АВТОР ПРОЕКТА И ПЕРЕВОДЧИК - АНДРЕЙ ОСАДЧЕНКО.

«Перед вами одна из самых диких автобиографий, написанная одним из величайших спортсменов мира. Она искренняя и смешная. Пусть даже порой она и грубовата, но дочитав её до конца, вы проникнитесь особым уважением к Филу Эспозито за то, что он не нанял какого-нибудь пресс-атташе или какого-то иного советника, который присел бы вам на уши о том, что у Фила нет ни одного изъяна.

Он вполне мог бы это сделать. Равно как он вполне мог бы посвятить половину этой книги рассказам о своих многочисленных достижениях на льду. И никто ему слова не сказал бы. Эспозито был величайшим центральным нападающим в истории НХЛ. Обладая огромной фактурой, он намертво вставал на пятаке, ждал броска или передачи, после чего разбрасывал мускулами защитников по сторонам и с кистей посылал шайбу в ворота. Образ окопавшегося на пятаке Эспозито стал таким же каноническим, как образ Бобби Орра, несущегося в атаку, или образ Уэйна Грецки, обыгрывающего защитника. Фил стал тем стандартом, с которым теперь сопоставляют всех центральных нападающих.

За свою карьеру, по окончании которой он был включен в Зал хоккейной славы, Эспо забросил 717 шайб. На момент окончания карьеры после сезона 1981/82 он был вторым лучшим снайпером в истории Национальной хоккейной лиги, уступая лишь другой легенде – Горди Хоу. С 873 результативными передачами он занимал третье место в истории на тот момент.

Пик карьеры Эспозито, который стал первым игроком, набравшим более 100 очков за регулярный чемпионат (126 в сезоне 1968/69), пришелся на сезон 1970/71, где он установил рекорд НХЛ по заброшенным шайбам. Предыдущий рекорд был установлен Бобби Халлом, забившим 58 голов. Эспозито потряс хоккейный мир, забросив в том сезоне 76 шайб, и добавил к ним ещё 76 результативных передач, набрав в общей сложности 152 очка.

Именно тогда в Бостоне и на севере Новой Англии получили популярность наклейки «Иисус спасает, но Эспозито добивает шайбу в сетку».

Это фантастическое достижение вовсе не было какой-то случайностью. В следующих четырех сезонах Эспозито забросил 66, 65, 68 и 61 шайбу. Если взять один отрезок его карьеры за десять лет, то он забивал в среднем по 54 гола за сезон. Он выступал на Матче всех звёзд НХЛ на протяжении восьми лет подряд.

В 1972 году Эспозито увековечивал своё имя, сыграв за сборную Канады в Суперсерии против сборной Советского Союза. Именно Эспозито вдохновил своих партнёров по команде отстоять честь Канады, когда сборная СССР повела в серии.

После оглушительного обмена в «Нью-Йорк Рейнджерс» в 1975-м году он довёл свою новую команду до финала Кубка Стэнли в 1979-м. Он завершил карьеру, проведя в НХЛ 18 сезонов и сыграв 1282 матча за «Чикаго», «Бостон» и «Рейнджерс». Весной 2002-го года Почта Канады выпустила специальную марку в честь Фила Эспозито.

Однако готовясь к этой книге, если не считать нескольких его памятных голов, Фил больше хотел рассказать не о своих хоккейных достижениях, а о том, с каким удовольствием он надевал форму и наслаждался самой игрой. Быть игроком значило для него быть частью команды, тусоваться с партнёрами, бегать за девушками и гулять в барах. Фил обожает рассказывать о своих партнёрах. В его книге вы увидите игроков «Чикаго», «Бостона» и «Рейнджерс» такими, какими вы их никогда ещё не видели. Фил Эспозито жил на полную катушку, и этим он гордится прежде всего – что больше всего и приковывает интерес к нему.

Завершив карьеру игрока, он работал комментатором, генеральным менеджером двух команд НХЛ, а также был владельцем одной из них, пока его оттуда не выжили толстосумы. Фил с удовольствием рассказывает о всех радостях и невзгодах, с которыми он столкнулся будучи генеральным менеджером в НХЛ.

После того, как его уволили с поста генерального менеджера «Рейнджерс» в 1989-м году, он вопреки всему сумел основать хоккейный клуб «Тампа Бэй Лайтнинг». По сей день он считает это своим главным достижением в хоккее.

Эта книга есть ничто иное, как попытка Фила отблагодарить хоккейных болельщиков.

«Я собираюсь рассказать всё», – сказал он мне при нашей первой встрече.

Фил – прирождённый рассказчик. Запретных тем для него практически не существует, а если какая история и выставит его в дурном свете, то он первый над этим посмеётся.

Поклонники будут ошеломлены его рассказами о партнёрах по команде, соперниках, агентах, командном духе и НХЛ в целом.

«Возможно, после этого меня вообще выпрут из хоккея, – говорит Эспозито. – Но мне плевать».

Тем не менее, хоккей – хочет он того или нет – непредставим без Эспозито. В этом виде спорта, где менеджеры и владельцы клубов практически невидимы, Эспо являет собой цвет, Sturm und Drang (нем. Бурю и Натиск – прим. пер.).

«Хоккей должен быть захватывающим», – говорит он.

Никто в мире не любит хоккей так, как он. Страсть к игре никогда не утихает в Эспо. Как это ни прискорбно, он больше не занимает руководящий пост в «Тампа Бэй» – его главном детище. Однако он по-прежнему болеет за эту команду. Он постоянно думает о том, как бы помочь ей. «Лайтнинг» всегда будет командой Фила. Как родители гордятся своими детьми, так и Фил гордится «Молнией». Новые хозяева клуба наняли Фила на позицию ТВ-эксперта на матчах «Лайтнинг». Однако он будто Наполеон на Эльбе – генерал в ссылке.

Я работал с Филом над написанием этой книги год, и это был один из лучших моментов в моей карьере. Он оказался настолько же скромным и порядочным человеком, насколько он был великим игроком. Это огромная честь для меня – знать его лично.

Я бы хотел поблагодарить Майка Риза, моего старого друга и партнёра по команде в детском хоккее, за то, что он познакомил меня с Филом. Поскольку Фил живёт в Тампе, а я живу в Санкт-Петербурге  (города в штате Флорида примерно в 40км друг от друга – прим. пер.), Майк решил, что мы подходим друг другу географически. Кроме того, Майк посчитал, что из нас получится отличная команда. Я бы также хотел поблагодарить Хенри Пола за его дружбу и участие, равно как и Пэгги Силлс и Эллен Брюэр за безукоризненную расшифровку записей.

Само собой, я выражаю огромную благодарность редакторам Джонатану Уэббу и Митчу Рогацу за их поддержку во время написания этой книги, а также корректору Питеру Баку за его внимание к деталям.

И, наконец, я хочу поблагодарить свою жену Ронду и своего сына Чарли за то, что они наполняют мою жизнь радостью. Как говорит Фил: «Если ты получаешь удовольствие от жизни, то что тебе ещё нужно?».

«Меня на больничной кровати покатили по улице в бар Бобби Орра». Вступление к мемуарам Фила Эспозито

В первом матче плей-офф сезона 1972/73 против «Рейнджерс» я серьезно повредил колено, и меня увезли на скорой в госпиталь Массачусетс Дженерал в Бостоне. У меня была повреждена медиальная коллатеральная связка. Следующим утром мне сделали операцию. Хирурги пересадили мне связки из моего же локтя. 

Я помню, как вышел после операции и узнал по телевизору, что мы проиграли серию «Рейнджерс» и вылетели из плей-офф.

Следующим утром, часов в 11, Бобби Орр и еще пара ребят из «Бостона» пришли навестить меня. Они сказали, что заедут за мной вечером, и мы поедем на вечеринку. Я был только за.

Моя тогдашняя супруга Донна спросила: «И как ты себе это представляешь? Ты же ходить не можешь».

Я ответил: «Да не бери в голову. Ребята просто выпили немного. Никто никуда не поедет».

Но я глубоко заблуждался.

Этим же вечером около половины восьмого дверь моей палаты распахнулась настежь, в дверном проеме одетый в больничный халат, шапочку и маску стоял Бобби Орр. Вместе с ним приехали Уэйн Кэшмэн, Кенни Ходж, Даллас Смит, Фредди О’Доннелл и наш физиотерапевт Джонни «Фрости» Форристолл.

– Ну че, итальяшка, поехали тусить, – сказал Бобби.

– Чего?! Ты как себе это вообще представляешь?

– Не переживай. Мы все берем на себя.

Я был в гипсе от паха до кончиков пальцев на ногах. Моя нога была задрана вверх и висела на повязке. Из одежды на мне была только больничная накидка и простыня.

– Ты спятил? – спросил я. – Вы что творите, мужики?

Донна повторяла раз за разом: «Вы что творите, мужики?».

Они ответили: «Расслабься».

– Дорогая, все в порядке, – сказал я.

Вам, наверное, интересно, как они собирались меня оттуда выносить. Так вот у Бобби был друг, частный детектив. Он должен был устроить отвлекающий маневр. Его задача была подойти к медсестре, показать ей свое удостоверение и спросить: «Где тот парень, в которого стреляли?».

– На этом этаже у нас никого с огнестрелом нет, – ответила медсестра.

– В кого-то точно стреляли. И я хочу увидеться с ним.

Так что когда парни пришли меня забирать, медсестра прочно висела на телефоне, пытаясь узнать, кто у нее на этаже лежит с пулевым ранением.

Они откатили мою кровать со всеми ее рычагами и веревками в коридор. Прямо напротив моей комнаты был лифт, и когда его двери открылись, меня затолкнули в него. Лифтеру, смотревшему на нас ошарашенными глазами, дали взятку, и он отвез нас в подвал.

Как только двери лифта снова открылись, мою кровать вытолкали в коридор. Простыню натянули мне на голову, так что видна была только одна моя нога. Донна бежала рядом с кроватью и приговаривала: «Господи ты боже мой, господи ты боже мой! Фил, ты там в порядке?».

Я ей постоянно говорил, что все нормально. «Да нормально все, – повторял и Бобби. – Итальяшка, все путем. Ни о чем не беспокойся. Мы не подведем».

Лежа под простыней, я слышал, как люди в коридоре говорили: «Смотри-ка! Да ведь это же Бобби Орр!».

Мы доехали до выхода, но ребята не смогли протолкнуть кровать через двери, потому что там снизу торчала железная балка. И тогда Даллас Смит, Кенни Ходж и Фредди О’Доннелл раскачали эту балку и выдрали ее прямо из цемента! Затем они выкатили меня на улицу – в морозную бостонскую ночь.

И мы отправились в клуб Branding Iron, владельцем которого был Бобби. Он располагался примерно в километре от госпиталя. Дело было в начале апреля в Бостоне, так что я чуть все яйца себе не отморозил. Пока меня катили вниз по Кэмбридж Стрит, я слышал, как нам вслед гудели машины. Донна всю дорогу поправляла на мне то и дело слетавшую простыню.

Бобби время от времени спрашивал: «Итальяшка, ты как там?». Я отвечал: «Да нормально. Долго нам еще?». И вдруг Бобби говорит: «Итальяшка, вытяни руку влево, мы сейчас поворачивать будем». Как последний идиот, я вытянул руку влево и подумал про себя: «Что я делаю?».

Пока мы доехали до клуба, у кровати отвалилось одно колесо, так что ребятам пришлось заносить меня внутрь на руках, а потом еще и поднимать по ступенькам. Я видел, как у них пульсировали вены на шее, потому что кровать сама по себе была тяжелая, да и я парень не из легких. Но они все-таки затащили меня наверх и припарковали прямо в центре бара.

– Ну все, теперь можно начинать вечеринку! – заорал Бобби.

Вместо сломанного колеса положили пару кирпичей, Бобби дал мне пиво, в другую руку кто-то тоже сунул мне пиво, а Эдди Джонстон схватил вонючий проволонский сыр и положил его мне прямо между ног. Люди подходили, отрезали себе кусочек сыра и ели.

Тем временем по телевизору в баре передавали экстренный выпуск новостей: «Фил Эспозито похищен из госпиталя».

– Похоже, надо бы врачу звякнуть, – сказал Бобби.

– Да, Бобби, похоже на то, – ответил я.

Он позвонил доктору Картеру Роу, который меня оперировал, и сказал, что со мной все в порядке.

Доктор Роу ответил: «Послушайте, Фил должен срочно вернуться. Он только что перенес очень серьезную операцию на колене. Если он упадет, есть большая доля вероятности, что он никогда уже ходить не сможет. Не говоря уже про «играть». Мы вышлем за ним скорую».

– Нет, мы его забрали, мы его и привезем обратно, – сказал Бобби. После чего они с ребятами оттащили меня обратно в госпиталь и вернули в палату на прежнее место. Короче, вся эта история обошлась мне в 3800 долларов – за новую кровать и входную дверь.

Некоторое время спустя Бобби спросил меня: «Ты деньги-то им отдал?».

– Да, отдал.

– Клёво потусили, да? – снова спросил он.

– Какой же ты урод!

И Бобби, хохоча, ушел.

–-

Главной философией моей жизни было то, что жить нужно на полную катушку. Также считало и большинство моих партнеров по команде в те славные времена, когда «Бостон» из года в год был одним из главных претендентов на Кубок Стэнли. Именно эта атмосфера безумия и безудержного веселья, помимо всего прочего, и сделала нас такой классной командой. Нам все было по барабану. Мы всегда отрывались по полной – на льду и за его пределами.

Помню, как-то полицейские тормознули моего друга и партнера по тройке Уэйна Кэшмэна, который перебрал с алкоголем и сел за руль. Дело было в городе Линнфилд, штат Массачусетс. У Уэйна было право на один телефонный звонок – и он позвонил в китайский ресторан!

Я тогда жил неподалеку. Один из полицейских позвонил мне и сказал: «Фил, мы тут Уэйна задержали».

– Сейчас я приеду за ним, – ответил я.

Полицейский сказал: «Он очень пьян, поэтому нам придется отправить его в вытрезвитель на пару часов».

Я поехал удостовериться, что с Уэйном все в порядке. Приезжаю, а он сидит в камере с двумя полицейскими и лопает еду из китайского ресторана.

«Что тут у вас вообще происходит?» – спросил я. Один из полицейских ответил: «Мы сказали, что у него есть право на один телефонный звонок. Он и позвонил в Kowloon».

Был там такой отличный китайский ресторан на Трассе-1. Мы все в нем часто обедали. Так Уэйн заказал там еды на 40 долларов и теперь трескал ее вместе с копами.

– Эспо, заходи, отведай и ты с нами китайской кухни, – сказал Уэйн.

Я немного посидел с ними, а потом отвез его домой. С копами нам тогда повезло, они нас не сдали. Но Уэйн, конечно, конченый псих! С ним было не соскучиться.

А еще как-то раз мы с Уэйном были в Оукленде, пошли в местный секс-шоп и накупили там разных игрушек. Уэйн купил себе двухконечный дилдо длинной почти в метр. Засунул его в штаны и отправился в бар. Напротив нас сидели девушки. Так он подвернул штанину и сделал вид, будто у него нога зачесалась. Конец дилдо вывалился наружу.

Одна из девушек завопила: «Боже мой!», а мы покатились со смеху. Кэш важно сказал: «Реклама товара никогда не бывает лишней».

По дороге назад из Оукленда в Сан-Франциско Кэш решил избавиться от дилдо и кинул его в проезжавшую мимо машину. Можете себе представить, что подумал водитель, когда эта штуковина приземлилась ему на лобовое стекло?

Я его спросил: «А чего ж ты его домой жене не отвез?»

Кэш ответил: «Ты что, охренел? Она меня из дома выгонит, а дилдо себе оставит!»

Мы были молоды и совсем без башки.

Уэйн Кэшмэн

Когда Питер спросил меня, не хочу ли я написать книгу о своей жизни, я сказал, что не уверен, что мы можем печатать некоторые вещи, которые делал я сам и которые произошли со мной. Питер ответил, что я могу рассказать все что угодно, лишь бы это была правда. И я решился: «Именно так я и хочу сделать. Не представляю, как это можно сделать иначе».

Я начал свою жизнь в маленьком канадском городке и дошел до того, что некоторое время был лучшим в истории НХЛ по количеству заброшенных шайб и набранных очков за сезон. Затем мне предложили управлять клубом НХЛ, а потом я уже управлял клубом НХЛ, который создал сам – «Тампа-Бэй Лайтнинг».

Однако в моей жизни случались также горечь и разочарования. В бытность игроком меня обменяли, что по тем временам было унизительно, из моего любимого «Бостона» в ненавистный «Нью-Йорк Рейнджерс». Меня дважды увольняли с поста генерального менеджера – сначала в «Рейнджерс», а потом в «Тампа-Бэй». Кроме того, я дважды разводился.

И тем не менее мне никогда не было больнее, чем когда «Лайтнинг», основанный мной, отобрали эти жирные коты, обладавшие большим влиянием, властью и деньгами.

Впрочем, пройдя через все это, я считаю, что если получаю удовольствие от жизни каждый день, значит жизнь удалась. Я жил на полную катушку – не на одну жизнь может хватить. И вы в этом сами убедитесь, прочтя эту книгу. Я постараюсь рассказать о своей жизни настолько честно, насколько это только возможно. А если это кого-то обидит, мне плевать. Мне абсолютно не жаль.

Пойду-ка я пока закажу себе что-нибудь из китайской кухни. А вы присаживайтесь и устраивайтесь поудобнее.

«Отец зашвырнул вилку прямо в лоб Тони, и она воткнулась». Первая глава автобиографии Эспозито

Воспоминания об отце, брате и менее приятных родственниках.

Фил (слева) и Тони Эспозито

Я родился в канадском городке Су-Сент-Мари, расположенном на стыке трёх великих озёр – Мичиган, Верхнее и Гурон. Когда я был маленьким, Су-Сент-Мари был совсем крохотным, а мы не выходили за пределы своего района в западной части города, где жили одни итальянцы. Моими друзьями на районе были Джино Кавакуэлло, Донни Мускателло, Клэм Дживанатти и Росс Хридорчак – «почётный» итальянец.

Их родственники приплыли из Италии на остров Эллис (остров около Манхэттена, где регистрировались иммигранты – прим. пер.), а уже оттуда они каким-то образом оказались на лодке, которая шла вверх по реке Святого Лаврентия. Они останавливались везде, где только могли найти работу. Кто-то осел в Торонто, кто-то в Хэмилтоне, потому что это был город сталеваров, а кто-то в Лондоне (все города находятся в Канаде в провинции Онтарио – прим. пер.).

Однако мои родственники продолжали плыть до тех пор, пока не добрались до Су-Сент-Мари. Это город-близнец Су-Сент-Мари, находящегося в штате Мичиган. В детстве мы даже камнями кидались в американскую сторону. Тогда я и представить себе не мог, что проведу всю жизнь в Соединенных Штатах и буду наслаждаться этим каждую минуту.

Я с нетерпением ждал наступления зимы и снега, чтобы можно было поиграть в хоккей. Когда мне было четыре года, а моему брату Тони три, наш отец построил на заднем дворике небольшой каток, на котором мы и катались. Отец надевал на меня коньки с двойным лезвием и выталкивал на лёд.

Мне бы очень хотелось, чтобы у меня была сейчас возможность поговорить со своим отцом – мне о многом хочется спросить. Отец говорил, что его в своё время выперли из хоккея за то, что он ударил судью. Это было во времена Великой Депрессии, поэтому он не мог ни в хоккей играть, ни в школу ходить. Мой старик в 13 лет был уже в 12-м классе. Он был очень умным человеком, но ему пришлось бросить школу и пойти работать.

Он устроился в компанию Algoma Contractors, которой владел отец моей мамы. Эта компания занималась тем, что собирала шлак от краски по металлу и пускала его на переработку.

Мой дед был здоровым дядькой – ростом где-то 193 см и весом около 127 кг. Но он был не только здоровым, но и злым – просто-таки садистом. Однажды он мне на пенис прищепку прицепил. Затем поднимал меня за руки вверх и смеялся. Мой дед также прикреплял долларовые купюры на нитку, а когда мы прыгали за ними, он дёргал за нитку и снова смеялся.

Однажды он намазал седло велосипеда своего лучшего друга клеем. Парню пришлось снимать штаны, чтобы слезть с велосипеда.

Несмотря на то, что мой отец работал на своего тестя, он начинал как простой сварщик. Он просто устроился на работу, и всё. Он был таким же простым рабочим, как и все остальные. Но он был очень умным мужиком. Он изобрёл разделительный агрегат с огромным магнитным поясом, на который прилипал весь шлак от краски. Он также изобрёл дробительный агрегат, который разделял камешки на шлак в полдюйма и шлак в ¾ дюйма.

Мой отец не был алкоголиком, но выпить любил. Мне казалось, это было из-за того, что он работал на моего деда, а затем на моего дядю (брата моей матери), да и бабушка у меня была тоже не подарок.

Мы звали ее Мамоной. Я никогда не забуду тот день – мне было лет семь – бабушка пришла к нам домой и начала орать на отца по-итальянски. Я не понимал, что она говорила, а отец ей ответил: «Пошла вон из этого дома. И если ты сейчас не уйдёшь сама, я тебя из окна нахуй выкину». Затем он повернулся к моей матери и сказал: «Я так устал от твоей семьи. Просто заколебался уже». Когда мама стала защищать бабушку, он спросил: «А почему ты за меня не заступаешься?». После чего они сцепились не на жизнь, а насмерть.

Мой отец мог рассердиться, а если выпьет, то рассердиться – мама не горюй. Помню, он как-то швырнул пепельницей в маму, а потом погнался за ней. Я вскочил ему на спину и вцепился в шею, а он пытался скинуть меня. Ноги у меня разлетались во все стороны, но я не отпускал его и кричал: «Прекрати! Прекрати!».

Я не хочу выставить своего отца в каком-то дурном свете, потому что на самом деле он был хороший мужик. Они с матерью многим пожертвовали ради того, чтобы мы с Тони играли в хоккей. Папа приходил на все мои игры. Если я забивал гол, он говорил: «Надо было два забивать». Вплоть до последней игры он всегда был мной недоволен. По крайней мере, не высказывал удовлетворения вслух.

Фил (справа) и Тони Эспозито

Отец сделал всё для того, чтобы я в детстве мог играть в хоккей. Помню, как мы просыпались с Тони в три часа ночи, смотрим в окно – а там отец либо каток заливает, либо снег на нём расчищает. У меня эта картинка прямо перед глазами стоит. Затем он шёл спать дальше, просыпался в шесть утра и в семь уходил на работу. Когда он уходил, мы с Тони были уже на катке.

Мы прекрасно ладили с Тони. Я всегда был из тех пацанов, которые любят играть на улице. А он всегда отказывался.

– Почему ты не пойдешь?

– Ну вот не хочу и всё.

Я безумно его люблю, потому что он мой брат, но иногда он прямо-таки выводил меня из себя. Летом мы брали метлу, один из маминых стаканов, сделанных из крепкого пластика, и играли в бейсбол. Если на улице было ветрено, то стакан этот летал по всему двору. И стоило мне у Тони выиграть, так он потом со мной целую неделю мог не играть. Если он не побеждал, он вообще не хотел играть. Ему необходимо было быть лучшим.

Именно поэтому он и не играет в гольф. По той же причине он не участвует в хоккейных матчах ветеранов. Если он не может быть лучшим, он вообще играть не будет. Впрочем, он был вратарём, а у них всё немного по-другому. Многие вратари отказываются участвовать в подобных благотворительных матчах.

Я же – совсем другой человек. Я знаю, что я был хорошим игроком, так что какая мне разница, насколько хорошо я сыграю в благотворительном матче? Тони часто меня спрашивает: «Ты разве не чувствуешь себя старым идиотом?». На что я всегда отвечаю: «Тони, надеть коньки и выйти на лёд – пусть даже и в благотворительном матче – всегда здорово. Никто никого там калечить не собирается».

Поэтому иногда я его просто не понимаю. Он порой упрям до безобразия. У Тони всё всегда не так и не эдак. Мне этого не понять.

Когда мы стали постарше, вставали рано утром и катались до тех пор, пока мама не крикнет «Полдевятого!». И тогда мы шли переодеваться в школу, которая располагалась прямо через дорогу. На обед, или как говорят в Америке «ланч» (Эспозито подчеркивает разницу между канадским и американским английским языком – прим. пер.) нам полагалось полтора часа. Мы ели максимально быстро, а всё остальное время проводили на катке. Просто валяли дурака, гоняя шайбу. Я вообще всегда только с клюшкой катался. Я даже не уверен, что я без клюшки кататься-то умею. С клюшкой проще держать равновесие – она как третья нога. Затем мы снова шли в школу, а после школы катались до тех пор, пока отец не звал нас на ужин в пять часов вечера. Мы заходили в дом, мама расстилала на полу газету, и мы ужинали, не снимая коньков.

Отец возвращался с работы в четыре часа, а ужинали мы всегда в пять. Он просто приходил в бешенство, если на столе не было ужина в это время. Он становился похожим на медведя.

У отца вообще нрав ещё тот был. Как-то Тони отодвинул вилкой спагетти в сторону и сказал: «Блин, опять спагетти?». Тогда мой старик зашвырнул свою вилку прямо в лоб Тони, и она воткнулась. Когда мой брат выдернул вилку, отец сказал: «Если ты еще хоть раз отодвинешь от себя еду, тебе конец, приятель, ты меня понял? Никогда так больше не делай. А теперь садись и ешь свои чёртовы спагетти. Сядь и ешь!». Да уж, если дело касалось еды, на него аж смотреть больно было.

Сказать по правде, мой отец был едаголиком. Он и умер из-за того, что слишком много ел. У него были проблемы с лишним весом. После того, как он перенёс инфаркт – ему тогда было 55, а умер он в 62 – он начал прятать в диване салями и пепперони. Моя мама об этом не знала, но стоило ей выйти из комнаты, как он тут же доставал свои закрома. «Только пискни – проблем не оберёшься», – говорил он мне. Он тогда уже даже ходить не мог.

Позвольте, я вам расскажу одну историю про отца. Мне было девять лет, и у нас в школе была карьерная советница по имени миссис Каннинхэм. Каждый месяц она задавала один и тот же вопрос: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?». Я ей каждый раз отвечал, что хочу стать хоккеистом. Это продолжалось несколько месяцев, и в итоге она вызвала в школу моих родителей.

Мы пришли к ней в офис все втроём. Я был напуган до ужаса. Думал, отец меня убьёт за то, что хочу стать хоккеистом, и теперь у меня из-за этого проблемы.

Миссис Каннинхэм сказала: «Все дети хотят быть адвокатами, врачами или работать на сталелитейном заводе. А ваш Фил говорит, что хочет стать хоккеистом».

– И что тут такого? – спросил отец.

– Ваш сын отказывается ответить мне, кем он хочет стать, когда вырастет, – сказала она.

Отец повернулся в мою сторону: «Это правда?»

– Нет, пап, – ответил я. – Я действительно хочу стать хоккеистом.

– Вот видите, о чем я говорю? – сказала она. – Хоккей – это спорт. Просто спорт и всё. А чем ты в жизни хочешь заниматься?

– Я хочу стать хоккеистом, – ответил я.

Отец посмотрел на неё и спросил: «Можно вам один вопрос?»

– Конечно, – ответила она.

– А что такого в том, что он хочет стать хоккеистом?

В этот момент отец нереально вырос в моих глазах. После этого я бы простил ему почти что угодно. Он мне хоть всю рожу мог расквасить после этого.

– Это нереалистично, – ответила она.

– Почему же? Если он действительно так сильно этого хочет, – сказал мой отец.

– По мне, так это ужасно, – ответила она, но больше уже никогда не доставала меня этим вопросом.

Мне школа вообще никогда не нравилась. Я никак не мог понять, почему меня заставляют учить про какой-то 15-й век. «Какая нахрен разница, что там тогда произошло?» – думал я.

Как-то раз я играл в бейсбол. Я отлично бил по мячу и во время одной игры разбил окно в школе. Один из учителей меня за это отчитал. Я пытался ему объяснить, что это была случайность, и мы просто играли, но он и слушать меня не хотел. Он сделал мне серьезный выговор.

Я так разозлился на этого учителя, что позже тем же вечером собрал остальных парней из нашей банды (мы назывались «Черепа»), и мы разбили камнями ещё окон двадцать в этой школе. Все прекрасно понимали, чьих это рук дело, так что на этот раз я влип по полной программе.

Отцу пришлось заплатить за выбитые стекла. Особого восторга ему это не принесло, но я пришел к нему и объяснил, почему я это сделал. Я даже не спросил, сколько ему пришлось заплатить. И он не стал меня тогда бить. Это послужило мне хорошим уроком. С тех пор стоило мне во что-нибудь влипнуть, я сразу ему всё рассказывал.

В школе же мне досталось. У нас это было так: вытягиваешь руки перед собой, и директор толстым ремешком длиной примерно сантиметров в 35 лупит тебя по ним. Мне всыпали по десятке на каждую руку. Больно было – ужас! У меня все руки распухли.

В нашей банде я всегда был лидером. В «Черепах» состояли те же ребята, с которыми я занимался спортом – Джино Кавакуэлло, Донни Мускателло, Ники Кучер и Бенни Грэко. Разве что Клэма Дживанатти с нами не было – он всегда был башковитым парнем и учился в школе лучше нас. Мы носили чёрные кожаные куртки. Элвис Пресли тогда только набирал популярность.

Мы ничего особенного не делали, не то что современные банды. По большей части мы занимались мелким хулиганством. Например, на Хэллоуин мы переворачивали мусорные вёдра. Понятия не имею, зачем мы это делали.

Был у нас один сосед, сварливый такой старикан – постоянно орал на нас. И вот как-то ночью мы набили бумажный пакет собачьим говном, положили ему на крыльцо и подожгли. Он вышел и давай тушить огонь ногами – а говно полетело во все стороны. Отвратительно, согласен, но мы ржали, как сумасшедшие.

– Я тебе это ещё припомню, Эспозито! Я знаю, это ты сделал! – кричал он.

Я решил, что лучше мне самому отцу об этом рассказать. Потому что иначе он узнает от самого соседа, и тогда мне влетит на всю катушку. Я обо всём ему рассказал, и отец нормально к этому отнёсся.

Когда мне было 14 лет, я всё-таки вляпался в историю, из которой уже было никак не выкрутиться. За нашим домом была небольшая дорога – что-то вроде аллеи. И я как-то тайком залез в папин пикап и прокатил на нём Тони пару раз по этой аллее.

Дальше – больше. Однажды вечером родители ушли в кино, а мы с Тони взяли папин Mercury Monarch 56-го года выпуска, положили на заднее сиденье нашу сестру, которой тогда было всего несколько месяцев, и поехали кататься.

Родители вернулись из кино раньше, чем должны были. Видимо, папе не понравился фильм. Нас дома нет – и машины тоже. Они обеспокоились не на шутку.

Когда мы вернулись, я увидел папин пикап и понял, что влип по-крупному. Я не знал, что делать, а потому отправил на разведку брата с сестрой. Тут на улицу вышел отец, увидел меня и заорал: «Ах ты сукин сын! Скотина! Сейчас я тебе устрою!». И погнался за мной. А я побежал. О, как я побежал! Мы бегали по округе, он то и дело догонял меня и отвешивал мне пинки, а я продолжал убегать.

В итоге я всё-таки прибежал домой. Мой брат прятался под кроватью. Я тоже пытался там спрятаться, но отец выдернул меня оттуда за ногу и всыпал по первое число. Именно тогда мне в первый раз и сломали нос. Ему надо было вбить мне в голову, что так делать нельзя. Потому что я был совсем без башки. Мне было 14 лет. У меня ещё не было прав, но я просто обожал водить.

«Когда мне было лет 12, приехавшая в сельский клуб девочка попросила заняться с ней сексом». Вторая глава автобиографии Эспозито

В детстве я болел за «Детройт». Мы жили в 587 километрах от Детройта, так что «Ред Уингс» были ближайшей к нам командой НХЛ. Я обожал «Детройт», а Горди Хоу был моим кумиром. Несмотря на то, что я родом из Онтарио, я ненавидел «Торонто» всей душой. По Су-Сент-Мари ходил слух, что владелец «Торонто» никогда не позволит итальянцам играть в его команде. А в «Детройте» играл Алекс Дельвеккио.

В общем, Горди Хоу был моим кумиром, и до 12 лет я играл, как и он, под девятым номером, пока «Чикаго» не заплатил отцу за меня 500 долларов. Отец подписал так называемую «форму С», означавшую, что если я когда-нибудь стану профессиональным хоккеистом, то буду играть за «Блэкхокс». Все это организовал скаут «Чикаго» Анджело Бомбакко.

С тех пор я носил только свитеры «Чикаго». Кстати, я до сих пор считаю их форму самой красивой в хоккее. Она просто великолепна.

В старших классах и в младших лигах я играл под седьмым номером из-за Микки Мэнтла. Я обожал Микки Мэнтла. Он был лучшим. У нас телевизора не было до 1958 года, так что я слушал репортажи с матчей «Нью-Йорк Янкис» по радио. Во время Мировой Серии я выходил из класса в туалет минут на десять. Уверен, что учителя знали, чем я занимался все это время. «Ты почему так долго в туалете был?». А я им отвечал: «Я… ну… эээ…». Я всегда терялся на этом вопросе.

Дома у нас стоял радиоприемник марки Philco, и по субботам мы садились вокруг него всей семьей и слушали Hockey Night In Canada. Отец тоже всегда сидел с нами, если только не играл в карты с друзьями. Мы готовили огромную пиццу и попкорн и сидели, слушали хоккейную трансляцию до тех пор, пока нас не отправляли в кровать.

Хоккей для нас был всесезонным занятием. В нашей округе всегда легко можно было найти десять-двенадцать ребят, чтобы поиграть. Всегда хватало. Летом мы играли в хоккей на улице и бегали в кедах. Мы играли в закутке у церкви и частенько там били стекла. Как же на нас орал пастор О’Лири!

Мы крали деревянных лошадей и ставили их с обоих концов дороги, чтобы машины не могли проехать. Сначала мы ставили по два ботинка или два кирпича вместо ворот. Но потом это надоело, потому что стоит кому-то забить гол, как мяч укатывался вниз по улице – и за ним приходилось бегать каждый раз. Денег у нас не было, поэтому отец помог нам сделать ворота из двух железных балок и сетки от курятника. Зимой мы эти ворота ставили на лед. Блин, современная молодежь не понимает всех прелестей жизни. Сегодня можно пойти в магазин и купить хоккейные ворота за двадцатку зеленых.

Мне всегда не хотелось уходить с площадки. Когда мне было десять лет, я играл в хоккей на улице, и у меня лопнул аппендицит. Но я все равно продолжил игру. Было жутко больно, я заблевал все вокруг, и в итоге просто рухнул без сил. Мама закинула меня в машину и отвезла к доктору Гуарди, который жил чуть ниже по нашей улице. Он сказал маме, чтобы она немедленно везла меня в больницу.

Мне удалили аппендицит. Когда меня выписали из больницы, я еще долго сидел и смотрел в окно, как брат играет с другими пацанами.

Когда мне было лет 11 или 12, мы строили каток у школы – длинный и не очень широкий – и играли там в хоккей. Один старик по имени Пи-Джэй Хини приходил посмотреть, как мы играем. Он научил меня, как надо контролировать шайбу и делать передачи. Сегодняшняя молодежь понятия не имеет о том, как надо контролировать шайбу.

Владея шайбой, никогда нельзя опускать голову вниз. Надо уметь следить за шайбой краем глаза. Именно поэтому Уэйн Гретцки и Марио Лемье были так хороши. Гретцки видел площадку лучше, чем кто бы то ни было. Он до сих пор остается самым умным игроком в истории хоккея. Меня часто спрашивают: «Почему никто не мог его поймать на силовой прием?». А как ты врежешься в то, что не можешь поймать? Не то чтобы он был такой быстрый, нет. Он был просто очень умным. Даже когда он с возрастом уже сдал в катании, он играл все так же умно.

А вот главная проблема Эрика Линдроса как раз и заключается в том, что он катался с опущенной головой. Он же постоянно несся через среднюю зону, опустив голову. В детстве никто не стал тратить время, чтобы научить его так не делать, потому что он был самым здоровым из всех. Поэтому даже если в него кто и врезался, Эрик давил его массой и даже не чувствовал удара.

А теперь он уже взрослый мужик. И играет против таких же взрослых мужиков. Поэтому его постоянно втемяшивают в борт, и он мучается с сотрясениями. Я вот ни разу не удивлюсь, если тренер говорит его партнерам: «Ни в коем случае не пасуйте на Линдроса в средней зоне». Потому что его снова расколят, да причем так, что он карьеру может завершить (Впервые книга издана в 2003 году, Линдрос же действительно завершил карьеру в 2007-м, будучи бледной тенью самого себя из-за серии сотрясений мозга – прим. редактора).

Ночью шайбу не видно, а если она еще и в сугроб улетит, то пока ее найдешь – скорее с ума сойдешь. Поэтому вместо этого мы играли в игру, которая называлась «раз-два, убегай» (pump, pump, pullaway). Смысл игры такой – один парень едет в центр площадки, а остальные – в ее конец. Потом вся эта толпа кричит: «Раз-два, убегай!».

Все раскатываются в разные стороны, а ведущий начинает за ними гонятся. Идея в том, что надо уворачиваться каким угодно образом, чтобы остаться последним, кого не осалили. Я довольно часто выигрывал. Эта игра помогла мне научиться лучше контролировать шайбу и делать обманные маневры. Я всегда был рад поиграть в «раз-два, убегай».

Когда становилось уже совсем темно, отец звал нас домой свистом. И после его свиста по домам отправлялись не только мы с Тони, а вообще все. Это был сигнал для детей всей округи.

«Все, пацаны, завтра здесь же в 5:30!». И на следующий день все снова приходили играть в «раз-два, убегай». Клевое было время.

Мы даже придумали, как играть в хоккей дома ночью. Мама надевала нам с Тони на локти и колени тряпичные подгузники, натирала парафином пол в подвале и отправляла нас играть в хоккей. Мы играли на четвереньках и натирали пол. Зачастую мама у нас даже на воротах играла. Вместо шайбы мы использовали папин шерстяной носок. Мы лупили по носку руками, а мама его ловила. И под конец игры пол просто блестел!

Мама с папой часто проводили вечеринки в этом подвале с дядей Эдвардом и тетей Маргарет, а также с дядей Дэнни и тетей Джойс. Тони как правило шел наверх спать, а я прокрадывался к ним в подвал и слушал музыку. Я обожаю Коула Портера и вообще романтические песни 40-х. Я мог часами так сидеть – слушать музыку и их смех, смотреть, как они танцуют и просто веселятся.

Как только у меня начался пубертатный период, я резко стал очень застенчивым. Особенно с девушками. Я жуть как стеснялся девушек! В 16 лет я учился в Sault Collegiate High School. И вот как-то мы должны были поехать на вечеринку на дачу. Добирались автобусом где-то полчаса. Там должны были быть Джэни Куитанен и Бонни Майрон – мне нравились эти девочки. Но мне было настолько неловко и не по себе, что я резко сорвался с места и побежал в сторону дома.

«Я не могу. Просто не хочу там быть и все», – сказал я матери. Понимаю, что многие никогда бы не подумали, что я стеснительный, но иногда со мной такое действительно бывает. Порой я очень в себе не уверен.

Но главная закавыка была в том, что я не понимал вообще, что со мной происходит. Я точно знал, что секс мне очень даже нравится, как и любому другому подростку. Когда мне было лет 12, в наш сельский клуб приехала какая-то девочка. Мы с ней весь вечер целовались и всё такое, а потом она сняла штаны и попросила заняться с ней сексом. Ну я сделал, что мог.

А еще как-то папа нанял нам няню, которая была значительно старше нас. Мы с Тони пытались ее уломать. Так что моя застенчивость не имела ничего общего с сексом. Я просто неловко чувствовал себя на вечеринках. А на людях говорить я вообще не мог. Не дай бог меня вызывали к доске в классе – караул!

Однажды мы с братом отправились в кемпинг. Так я позвонил матери и попросил забрать меня оттуда. «Я не хочу сидеть здесь в песке и грязи и есть консервы», – сказал я ей.

Когда она привезла меня домой, отец спросил: «Что ты нюни распустил? Почему ты оттуда уехал?». «Я не захотел там оставаться», – ответил я. И мама сказала: «Не хочет – так не хочет. Никто его не заставляет».

–-

Хорошая хоккейная экипировка дорого стоила. Первые коньки, которые мне купил папа, были 46-го размера, хотя я носил 39-й. Приходилось пар по 5-6 носков надевать, чтобы в них не утонуть. Папа не мог себе позволить покупать мне новые коньки слишком часто. Нога у меня всё равно росла, так что катался в том, что дали.

Мама приносила каталоги магазинов Sears и Eaton’s, и они служили нам щитками – мы приматывали их к голени веревкой.

Когда мне было лет 11-13, Энджело Бомбакко то и дело приглашал нас к себе в спортивный магазин и дарил клюшки и шайбы. Пару раз он мне даже краги подарил. Энджело такие подарки делал всем детям в округе. Совладелец его магазина ни о чем даже не догадывался. Вот такой он был парень.

В 14 лет я стал выступать в юниорской лиге. Город Су-Сент-Мари делился на микрорайоны. Мы с Тони играли за 7-й микрорайон. Но это уже после того, как мы не прошли в состав команды «Алгома Контракторс Блэкхокс». Ее спонсировал мой дядя, а занимался ей Энджело Бомбакко. И мы все равно не попали в состав.

Я этот просмотр никогда не забуду. Я прокатился-то всего круга два максимум. А если судить исключительно по катанию, то у меня были огромные проблемы. В 14 лет я был ростом 179 см, но совсем тощий – кожа да кости. Выглядел достаточно аляповато.

Катание вообще никогда не было моим козырем. Даже когда я уже играл в профессиональном хоккее, журналисты писали «Эспозито приходится одного и того же защитника дважды обыгрывать, пока он до ворот доедет». Со стороны казалось, что я медленно качусь. Но Горди Хоу вот тоже не был самым быстрым. А ты попробуй догони его! Это же нереально! Горди был просто великолепен.

Короче, в команду взяли Джимми «Щекастика» Санко, а нас с другими пацанами отправили на скамейку. Мы так на ней и просидели до конца тренировки. На лед нас больше не позвали.

Терри Мерфи – один из тренеров команды – подъехал к нам и объявил: «Извините, парни. Вы нам не подходите. Приходите через год».

Энджело мне потом сказал: «Ты не проходишь в состав». И это после того, как он добыл мне эту «форму С» с «Чикаго». Получается, что «Чикаго Блэкхокс» я интересен, а «Алгома Блэкхокс» – неинтересен. Я вообще не понял, как я не прошел в состав. Владелец компании – мой дядя. Мой отец там работает. А я в состав не прохожу?! До сих пор не могу успокоиться по этому поводу.

В общем, пришлось мне играть за 7-й микрорайон. У нас не было названия, потому что не было спонсора. Экипировку мы себе доставали сами. Тренировал нас Джонни «Клиппер» ЛяНош. Вместе со мной играли Бэнни Грэко и Ники Кучер. Мы вышли в плей-офф, но не смогли обыграть «Алгому».

Я помню матч против них. На улице шел снег, играли мы на «Мемориал Гарденс» – это крытый каток в Су-Сент-Мари. Игрок «Алгомы» Пол Крампетич бросил от красной линии и пробил Тони. В том матче они дважды забили от красной линии. Я был вне себе от бешенства. После игры я орал на Тони: «Ты че, слепой? Ты охренел? Как так можно?!».

Мы шли домой, везя нашу экипировку на санках, и я всю дорогу крыл его матом. Я орал: «Слепошара ты долбанная! Ты охренел?! Блин, ты реально слепой что ли?!». Мне за это стыдно и по сей день. Тони мне тогда слова не сказал.

Мы пришли домой, а я все никак не мог угомониться. Я рассказал о случившемся матери. Она сказала: «Надо бы Тони к врачу сводить – глазки показать».

И тут выяснилось, что он действительно практически слепой. Вблизи он еще видел, а вдалеке – вообще никак. С тех пор Тони играл в очках и в маске бейсбольного кэчера. И забить ему было нереально.

«Алгома» в итоге отправилась на чемпионат провинции Онтарио среди юношей. Им разрешили добавить в состав до пяти игроков, и Энджело Бомбакко выбрал Тони и меня. И мы были звездами этой команды. Тони и вовсе стал самым ценным игроком чемпионата. У Энджело есть альбом с моей фотографией с этого турнира. Под фотографией стоит подпись: «Фил Эспозито – скорее всего станет профессионалом».

Я удивился, когда это увидел, потому что мне раньше никто никогда таких слов не говорил. Безусловно, в прессе писали о долговязом и медленном, но очень талантливом Филе Эспозито. Я был, как Эммит Смит. Про него только и говорили, что он маленького роста и медленный – только и умеет, что тачдауны делать.

Критика по поводу моего катания сошла на нет только после Суперсерии Канада – СССР 1972 года. До этого меня постоянно сравнивали с Бобби Халлом или Бобби Орром. А когда мы играли с Советским Союзом, на льду не было ни Халла, ни Орра. И ключевым игроком стал я. Но сколько же дерьма пришлось выслушать до той поры…

–-

В 17 лет команда нашего района выиграл чемпионат Канады среди подростков. В команде были одни итальянцы. Пэт Нардини и Тони Эспозито были нашими вратарями. В защите играли Роджер Дезордо, Честер ДиПаули, Лу Нанне, Карло Лонгарини и Клэм Джиманатти. Я играл в тройке с «Щекастиком» Санко и Ричардом Лаховичем – каким макаром Лахович оказался в нашей команде, я до сих пор не пойму.

Во второй тройке играли Харви Барзанти, Лорн Гроссо и Джерри Бомбакко. Третья тройка – Донни Мускателло, «Пушистик» Пеззуто и Чаки Фрэйн. Тренировал нас Эбби Наккарато. Вторым тренером – Джон «Клиппер» ЛяНош. Менеджер команды – Энджело Бомбакко. Клюшки нам подавал Норман «Нерка» Чиотти. Одни итальянцы! И мы выиграли! Вот это была команда!

В финале мы обыграли «Оуэн Саунд» – еще одну команду из Онтарио. Мы выиграли оба матча со счетом 11:0. У нас была потрясающая команда. 20 парней из этой команды вполне могли бы играть в хоккей профессионально, но у многих не хватило смелости или не было возможности уехать из дома.

После последней игры сезона я всегда устраивал вечеринку у себя дома. Даже когда уже играл в НХЛ, я собирал у себя всю команду. Все выпивают по пиву-другому и выпускают пар.

В 1960-м году, когда мы стали чемпионами с «Алгомой», нам всем было больше 16 лет, и все были за рулем. Поэтому мой отец отобрал у всех ключи и сказал: «Ладно, немного пивка можете выпить, но за руль я сегодня никому не дам сесть».

У моей сестры есть фотография «Пушистика» Пеззуто, где он спит в выдвижном ящике шкафчика для одежды – он был совсем маленьким парнем. Еще один парень уснул у меня в шкафу, а еще один в ванной – и растолкать его было просто невозможно. Я и еще трое спали на моей кровати – все тоже в ноль. Мы все были в полнейшие дрова. Само собой нам там надо-то было по три пива, чтобы убраться в хлам. Отец никого не выпустил из дома. Все остались у нас на ночь, и мы прекрасно провели время.

«Нашей школе не нужно всякое хоккейное отребье». Третья глава автобиографии Фила Эспозито

Отчисление, монашки и домкрат во время танцев.

В 1960 году я проходил просмотр в Сент-Кэтринс – в команду юниорской лиги. Мне было 18 лет. Я отправился туда с Ричардом Лаховичем, Джимми Санко и Бенни Греко. Мы все прошли в состав, но затем как-то вечером отправились кутить, и вернулись назад в районе двух часов ночи. Кенни Ходж жил в номере на самом верху у пожарной лестницы. Мы забрались наверх, постучались, и он нас пустил. «Ходжи, попробуй только пискни кому-нибудь об этом», – сказали мы ему.

А когда мы крались по коридору в наш номер, нас и спалил Боб Уилсон – главный скаут «Чикаго». Он ничего не сказал. Просто развернулся и ушел.

– Блин, ну мы и влипли. Прямо капитально влипли, – сказал я.
– Да брось. Нормально все будет, – ответил Ричард.
– Нет, мы влипли просто по уши.

На следующий день Уилсон вызвал нас к себе. Он сказал, что отправляет нас в «Ниагара Фоллс» – в другую юниорскую команду, которой управлял некий Хэп Эммс, впоследствии ставший генеральным менеджером «Бостон Брюинс».

В общем, суть была проста – поскольку я нарушил комендантский час, «Чикаго» поставил на мне крест. «Ниагарой» владел «Бостон», и если я пройду там в состав – попаду в систему «Брюинс». В те времена тысячи пацанов играли в юниорских лигах, а команд в НХЛ было всего шесть. Поэтому на дверь людям указывали с легким сердцем. Чисто по математическим соображениям.

Мы с Ричардом отправились на просмотр в «Ниагару». Вышли на лед, немного покатались, а дальше все пошло по тому же сценарию, что и первый просмотр в «Алгоме». Мы сделали два или три круга, после чего Эммс сказал:

– Эй вы там, двое! Если вы не прошли в состав «Сент-Кэтринс», то с какого рожна решили, что пройдете в мою команду?

Мы промолчали.

– Значит так. Нахер со льда и вообще вон отсюда! – крикнул он.
– А зачем вы нас тогда сюда пригласили? – поинтересовался я.

Ответа мы так и не дождались, и ушли.

Несколько лет спустя, когда я уже играл за «Чикаго», Эммс делал все возможное, чтобы не дать «Бостону» выменять меня. Милт Шмидт (Шмидт сменил Эммса на посту генменеджера «Бостона» – прим. ред.), в конце концов провернувший тот обмен, позже говорил мне: «Хорошо, что я тогда его не послушал. Этот мудак Хэп Эммс нихера не знает!».

В общем, мы поехали обратно в Сент-Кэтринс. На этот раз Уилсон нам сказал: «Ребята, у вас два варианта. Либо вы едете домой, либо вы играете в «джуниор-би» – ваши варианты Лондон или Сарния (города в провинции Онтарио – прим. пер.)».

Мы навели справки и выяснили, что «Лондон» играл в каком-то задрипанном гадюшнике, а сама команда была просто мертвой в прошлом сезоне. Сарния же как город была посимпатичней, так что мы решили играть там. «Сарния» платила нам по десять долларов в неделю.

В 1960 году в Канаде было примерно 400-500 юниорских команд. Каждая провинция имела свою лигу. В этих лигах выступали игроки не старше двадцати лет. В конце сезона проводился групповой турнир за Мемориальный Кубок.

Когда я играл в Сарнии, учился в католической школе матери Терезы. В 13-м классе – это последний класс школы в Канаде или первый курс университета в штатах.

Посреди учебного года у нас был выезд в Тиллсонбург. Ехать туда от Сарнии часа три с половиной. Домой мы вернулись только около четырех утра, а в девять часов у меня был экзамен по английскому. Я положил голову на парту и заснул.

Меня разбудила монашка: «Эспозито, просыпайся и пиши экзамен». Я разозлился и написал на своем тесте крупными буквами «Я не знаю нихера». Затем поставил свою подпись и сдал.

– Встал и вышел из класса, – сказала она.

Я встал и вышел из класса.

На следующий день я пришел в школу, и меня вызвала к себе мать-настоятельница – директор школы.

– Что ты тут делаешь? Зачем пришел в школу? – спросила она.
– Без понятия. Надо ходить в школу. Вот я и пришел.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она, имея в виду, что я делаю в Сарнии.
– Приехал сюда в хоккей играть.
– Нашей школе не нужно всякое хоккейное отребье, – разозлилась она.

И тогда я тоже разозлился:

– Знаешь что, сестрица, я тоже сюда приехал не в школу ходить. Я приехал играть в хоккей. Так что можешь засунуть свою школу себе куда подальше.

Я встал и ушёл. И назад уже не возвращался.

Я поведал обо всем этом Ричарду Лаховичу, и он сказал:

– Господи, Фил, да твой отец же тебя убьет!
– Я понимаю, – ответил я. – Отлично понимаю.

Отца я боялся больше всего на свете. Я думал, он забьет меня насмерть.

Отец узнал, что меня вышибли из школы, лишь три месяца спустя. Я не хотел ему об этом говорить. Каждую неделю он посылал мне десять долларов сверх тех десяти, которые я получал от клуба.

Когда мы вышли в плей-офф, отец вместе с Энджело Бомбакко пришли на игру. После игры они пригласили нас с Ричардом на ужин. Отец спросил:

– Как дела в школе?
– Пап… такое дело. В общем, меня отчислили из школы три месяца назад.

Отец посмотрел на Энджело и сказал:

– Вот сученок! Я так и знал. Вот именно так я и знал.

Потом он посмотрел на меня, и я подумал: «Ну, все. Вот сейчас он и зарядит мне с левой». Но вместо этого он сказал:

– Сынок, надеюсь, у тебя все получится с хоккеем. Потому что если не получится, ты до конца жизни будешь пахать на сталелитейном заводе. Если ты этого хочешь, будь по-твоему.

И на этом все закончилось. Он был с Энджело, и мы сидели в ресторане после игры, в которой я набрал 12 очков, а наша команда победила 15:3. Это был один из лучших матчей в моей жизни. И я до сих пор помню его слова: «Надеюсь, у тебя все получится с хоккеем».

Тем летом я поехал домой, и работал на сталелитейном заводе. Я был с ног до головы покрыт пылью и грязью. Иногда отец проходил мимо и говорил: «Ну что, нравится пыль глотать? Надеюсь, у тебя все получится с хоккеем».

–-

Я забросил 47 шайб и отдал 61 передачу в 32 играх за «Сарнию». После столь ошеломительного сезона летом 1961 года я отправился в лагерь новичков «Сент-Кэтринс Блэкхокс». Мне было 19 лет, и я думал, что уже слишком стар, чтобы играть в «джуниор-эй». Мне казалось, что у меня нет никаких шансов попасть в состав, а потому приехал в лагерь с весом 103 кг. Терять мне было нечего. Я поехал просто ради удовольствия.

Кенни Кэмпбелл был тренером и генменеджером команды, а также скаутом «Чикаго». Однажды он подозвал меня к себе и спросил:

– Ты хочешь играть? Ты хочешь играть в этой команде?
– Хочу.
– Ну тогда работай на тренировках. Ты ведь даже не пытаешься.
– Да я пытаюсь, – сказал я. – Но у меня с упражнениями вообще все туго. У меня значительно лучше получается на двусторонках.

И это была чистая правда. Я не любил делать упражнения, сердце у меня к ним не лежало. Я хотел играть. Я с большим удовольствием в двусторонке поучаствовал бы. Давайте уже в хоккей играть!

Владелец «Сент-Кэтринс» Руди Пилус в том сезоне тренировал «Чикаго». Мы делали разные упражнения, и я смотрелся так себе. А вот затем началась двусторонняя игра, и я начал рвать и метать – даже пару шайб забросил.

– Эй, жиробас! – крикнул Руди.
– Это вы мне? – спросил я.
– Тебе, тебе. Сюда иди.

Я подъехал к бортику. Он сидел на скамейке.

– Хочешь играть в этой команде?
– Безусловно. Я очень хочу играть в хоккей!
– Сколько ты сейчас весишь?
– 98 килограммов. Ну, может быть, 99.
– До 90 сможешь скинуть, как думаешь?
– Наверное.
– Ну давай тогда так. Езжай-ка ты пока домой. Возвращайся к главному лагерю в октябре. Если будешь весить 90, я дам тебе контракт на 60 зеленых в неделю.

Тем же днем я сел на поезд и отправился в Су-Сент-Мери. У меня было примерно пять недель на то, чтобы сбросить девять килограммов. Я рассказал об этом отцу. Я реально стал следить за тем, что ем. Мама часто готовила мне ромштекс, потому что в нем совсем нет жира. Я не ел пасту, отказался от хлеба. И вот снова приехал в лагерь и встал на весы. Я весил 91 килограмм.

Пилус вызвал меня к себе после тренировки:

– Ты так и не похудел до 90.
– Да, но я похудел до 91. Вы придираться будете?
– Давай так. Я положу тебе 57 долларов и 50 центов в месяц (вероятно, это оговорка: в неделю – прим. ред.). А два с половиной вычитаю из-за лишнего килограмма.
– По рукам.

Я забросил 32 шайбы и провел блестящий сезон за «Сент-Кэтринс». Но чуть не ушел из команды, толком даже не сыграв за нее.

Первые три-четыре недели я выходил на лед очень мало, а когда все же выходил, Кен Кэмпбелл ставил меня на левый край. Я постоянно подходил к нему и спрашивал: «Кен, я играть-то буду? Играть охота». А он только и отвечал: «Да-да, я дам тебе шанс, не волнуйся». Ну как они всегда говорят, в общем.

На третьей неделе я позвонил отцу. «Слушай, я, наверное, домой поеду. Я тут все равно не играю, а потерять первую смену в Алгома Контрактс мне не хочется», – сказал я ему. Ведь тогда мне пришлось бы работать не с семи утра до трех дня, а с трех дня и до одиннадцати вечера, что фактически лишало меня возможности играть в софтбол и пить пиво с друзьями.

Я решил сказать Кенни после следующего матча, что ухожу из команды. У нас была товарищеская игра против «Порт Колборна». У них в составе были парни от 21 до 25 лет, которые не смогли пробиться в профессионалы, и теперь просто играли в свое удовольствие.

Центром нашего первого звена был Рэй Каллен – хороший парень, сейчас живет в Бока-Ратон и владеет крупной сетью автосалонов. Так вот, Рэй получил травму, Кенни поставил меня в центр – и я в том матче забросил четыре шайбы. С тех пор я играл только в центре. Слева у нас в тройке играл Джек Стэнфилд – старший брат Фредди (Фред Стэнфилд – двукратный обладатель Кубка Стэнли в составе «Бостона» – прим. пер). Джек сейчас управляет телевизионной компанией в Далласе. Фред тоже играл с нами, как и Кенни Ходж с Деннисом Халлом.

В самом конце того сезона я проиграл бомбардирскую гонку Терри Криспу, в последнем матче набравшему 15 очков против «Лондона». С Терри в тройке играл парень по фамилии Дюбуа, и как же он колотил голы – это было что-то с чем-то! Терри забросил четыре или даже пять шайб сам, плюс заработал семь передач на голах этого Дюбуа и еще парочку на других, и в итоге обошел меня в списке бомбардиров на несколько очков (на 12, если быть точным – прим. ред.).

А ведь я был в шаге от того, чтоб завершить карьеру. Я уже сказал отцу о своих намерениях. И теперь я часто думаю о тех талантливых парнях, которые заканчивают с хоккеем, не получив своего шанса. Поэтому всегда говорю пацанам на банкетах: «Никогда нельзя сдаваться. Если это именно то, чем ты хочешь заниматься, если у тебя лежит к этому душа, то иди до конца. Нельзя сдаваться – до тех пор, пока не выжал последнюю каплю из каждой возможности».

Я почти уже было бросил все, но я тогда еще не выжал последнюю каплю из каждой возможности. Если бы Рэй Каллен не получил травму, то я бы сейчас весил килограммов 130 и работал на сталелитейном заводе. Получал бы пенсию и летал каждый год во Флориду на неделю.

В том году приключилась одна из самых неловких историй в моей жизни. Я пошел на танцы в YMCA и встретил там Сандру Коулмэн – мою одноклассницу из католической школы. Сандра была красивой девушкой. Ее мама мне как-то сказала: «Не называй ее Сандрой. Ее имя произносится «Сондра».

В общем, мы танцевали с Сандрой (Сондрой) медляк – «It’s All In The Game» группы The Platters. Я ее прижимал к себе довольно крепко, покачиваясь в такт. И тут она отклоняется назад и спрашивает:

– Я танцую, как спущенная покрышка?
– Прости, что?
– Я танцую, как спущенная покрышка? – повторила она.
– Нет, по-моему, ты прекрасно танцуешь.
– Тогда будь столь любезен, опусти домкрат.

У меня был стояк, и она его, похоже, почувствовала. Думаю, вы сами понимаете, что у меня все упало практически моментально. Мне стало настолько неловко, что я просто не нашел ничего лучше, чем просто уйти.

«Фил, у меня проблемы: я поцеловался взасос – и теперь девушка беременна». Четвертая глава автобиографии Эспозито

Сломанное запястье, контракт с «Чикаго» и опасная работа на заводе.

Сезон 1961/62 «Сент-Кэтринс» завершали полуфинальной серией против «Хэмилтон Ред Уингс». За «Хэмилтон» тогда играли Пол Хендерсон и Ронни Хэррис. И вот во время очередного матча я собрался перепрыгнуть через бортик. А борта там были очень высокие – я таких высоких ни до, ни после нигде не видел. В общем, я зацепился за него коньком – и полетел вниз головой. Падая, я выставил руки перед собой, и сломал левое запястье.

Последние пять матчей серии я играл со сломанным запястьем, что было невероятно глупым поступком с моей стороны. Я поставил под угрозу свою дальнейшую карьеру, но я был совсем еще пацан, и сидеть на лавке мне не хотелось.

После того, как мы проиграли «Хэмилтону», меня пригласили доиграть сезон в «Су-Сент-Мари Сандербердс» – профессиональном клубе, выступавшем в Восточной хоккейной лиге (Eastern Hockey League). Оттуда можно было попасть напрямую в НХЛ.

По-хорошему, конечно, мне не стоило соглашаться. Лучше бы кисть залечил. Однако такой шанс выпадает раз в жизни, поэтому вместо отдыха я поехал домой, и играл на глазах у своего отца и всего города.

Приехав в Су-Сент-Мари, я никому ни слова не сказал про перелом запястья. Я считал, что если кто-нибудь об этом узнает, то играть мне не дадут. В «Сандербердс» был тогда парень, Джимми Фаррелли – здоровый такой сукин сын, которому я почему-то понравился.

Я рассказал Джимми про свою травму, и он показал, как приспустить гипс таким образом, чтоб в него запросто помещалась клюшка. Бросать так получалось не особо хорошо, но финтить и делать передачи было можно. Джимми играл на краю, но выходил вместо меня на вбрасывания.

Как-то раз против нас играл здоровый рыжий парень по имени Джек Баунесс, и он попытался мне навалять. Но только он начал меня лупить, как на выручку приехал Фаррелли. И у них с Баунессом состоялся один из лучших хоккейных боев, которые мне доводилось видеть. Мы вернулись на скамейку, и я его поблагодарил. «Какие вопросы, малой. Быть может, когда-нибудь я сам влипну так, что тебе придется меня выручать», – ответил Джимми.

Потом мы встречались с «Китченер Рейнджерс», у которых был играющий тренер Ред Салливан – центральный нападающий. Ред раньше играл за «Нью-Йорк Рейнджерс», но в описываемое время его карьера уже подходила к концу. Я выиграл у него вбрасывание, и тут он как треснет мне клюшкой по ногам! «В чем дело, пацан? Больно?» – крикнул он. Фаррелли подъехал к Салливану, и сказал: «Ред, еще раз так сделаешь, и будешь иметь дело лично со мной». После этого Ред меня больше не трогал.

За «Су-Сент-Мари» я сыграл шесть матчей. Голов не забил, но хоть отдал три передачи. Здорово было поиграть в профессиональной команде на глазах у своей семьи и близких, да еще и в родном городе.

Перед началом сезона 1962/63 я подписал свой первый контракт с «Чикаго». Генеральный менеджер «Блэкхокс» Томми Айвэн разместился в своем гостиничном номере в Сент-Кэтринс, а мы (нас было человек десять) сидели на полу в коридоре и ждали, когда нас пригласят. И вот сидим мы на полу, и Джонни Бреннемэн – мой партнер по команде – говорит:

– Фил, кажется у меня проблемы.– Что случилось, Джонни?– Я поцеловал девушку взасос, и теперь она, кажется, беременна.– Ты шутишь что ли?– Нет.

Джонни был очень наивным парнем. Ему было всего семнадцать – моложе нас всех. Я рассказал всем о том, что случилось с Джонни. Мы ему потом дня два проходу не давали: «Ну ты, конечно, попал, братан». Все показывали Джонни язык и издевались как могли.

Когда наступила моя очередь зайти к Томми Айвэну, он сидел со сдвинутыми на кончик носа очками, и что-то читал.

– Ну что же, сынок, – начал он. – Хочешь стать профессионалом?

Я отыграл шесть матчей за «Су-Сент-Мари» в гипсе.

– Было бы неплохо, – ответил я. – Мне бы хотелось играть в хоккей профессионально.– Мы можем предложить тебе 3 800, и еще тысячу сверху подписным бонусом.– Отлично, – ответил я, не задавая лишних вопросов.

Затем я позвонил отцу и рассказал ему об этом.

– Поздравляю, – ответил он.– Слушай, я не знаю точно, когда мне выдадут эту тысячу, но как только я ее получу – она твоя. Купи себе лодку или еще там что-нибудь.

Отец обожал рыбачить. Частенько, приходя с работы, он брал нас с Тони, и мы ехали на залив Эко, брали там на пару часов лодку за два доллара, и удили всякую мелкую рыбёшку. Приезжали домой вечером с двумя десятками ершей или еще чем, мама их чистила, готовила, и мы все это ели. Тони любил рыбачить больше меня. Мне все время не сиделось на месте, а Тони был попроще в этом плане.

В 1962 году я очень надеялся, что весь сезон проведу в «Сандербердс». Потому что я тогда был помолвлен со своей школьной любовью Линдой, и было бы здорово играть дома. Линда училась в одном классе с Тони, и была лучшей подругой Мэрилин, на которой Тони потом женился. Я, кстати, Мэрилин как-то в кино водил. А вот как я познакомился с Линдой, совсем не помню. Мы с ней просто знали друг о друге с самого начала.

Наша семья переехала на улицу Шэннон, а Линда переехала на улицу МакНэбб, располагавшуюся на горе (расстояние между улицами менее трех километров – прим. пер.). Я пригласил ее на свидание, мы пару раз сходили на танцы, и потом все как-то закрутилось. Она была совсем небольшого роста, очень красивой и милой девушкой, и всегда могла меня рассмешить. Да она и сейчас меня поражает – каждый раз, когда мы с ней видимся.

И вот перед началом сезона 1962/63 было объявлено, что «Сандербердс» переезжают из Су-Сент-Мари в Сиракьюз. Это означало, что нам с Линдой снова придется жить раздельно. А потом еще выяснилось, что в Сиракьюз на нас даже мухи не слетались.

Мы должны были играть с «Оттавой», за которую тогда выступали Жак Лапьерр, Чезаре Маньяго и другие отличные игроки. А перед этим проводился детский матч: там играли дети, а также их друзья и родители.

Во время этого матча я выбежал из раздевалки в одних трусах и заорал толпе: «Не расходитесь! Мы следующие играем, пожалуйста, оставайтесь!». Наш тренер Гас Кайл крикнул мне: «Эспозито! А ну-ка немедленно назад в раздевалку!». Я ответил: «Я просто хотел уговорить их остаться». И около 450 человек действительно остались. Это был наш рекорд посещаемости в том сезоне.

Одним из моих партнеров в «Сиракьюз» был Мерв Кьюрилак – как и большинство парней в команде, старше меня. Еще там был Донни Гроссо – как и я, родом из Су-Сент-Мари. Мы звали его «Граф Дракула» или «Граф Чокула» (персонаж одноименной компании, производящей хлопья со вкусом шоколада – прим. пер.). Мы с ним постоянно зависали вместе. Мы втроем были заядлыми картежниками. Ник Полано, в свое время работавший в «Калгари», и Милан Марчетта тоже играли с нами в карты. Гас Кайл называл нас «китайскими картежниками».

Мы могли рубиться в карты ночи напролет. Кайл нам постоянно говорил: «Черт, пацаны, вы задрали. Весь день спите, чтобы ночью встать и играть в свои карты». Мы играли в «Велосипед раз, два, три» и еще в одну игру, которая называлась «Выше-ниже». Там младшей картой была шестерка, и от нее отсчёт мог пойти в обе стороны. Я проиграл в карты кучу денег. Мы были пацанами. Мне было всего двадцать лет.

–-

В Сиракьюз мы жили вместе с Донни Гроссо в маленькой квартире. И была там одна девушка, которая, можно сказать, лагерь разбила прямо под нашей дверью. Она от меня просто не отлипала. Она даже по барам со мной ходила. Но она была совсем молодой. Она сказала, что ей восемнадцать, но я подозревал, что она была моложе. В те годы еще была такая популярная песня Стива Лоуренса «Уходи, маленькая девочка». Я понимал, что пора было с ней завязывать, потому что у меня в голове уже стали появляться яркие фантазии на тему того, что хочу с ней сделать – и я понимал, что это неправильно. Вот только не знал, как ей сказать, что нам надо расстаться.

Донни говорил: «Фил, ей совсем мало лет», а я отвечал: «Да, но такая красивая». И тельце у нее было что надо.

Как-то вечером мы пошли в бар, и я сказал ей:

– Слушай, давай я тебе одну песню поставлю.

Я взял монетку, бросил ее в автомат и поставил ту самую песню. Она посмотрела на меня и зарыдала.

– Почему ты так со мной поступаешь? – спросила она.– Потому что тебе слишком мало лет. Я даже не знаю сколько.– Мне восемнадцать.– Нет, не восемнадцать. И ты это не хуже меня знаешь.– Ну, почти восемнадцать.– Тебе слишком мало лет. Так что просто уходи. Оставь меня в покое, мне сейчас все это ни к чему.

И тогда она стала названивать нам круглые сутки. Она просто сводила меня с ума. Но потом где-то в середине сезона нам сказали, что в связи с низкой посещаемостью команда переезжает в Сент-Луис. Мне стало полегче: уж теперь она оставит меня в покое.

Мы отправились в Сент-Луис, где команду переименовали в «Сент-Луис Брэйвс». Я выехал из Сиракьюз тайком, под покровом ночи, в компании одного из своих партнеров по команде – то ли с Ричардом Лаховичем, то ли с Джимми Санко. Мы были проездом в Су-Сент-Мари, и остановились там на недельку после Рождества. Тогда мы с Линдой и объявили о помолвке. Я подарил ей кольцо на Новый год. А после этого мы отправились на машине на наш первый матч, который был назначен на 3 января. Линда в Сент-Луис со мной не поехала.

В Сент-Луисе мы выступали на арене, где с потолка падала сажа. Кашлянешь в полотенце – и оно черное. Но мне нравилась та арена. У нас была прекрасная раздевалка. Я вообще провел отличный сезон в Сент-Луисе. Забросил 36 шайб и отдал 54 передачи, набрав в сумме 90 очков.

Помню, играли мы как-то против «Омахи» – это был фарм «Монреаля», переехавший из Оттавы. В воротах у них играл Чезаре Маньяго, а главными звездами команды были Боб Плэйджер, Баркли Плэйджер и Жак Лапьерр.

Мы играли в меньшинстве втроем против пятерых, я подобрал шайбу в своей зоне и понесся с ней через всю площадку. Обыграл одного защитника, потом другого, посмотрел вокруг – и надо уже было заново обыгрывать сначала первого, а за ним и ещё раз второго. Я снова их обыграл, и забросил шайбу в ворота Маньяго. Когда я приехал на скамейку, Гас Кайл сказал: «Это был один из самых красивых голов, которые я когда-либо видел. Ты одних и тех же парней дважды обыграл!». Мне тут же вспомнилось, как в детстве про меня говорили, что «главная проблема Фила заключается в том, что ему приходится обыгрывать всех по два раза». Я подумал: «Похоже, ничего с тех пор не изменилось».

Я играл в центре тройки, где одним из моих крайних нападающих был Ален «Бумер» Карон. Мы здорово смотрелись вместе. В том сезоне он стал лучшим снайпером лиги, забросив 61 шайбу, к которым добавил 36 передач и набрал 97 очков.

Я играл за «Сент-Луис» по минимальному контракту в 2 500 долларов за сезон, и полторы тысячи из них я проиграл в покер. В конце сезона, вернувшись в Су-Сент-Мари, я задолжал Донни Гроссо еще полторы тысячи, потому пришлось занимать деньги у отца и дяди Дэнни – младшего брата Ника, владельца сталелитейного завода и «Контракторс». Дядя Дэнни и тетя Джойс были лучшими друзьями моих родителей. Они постоянно ходили вместе на танцы, выпивали и весело проводили время.

Свадьба с Линдой была назначена на июнь, но из-за того, что я проиграл все деньги в карты, нам пришлось ее отложить. Правду я Линде говорить не стал. Просто сказал, что нам придется подождать со свадьбой до августа, потому что летом мне надо подзаработать денег.

Я жил дома и работал на заводе. Я управлял такой штукой, которая называется «траковатор» – это что-то вроде бульдозера. Я подъезжал на нем к открытой печи, а человек в защитном костюме брал большое ведро и загружал траковатор излишками горячей лавы. Еще я водил «Евклиды» – это такие гигантские грузовики. У них одни только покрышки с тебя ростом. Приходилось прямо-таки карабкаться по этому грузовику, предназначенному для работы с большими объемами раскаленного металла. Опасная была работенка.

Я видел, как один мужик, Энос Финос – здоровый был черт – попал под колеса такого грузовика. Его раздавило, как виноградинку. Смотреть было страшно. Он хотел убрать кусок металла с дороги, чтобы тот не проткнул колеса, но когда этим грузовиком сдаешь назад, там ничего не видно, потому что с правой стороны нет зеркала. Назад тогда сдавал мой двоюродный брат Джо ДиПьетро. Грузовик шумит так, что он даже не услышал ничего, наехав на Эноса.

Еще один рабочий на конвейере потерял равновесие и упал на ленту, по которой остатки металла отправлялись в специальный отсек. Его утащило прямо туда, и он задохнулся насмерть.

Там вообще все было опасно. Однажды кусок расплавленного железа вылился из ведра и приземлился прямо между задними колесами моего грузовика и баком с горючим. Я дал газу, а потом сдал назад – и так несколько раз – в надежде вытолкнтуь этот кусок оттуда. Но он там застрял. Я посмотрел вниз и увидел, что резина на шинах уже загорелась, а бак с горючим покраснел. Я выпрыгнул из грузовика и побежал. Мой отец, который был главным прорабом, крикнул: «Ты куда понесся?». «Сейчас рванет! – орал я в ответ. – Сейчас рванет!». И двадцати секунд не прошло как – БАБАХ!

Отец тогда сказал мне: «Эта техника была на твоей ответственности. Ты должен был придумать, как убрать оттуда грузовик. Ты хоть представляешь, сколько стоит этот грузовик? 250 тысяч!». И он тут же меня уволил. Вечером он пришел домой и сказал: «Сынок, этот грузовик был на твоей ответственности, но я рад, что ты выбрался оттуда». В итоге мне всего лишь дали четыре неоплачиваемых выходных, чему я был только рад. Все это время я играл в софтбол.

«А где же работал твой брат, когда он приехал домой из колледжа на лето?» – спросите вы. Пока я копошился в дерьме, он работал в офисе. Тони получил стипендию в Техническом колледже штата Мичиган. Поэтому студент у нас работал под кондиционером. Мой первая дочь – Лори – появилась на свет 14 августа 1965 года. Но меня не было в госпитале с Линдой. Я в это время впахивал на сталелитейном заводе. Мы тогда жили с моими родителями. И на этом сталелитейном заводе я работал до тридцати лет.

«Я крикнул Горди Хоу: «А ведь был моим кумиром, сука ты е***ая». Пятая глава автобиографии Эспозито

Мы с Линдой поженились 29 августа 1962 года. Свадьбу я толком не помню, потому что был в говно. Джерри Бомбакко и мой брат были в таком же состоянии. Накануне ночью мы устроили мальчишник у нас дома. Мы бухали и стреляли. Никаких девчонок с нами не было. Набухались мы просто адово. Перед самой церемонией я так сильно порезал себе горло, когда брился, что хоть швы накладывай. У меня все лицо было в туалетной бумаге из-за порезов.

Я никогда не задавался вопросом по поводу женитьбы. Я считал, что все сделал правильно, когда увидел Линду в свадебном платье. Он была маленькой, безумно милой и очень красивой девушкой с карими глазами. Я смотрел на нее и думал только о том, какая она красивая.

Летом 1962 года меня пригласили на предсезонные сборы в «Чикаго». Линда осталась в Су-Сент-Мари. Предсезонка у Билли Рэя была очень серьезной и тяжелой. В двусторонках мы выкладывались по полной, но удовольствия от игры никто не получал. Игроки постарше не заставили меня почувствовать себя частью команды.

С Бобби Халлом у меня были нормальные отношения. То же самое могу сказать про Муса Васко. Наш вратарь Гленн Холл со мной просто не разговаривал. Стэн Микита – центральный нападающий, который здорово действовал на вбрасываниях и прекрасно раздавал передачи, вообще относился ко мне недружелюбно. Стэн, кстати, был одним из первых игроков, который стал выступать в шлеме. Он носил шлем модели Northland Pro, который больше походил на шлем для американского футбола.

Когда я только познакомился со Стэном, он был эдаким гаденышем, который никому ни в чем не собирался уступать. Его мудохали каждый раз, когда он ввязывался в драку. Он всегда был на взводе – как на льду, так и за его пределами. Он как бы давал понять, что превосходит тебя. А когда люди поступают со мной так, я обычно пытаюсь доказать им обратное. Стэн до сих пор себя так ведет, когда мы с ним видимся на разных турнирах по гольфу. Чуть позже в своей карьере он изменил свою игру таким образом, что даже выиграл как-то «Леди Бинг Трофи», вручаемый джентльмену на льду. Но когда я только появился в команде, Микита относился ко мне довольно скверно, равно как и Пьер Пилот. Билли Хэй вел себя так, будто я приехал у него рабочее место отбирать. На тренировках он то и дело лупил мне клюшкой по ногам. Но иного и не стоило ожидать. Сладкой жизни у новичков не бывает. Приходится доказывать. 

–-

Я прошел предсезонные сборы с «Чикаго» и даже сыграл пару выставочных матчей, но меня все же отправили в фарм-клуб. Сезон 1963/64 предстояло начать в Сент-Луисе, где меня и встретила Линда.

В том году меня и Бум-Бум Карона было не удержать. 16 января 1964 года нас «подняли» в «Чикаго». На тот момент мой отрыв в гонке бомбардиров был настолько велик, что даже пропустив 38 матчей, я все равно финишировал третьим с 26 голами, 54 передачами и 80 очками. Бум-Бум завершил сезон на первом месте с 77 голами, 48 передачами и 125 очками. 

Хорошо помню свой последний матч за «Сент-Луис». Мы играли против «Сент-Пола». Даг Харви был тогда играющим тренером «Файтинг Сэйнтс». Я стоял перед воротами и ждал передачи, как вдруг Харви выбил из-под меня опорную ногу и сказал: «Добро пожаловать в профессиональный хоккей, пацан». В следующей смене я выиграл у него единоборство и забил гол, после чего бросил ему: «Добро пожаловать в младшие лиги, Даг». Его карьера уже близилась к завершению, и я считал, что весьма остроумно пошутил.

В третьем периоде я подрался с Трэйси Прэттом. Нас разнимали, но мы не останавливались, и в итоге нас обоих удалили до конца встречи. Я сидел в раздевалке, и услышал, как диктор объявил по арене: «Врача убедительно просят пройти в раздевалку команды «Сент-Пол». Потом выяснилось, что я сломал Прэтту нос и челюсть. Он мне поставил пару фингалов, но мне это казалось неплохим разменом.

Тем же вечером Гас Кайл вызвал меня к себе в номер около половины первого ночи.

– «Чикаго» поднимает тебя на завтрашний матч с «Монреалем», – сказал он.
– Ого! Сыграю за «Чикаго» в Монреале.
– Да. Мы уже взяли тебе билет на самолет. Вылетаешь завтра утром. 

В «Чикаго» меня подняли за 27 игр до конца регулярного чемпионата, поэтому мы решили с Линдой, что она поедет домой в Су-Сент-Мари.

Я позвонил ребятам из команды и рассказал, что улетаю утром. Это был мой первый полет. Ко мне подходили человек пять, и каждый из них сказал одно и то же: «Садись в самый конец, вот прям на самый последний ряд у окна. Сиди там в углу и застегни ремень потуже».

В те времена мы летали на самолетах модели DC-9S. И те, кто сидел в хвосте, чувствовали вибрацию. Буквально каждую воздушную ямку чувствовали. Но я-то этого тогда не знал. Поэтому я как балбес попросил место как можно ближе к хвосту. Меня посадили у окна в последнем ряду. Когда самолет взлетел, я только и слышал, что шум мотора – и все это под бесконечную вибрацию! Я до смерти испугался. Между мной и проходом спокойно спали два человека, так что я даже в туалет сходить не мог. Поэтому я просто сидел и проклинал своих партнеров по команде – понятное дело, что мне досталось наихудшее место в самолете. Я нервничал и испытывал клаустрофобию. Я даже не знал, что там можно кондиционер включить. Это было одно из самых худших путешествий в моей жизни. Когда мы сели в Монреале, я стремглав понесся в туалет. И отливал там минуты две.

Потом я встретился со своими новыми партнерами по «Чикаго», и рассказал им о том, как долетел. На что Бобби Халл сказал: «Мда, Фил, знатно они тебя нае**ли».

С тех пор я никогда не сажусь у окна. Когда мы летали с Бобби Халлом, он всегда садился посередине и уступал мне место у прохода. Если же мы ехали на поезде, то он уступал мне нижнюю полку, а сам забирался на верхнюю. «Мне плевать. Я где угодно усну», – говорил он.

Когда меня подняли в «Чикаго», Меррея Холла опустили в «Сент-Луис». И его седьмой номер перешел мне по наследству. В раздевалке «Чикаго» меня посадили между Бобби Халлом и Чико Маки.

В своей первой игре, против «Монреаля», я сидел на скамейке до самого конца третьего периода. Но потом Чико выписали 10-минутный штраф (это произошло в середине второго периода – прим. ред.). Тогда Билли Рэй выпустил меня на лед, и я играл в центре минуты три или четыре.

Наш следующий матч был против «Детройта» на стадионе «Олимпия» (после «Монреаля» «Чикаго» встретился с «Рейнджерс», «Торонто», «Бостоном», и только потом с «Детройтом» – прим. ред.). В те времена раскатки были короткие. Оделся, вышел на лед, бросил пару раз вратарю, развернулся – вот тебе уже и стартовое вбрасывание. А не так, как они сейчас катаются по 20 минут.

И снова в первых двух периодах я вообще не играл; сидел на скамейке. Ботинки я носил 47 размера, а коньки – 45-го. Ноги у меня ужас как болели, и поэтому я сидел на скамейке с незавязанными шнурками. И тут в середине третьего периода Рэй как заорет внезапно:

– Эспозито, выходи на смену с Халлом и Флемингом. Но на точку встанет Халл.
– Кто? Я?!
– Да, ты.

Я наспех завязал шнурки и вышел на лед.

– Билли сказал, чтоб ты встал на вбрасывание, – сказал я Бобби.

Я занял свою позицию – напротив меня стоял Горди Хоу. И Бобби крикнул мне:

– Держишь этого старпера?
– Держу, держу! – ответил я, и Бобби улыбнулся.

Я огляделся вокруг. На льду были будущий член Зала славы Билл Гэдсби, будущий член Зала славы Алекс Дельвеккио, будущий член Зала славы Тед Линдсэй (Эспозито путает: в сезоне 1963/64 Линдсэй уже четыре года как завершил карьеру. А вот годом позже он вернулся в хоккей на еще один сезон – прим.ред.), одни ворота защищал будущий член Зала славы Глен Холл, а противостоял ему будущий член Зала славы Терри Савчак. Еще там был будущий член Зала славы Пьер Пилот, Мус Васко и будущий член Зала славы Бобби Халл. Я откатился чуть назад и выдохнул. Я очень нервничал.

Судья ввел шайбу в игру, и Горди Хоу сразу зарядил мне локтем в область рта – прямо между носом и верхней губой. У меня до сих пор шрам остался. Я почувствовал, как у меня пошла кровь, и увидел звезды. Я закинул голову назад, потому что на глаза наворачивались слезы, и зарядил ему клюшкой. В те времена мы били не по голове, а по бедрам. Вот я и зарядил ему туда. Причем хорошо так зарядил. Подкатил линейный арбитр, встал между нами и зарычал на Хоу: «Засранец ты старый, говна кусок!». Я кровоточил, как фонтан. В те времена швы накладывали только после игры. Мне в итоге наложили шесть швов.

Нас вместе с Горди отправили на скамейку штрафников. Тогда между игроками в штрафном боксе всегда сидел либо полицейский, либо сотрудник арены, и представитель команды соперника, не знаю уж кто он там по должности. Я зашел туда первым, поскольку мы играли на выезде. Взял полотенце и прижал его ко рту, пытаясь остановить кровотечение. Горди сел чуть подальше. Я нагнулся, чтобы полицейский не загораживал меня, и крикнул ему:

– А ты ведь был моим кумиром, сука ты е***ая!
– Че ты сказал, макаронник? – повернулся он ко мне.
– Ничего, мистер Хоу. Абсолютно ничего.

(Красивая, но – байка. Если что-то подобное между Эспозито и Хоу произошло, то не в этой игре. А если в этой – то не на скамейке штрафников. Так как ни Горди, ни Фил в том матче удалений не зарабатывали. Кроме того, свою первую шайбу Эспозито забросил во втором периоде, так что с тем, что он полировал лавку два с половиной периода, он тоже преувеличивает. Ну и, раз уж на то пошло, эту шайбу, описываемую двумя абзацами ниже, он забросил с передачи Флеминга и Васко; Халл в ассистентах там не значится – прим. ред.)

Следующим летом мы сидели с Горди, свесив ноги со сцены одного банкетного зала на Острове принца Эдварда (Prince Edward Island – одна из провинций Канады, прим. пер.), и он сказал, что если б я ему тогда не ответил так, как я ответил, он бы не давал мне спуску всю свою – или мою – оставшуюся карьеру. Он признался, что так проверял всех новичков. «Ты мне ответил, – сказал он. – Ты огрызнулся. И после этого, если ты заметил, я оставил тебя в покое». Что, конечно, было не совсем так. Потом он еще добавил, что был потрясен до глубины души, когда я назвал его своим кумиром, и не знал, что на это ответить.

В том же матче я забросил свою первую шайбу. С первых дней, как только начал играть в хоккей, я всегда во время раскатки изучал вратаря соперника, пытаясь вычислить его уязвимые места – так же, как вратари изучают полевых игроков. Тогда в лиге было всего шесть команд, так что если быть внимательным, то можно подметить определенные тенденции у каждого вратаря. Я заметил, что у Терри была привычка присаживаться на правое колено, когда соперник выкатывался на него один, или если он не знал, куда тот будет бросать.

Я играл в тройке с Реджи Флемингом и Бобби Халлом. Бобби получил шайбу в центральном круге вбрасывания и отдал пас вперед на меня. Я вырвался к воротам, приглядываясь к Савчаку. И как только он присел на правое колено, вонзил шайбу в верхний угол над его правым плечом. Это был мой первый гол в НХЛ.

Первый гол запоминается на всю жизнь. Много лет спустя я работал экспертом на матче «Рейнджерс», когда Рейо Руотсалайнен забросил свою первую шайбу. Сэм Роузен, с которым мы комментировали тот матч, сказал тогда: «Про него говорят, что это будущий Бобби Орр». На что я ответил: «Ага, Сэм, конечно. У них из общего, блин, только две руки, две ноги и башка». В общем, Руотсалайнен забросил свою первую шайбу, и Сэм ее объявил. Я сказал:

– Сэм, он никогда и ни при каких обстоятельствах не забудет этот гол. Он пронесет это воспоминание через всю свою жизнь.

Сэм прокомментировал эту шайбу, а я повторил еще раз:

– Поверить в это не могу. Он никогда не забудет этот гол. Он будет помнить его всю свою жизнь.

Сэм все равно так и не понял, на что я намекал. Игра возобновилась. И вот еще один свисток, и я повторяю в очередной раз:

– Руотсалайнен забросил свою первую шайбу в НХЛ. Он никогда этого не забудет, Сэм.

И тут, наконец, до Сэма дошло.

– Кстати говоря, Фил, а где ты забросил свою первую шайбу в НХЛ? – спросил он.
– Не помню, – ответил я.

Сэм чуть на пол не упал со смеху.

В своем первом сезоне в «Чикаго» я забросил три шайбы, но выходил при этом лишь на одну смену за игру. Вышел на лед – это считается за полный матч. Так что всего у меня набралось 27 матчей. Если б сыграл на два меньше – на следующий год все еще считался бы новичком лиги, и мог бороться за «Колдер Трофи». По окончании сезона Бобби Халл сказал: «Они специально дали тебе сыграть эти пару матчей». Я спросил, что он имеет ввиду. Он ответил: «В следующем сезоне, если будешь хорошо играть, мог бы претендовать на «Колдер Трофи». А теперь уже не можешь».

Я убежден, что генеральный менеджер Томми Айвэн и тренер Билли Рэй специально это сделали, чтобы перестраховаться, и не платить предусмотренный в моем контракте бонус в 2 500 долларов за «Колдер Трофи».

В следующем сезоне я забросил 23 шайбы. Всего у меня было 55 очков – десятый показатель во всей лиге. Колдер Трофи в итоге выиграл Роже Крозье, но я считаю, что вполне мог бы составить ему конкуренцию. У нас в «Сент-Луисе» Роже был вторым вратарем, а в «Чикаго» тогда играл Глен Холл, и заменить Холла не мог никто. И в конце концов Роже обменяли в «Детройт».

Свой первый сезон я прожил неподалеку от Денниса Халла и Дага Джерретта на улице Вулф в городе Хиллсайд, штат Иллинойс. После тренировок мы обычно шли в бар «Док Стимакс», располагавшийся в паре шагов от моей квартиры, и пили там пиво с куриными крыльями. Заправившись пивом, мы обычно шли к кому-нибудь из нас смотреть «Three Stooges» (комедийное шоу, популярное в середине 20 века, в русском прокате «Три балбеса» – прим. пер.). Мы ели попкорн, смотрели телевизор, а потом они расходились по домам, чтобы поужинать с женами. После ужина мы порой снова собирались в баре.

С Деннисом Халлом, младшим братом Бобби, я вообще проводил много времени. Деннис был классным парнем. Он и с головой дружил, и обладал отменным чувством юмора. Его жена была его главной публикой. Однажды мы пошли к Деннису на рождественскую вечеринку, и упились в дрова. Через некоторое время его жена сказала: «Деннис, ты скотина. Я пошла, а ты оставайся». В тот день был сильный снегопад, и Деннис сказал мне: «Давай возьмемся за бампер ее машины, когда она будет уезжать, и прокатимся, как на лыжах». Как только его жена села в автомобиль, Деннис схватился за бампер и приготовился катиться по снегу, используя ботинки вместо лыж. Однако вместо того чтобы поехать вперед, жена стала сдавать назад – и Денниса потащило под машину. Увидев это, я закричал ей, чтобы она дала по тормозам. Еще секунда, и она бы его задавила. Она вылезла из авто и помогла его вытащить. «Садись в машину, придурок!», – крикнула она. Деннису повезло, что он остался в живых.

Я многому научился в дебютном сезоне. Побывал во многих городах, где раньше не был. Например, одну выставочную встречу мы проводили в Лос-Анджелесе. Они тогда еще в WHL играли. За них в то время играл этот психопат Хауи Янг. Так вот, в том матче в меня въехал своей жирной задницей Дагги Джарретт, и мне свело ногу так, что хоть кричи. В те времена у нас не было защиты на бедрах, как сейчас. У нас тогда было лишь тонкое нейлоновое покрытие спереди, а сзади вообще ничего не было. В общем, мне свело ногу, но я не стал говорить об этом нашему тренеру Билли Рэю.

Мачеха Бобби Халла жила в Малибу Бич неподалеку от Дорис Дэй, и Бобби позвал меня с собой. Мне было 20 лет, а Бобби – 24. Мы отправились на пляж, и я решил искупаться. Бедро к тому моменту у меня уже было черно-синего цвета. И ужасно болело.

Затем мы отправились на киностудию «Парамаунт» на съемки сериала «Bewitched» (в российском прокате «Моя жена меня приворожила», – прим. пер.). Там я встретил девушку по имени Лиза Шарф. И, боже, какая же она была красавица! «Ты даже не представляешь, как бы я ей вдул, братан!», – сказал я Бобби.

Я поболтал с Лизой Шарф где-то полчаса, и попытался пригласить ее на ужин. Она не соглашалась. Денег у меня не было. Одет я был в клетчатые брюки. Да к тому же еще и с щетиной, потому что за день до этого мы кутили, и утром я не стал бриться. Ко всему прочему, я еще и хромал.

И тут вдруг из ниоткуда ко мне подошла Элизабет Монтгомери. Она была одета в легкое неглиже для съемок. Элизабет была высокой и красивой. Она как будто вся светилась. Она была просто восхитительной женщиной. Я годами смотрел «Bewitched», потому что она меня заводила; да и до сих пор смотрю этот сериал в повторе.

Вернувшись в гостиничный номер, я понял, что моя нога еле ходит. Я сказал:

– Бл**ь, Бобби, я ногу даже согнуть не могу. Как я буду играть?
– Так позвони Билли Рэю и скажи, что не сможешь играть.
– Не хочу.

Мы выпили по паре пива, поболтали.

– Фил, ты должен позвонить ему.

В общем, я подошел к телефону, набрал Рэю и сказал ему:

– Билл, привет, это Фил Эспозито. У меня тут не нога, а п***ец!

Услышав это, Бобби заржал. И заржал он так, что даже меня заразил.

– Что у вас там происходит? – спросил Рэй.
– Бобби ржет надо мной, потому что я ногой пошевелить не могу. Билли, я не смогу сыграть.

Бобби все это время ржал без остановки.

– Вы бухие что ли?
– Нет, не бухие. Богом клянусь, у меня нога не шевелится.
– Тогда я тебя отправлю обратно в Чикаго.
– Не-не-не-не, не надо. Все не так страшно. Бывало и хуже. Я постараюсь сыграть.
– Хорошо.

Я положил трубку. Бобби все еще стоял на четвереньках, уткнувшись головой в кровать, и умирал со смеху.

– Вот че ты ржешь? – спросил я его.
– «У меня тут не нога, а п***ец»! Или как ты там сказал?
– Ну а что мне еще было говорить?

И по сей день, когда мы встречаемся с Бобби, он встречает меня фразой: «У меня тут не нога, а п***ец».

По возвращении в Чикаго после выезда меня положили в больницу, потому что с такой травмой вообще не стоило играть. Но Билли Рэй сказал, что в противном случае он отправит меня в Чикаго, так что играть пришлось. В результате у меня в ноге стал образовываться депозит кальция, так что в больнице мне пришлось провести немало времени.

–-

Все знают, что у Бобби Халла был самый мощный щелчок в истории хоккея. А ведь как-то раз Бобби зарядил этим своим щелчком мне в задницу. У нас с ним была заготовленная комбинация для вбрасывания. Несмотря на то, что у него был левый хват, он все равно вставал на вбрасываниях под мою левую руку, справа от вратаря – чтоб я отбрасывал ему шайбу «с лопаты». Он бросал очень быстро. Моей задачей было выиграть вбрасывание и катить на ворота. В тот раз я так и сделал, и он засветил мне прямо в левую ягодицу. К счастью, шайба попала в меня плашмя, а не ребром. Я вам даже не могу описать, насколько это больно! Доктор потом сказал, что если бы шайба прилетела ребром, она бы мне всю бедренную кость разнесла.

Я покатил обратно к скамейке и присел. Я сел всем телом на правую ягодицу, подвесив левую в воздухе.

– Твою мать, как же больно! – кричал я.
– Что мы можем для тебя сделать? – спросил наш физиотерапевт Ник Гэрен.
– Не знаю, что вы можете сделать, но мне ужасно больно.

Через некоторое время боль поутихла, и я вернулся на лед. После игры я с трудом присел, чтобы снять коньки. Я разделся и пошел в душ через небольшую комнату с зеркалами. И тут партнеры стали смеяться.

– Чего это вы? – спросил я.

– А ты сам посмотри! – сказали они.

Я посмотрел в зеркало на свою левую ягодицу и увидел там нечёткий отпечаток логотипа «Блэкхокс».

На следующий день у меня появился огромный синяк от левого колена и почти до бедра. Дело было настолько плохо, что пришлось иголкой кровь спускать.

«Мы потрясающая команда, династия могла бы получиться, но вы двое все похерите!». Шестая глава автобиографии Эспозито

Танец Халла с будущей женой Фила, зарождение профсоюза игроков и обмен в «Бостон».

У «Чикаго» была потрясающая команда в сезоне 1964/65, и мы вышли в плей-офф. Я помню, как Билли Риэй вывез команду из Чикаго в Рокфорд, что в штате Иллинойс, чтобы подготовиться к матчам на вылет. Бобби Халл, Чико Маки, еще пара ребят и я пошли в этом Рокфорде в бар. Ну и, видимо, в какой-то момент я окончательно достал бармена, и он сказал, что больше не будет меня обслуживать.

– А в чем, собственно, проблема? – спросил я.
– Ты слишком пьян. Я не могу тебя обслуживать.

Бобби Халл перевесился через барную стойку, схватил бармена правой рукой, вытащил его на свою сторону и сказал: «Принеси-ка нам лучше пивка, пока я тебе не врезал». Затем он его отпустил, и бармен сполз по стойке обратно. «Нихрена себе! – подумал я тогда, – А Бобби-то силен!».

Потом мы с Бобби пошли обратно в отель. Мы были возбуждены, и начали бросаться камнями. Мы договорились: кто попадет камнем в фонарь и разобьет его, получает 50 центов. Разбили пару фонарей. Такая чушь! Вспоминая поступки своей молодости, я невольно качаю головой. Творил полную фигню. Но в те годы в лиге играло всего шесть команд, и игроки были очень близки. Мы до сих пор близки, хоть уже столько времени прошло.

В заключительном седьмом матче серии против «Монреаля» на выезде мы проигрывали 0:1, и я вышел на вбрасывание.

Бобби Халл сказал:

– Фил, главное не проиграй его вчистую.
– Не проиграю, – ответил я, – но, б***ь, наши защитники должны будут побороться!

Я стоял на точке с Жаном Беливо, их центральным нападающим, позже включенным в Зал хоккейной славы. Он был моим кумиром. Судья ввел шайбу в игру, и – нет, на 100% вчистую я это вбрасывание не проиграл. Но все равно проиграл – примерно на 80%. Защитники не успели вовремя добраться до шайбы, Беливо покатил с ней на синюю линию, оставил ее под бросок Дики Даффу, и тот вколотил ее в сетку. На этом игра для нас закончилась. Мы проиграли 0:4.

Господи, как же было обидно! Я винил себя в том, что мы не выиграли Кубок Стэнли. Твою мать, я должен был выигрывать то вбрасывание или уж по крайней мере навязать борьбу, ведь это – моя работа. А у меня не получилось. Беливо выиграл его вчистую. Я покатил вместе с Беливо, как и должен был. Дики Дафф дождался передачу – и забил гол. Так что там не только моя ошибка была. Но все равно – вбрасывание-то проиграл я.

И мне надо было как-то жить с этим все лето. Блин, как же мне это не нравилось. А в следующем сезоне Билли Риэй не ставил меня на вбрасывания. Он просто уводил меня со льда, и выпускал вместо меня Стэна Микиту или Билли Хэя. Я хорошо играл на вбрасываниях, но мне не давали шанса доказать это, пока меня не обменяли.

–-

В своем втором сезоне с «Чикаго» я забросил 23 шайбы и отдал 32 передачи. В итоге разделил девятое место в лиге по количеству набранных очков. Мы дошли до полуфинала Кубка Стэнли – и проиграли там «Детройту». А «Детройт» в финале проиграл «Монреалю» (Фил слегка запутался: только что выше он описывал эпизод последнего матча финальной серии против «Монреаля» – именно этим и завершился его второй сезон в «Чикаго». И в полуфинальной серии тогда «Чикаго» обыграл «Детройт». А вот финал «Монреаль» – «Детройт» и полуфинал «Детройт» – «Чикаго» были уже годом позже: то есть в третий его сезон в Чикаго. И, в отличие от второго сезона, Фил уже был не в десятке лучших бомбардиров, а лишь на 17 месте – прим. ред).

Когда я вспоминаю ту финальную серию, прежде всего выделяю «Карманную Ракету» – Анри Ришара, против которого мне потом довелось поиграть. Этот сукин сын был лучшим центральным нападающим, против которого я вообще когда-либо играл. Он потрясающе играл на вбрасываниях. У него была отличная скорость. Этот мелкий засранец умел забивать. Он был коренастеньким мужичком, и я его очень уважал.

Я начал сотрудничать с профсоюзом игроков, еще когда играл за «Чикаго». Тед Линдсэй заварил всю эту кашу еще в середине 1950-х, он тогда выступал за «Детройт». Особого веса у профсоюза еще не было, потому что Горди Хоу отказывался в него вступать. Горди не хотел идти против генерального менеджера «Детройта» Джека Эдамса и владельца клуба Брюса Норриса. Тедди-то в конце концов и обменяли из «Детройта» в «Чикаго» как раз за его деятельность в профсоюзе. Брюс Норрис считал, что от Тедди будут одни неприятности, и просто избавился от него, хотя и выручил взамен пару хороших игроков.

Брюс обменял его своему брату Джиму Норрису, который тогда владел «Чикаго», а также частично «Рейнджерс» и ареной Мэдисон Сквер Гарден. Джиму Норрису было абсолютно все равно, собирался там Линдсэй учреждать профсоюз или нет. Джиму вообще было пох**, чем там Линдсэй занимается – он был уверен, что все это ерунда, и из нее все равно ничего не выйдет.

И сказать по правде, это и было полной ерундой до пришествия в лигу Бобби Орра в 1966 году. Агентом у Бобби был Алан Иглсон. Он посадил Бобби на крючок, когда тому было всего 13 лет. А затем Бобби привел Иглсона в профсоюз. Говорят, игроки потянулись в профсоюз – и вступили в него практически все в течение двух лет – именно после того, как Линдсэй встретился с Иглсоном, и принял предложенный им пенсионный план.

Сначала мы отчисляли в пенсионный фонд по 300 долларов, равно как и владельцы клубов. Я начал получать свою энхаэловскую пенсию в июле 2002 года. Я провел в НХЛ 19 лет, так что теперь получаю ежегодно 32 000 канадских долларов. Это не такие уж и большие деньги, особенно по сравнению с тем, сколько игроки зарабатывают сейчас. Но нынешним игрокам нет особого дела до тех, кто всего этого для них добился, а сейчас живет в нищете. И это печально.

В сезоне 1966/67 я забросил всего 21 шайбу, но при этом отдал ещё 40 передач – и набрал 61 очко. Бобби Халл забросил 52 шайбы в том сезоне, и я, наверное, передач 25 набрал только на его голах.

Бобби пришел в «Чикаго» в 1957 году, и довольно быстро доказал, что является лучшим игроком в лиге. Он хорошо выглядел и был весьма харизматичным парнем по прозвищу «Золотой Истребитель» (Golden Jet). Если бы он играл в нынешнее время, то точно так же доминировал в мире спорта, как Бэрри Бондси Тайгер Вудс (легенды бейсбола и гольфа – прим. пер.).

Я познакомился с Бобби, когда мне было 17 лет. Он приехал в Су-Сент-Мари в качестве почетного командующего парадом в честь Дня общества. Ему тогда было всего 22 года, он уже играл за «Чикаго» и был звездой.

После парада были танцы, и я пришел на них с Линдой. Бобби пригласил Линду на танец. Я видел, что он был в стельку.

– Ты не против? – спросила она меня.
– А что ты меня спрашиваешь? Если хочешь с ним потанцевать – иди и танцуй.

Я был в бешенстве, но я же не мог ей запретить.

Они вышли на танцпол. А там был еще канадский исполнитель песен в стиле кантри Томми Хантер, и мне показалось, что они с Бобби собрались передавать Линду друг другу по очереди. Ну или у меня паранойя началась, или во всем виноваты мои итальянские гены. В общем, в какой-то момент я вышел на танцпол и заявил:

– Все! Хватит! Пойдем, Линда!
– Да расслабься, пацан, – рассмеялся Бобби.
– Однажды я напомню тебе этот день, сукин ты сын. Вот увидишь. Ты еще про меня вспомнишь! – сказал я.
– Да ну! И что же ты сделаешь?
– Я буду играть с тобой в одной команде, и однажды я тебе напомню про этот случай!

Я не стал ему напоминать об этом на следующий год в тренировочном лагере. К тому моменту мы уже сдружились с Бобби. Я вообще думал, что он в тот день был настолько пьян, что даже и не помнит ничего.

Когда я попал в состав и на следующий год, мы с Бобби частенько выбирались попить пивка после тренировок. Помню, он мне сказал: «Слушай, ты должен проходить в состав этом году. В третьем звене будут играть Билли Хэй, Стэн Микита и Эрик Нестеренко. Ты должен пробиться в состав».

И вот как-то вечером после пары пива я говорю ему:

– Слышь, засранец, а помнишь, как ты приехал в Су-Сент-Мари?
– Ты о чем?
– Да ты тогда клеился к моей девушке. Теперь она моя жена.
– К Линде?
– Да, к Линде.
– Я ее помню. Слушай, да не было там ничего такого.
– Животное. Ты бы ведь ее тогда трахнул, да?
– Нет, Фил, ни в коем случае. Даже в мыслях не было.
– Бобби, да ты и змею трахнешь, если сумеешь поймать. Кому ты тут по ушам ездишь?

Он засмеялся своим заразительным смехом. У нас всегда были самые тёплые отношения.

– А я ведь тогда сказал тебе, что как-нибудь об этом напомню.
– Я помню: ты тогда сказал, что однажды будешь играть со мной в одной команде. Знаешь, сколько мальчишек мне это говорили?
– А стою тут перед тобой один я. Так что – тащи.

–- 

В сезоне 1966/67 «Чикаго» занял первое место по итогам регулярного чемпионата, таким образом сняв проклятие Малдуна. Пит Малдун был первым тренером в истории «Блэкхокс», и когда его уволили в 1927 году, он сказал, что «Чикаго» никогда не будет первым. Спустя 40 лет нам, наконец, удалось снять это проклятие. В том году я набрал 61 очко и стал седьмым бомбардиром лиги. За три года я был в этом списке сначала девятым, потом одиннадцатым (Фил преувеличивает, на самом деле – семнадцатым – прим. ред.), а потом седьмым. 

В полуфинале плей-офф мы уступили «Торонто», у которого тогда в составе были вратари Терри Савчак и Джонни Бауэр – оба потом были включены в Зал хоккейной славы. Мы не знали, кому из этих двух старых пердунов было больше лет, но играли они очень здорово. Мы проиграли именно из-за них – я в этом абсолютно уверен.

Сначала они обыграли нас, а потом выиграли у «Монреаля» в финале – и взяли Кубок Стэнли. Это был последний раз, когда «Мэйпл Лифс» выиграли кубок. Когда «Нью-Йорк Рейнджерс» победил в 1994-м, «Блэкхокс» перехватили у них лидерство по самой продолжительной серии неудач в розыгрыше Кубка Стэнли: у «Чикаго» она длилась с 1961-го, у «Рейнджерс» – с 1940 года. Несколько лет спустя я играл за «Рейнджерс», и даже не могу сосчитать, сколько раз приходилось слышать с трибун «1940! 1940!». Я говорил: «Да какая разница? Мы тогда еще даже не родились. Кому нахрен сдался этот 1940?».

В 1967 году у меня не задался плей-офф. За «Торонто» тогда играли Пит Стемковски и жесткий центр Боб Пулфорд – они крепко меня держали, и я не забросил ни одной шайбы.

После того как мы вылетели из плей-офф, у нас была вечеринка в честь завершения сезона. Мы с Бобби Халлом изрядно надрались в раздевалке. Я сказал Бобби:

– Видишь вон тех двух ребят? – я имел ввиду нашего тренера Билли Риэя и генерального менеджера Томми Айвэна. – Вот у них есть обалденная команда, но они же все прое**т, гарантирую.
– Ну вот и скажи им об этом, – ответил Бобби.
– Знаешь, а я, пожалуй, так и сделаю.

Я подошел к ним и повторил:

– Мы потрясающая команда, у вас тут настоящая династия могла бы получиться, но вы двое все равно все похерите!

После этих слов Бобби оттащил меня в сторону. Уходя с вечеринки, мы оба смеялись.

– Что-то меня опять понесло, – сказал я.

Потом повернулся к Бобби и спросил:

– Что ж ты меня не удержал?».
– Ну а я-то тут при чем?
– Еще как при чем! Ты ж меня к этому и подтолкнул, скотина! – ответил я, и Бобби снова рассмеялся.

День спустя я пришел в офис Томми Айвэна, получить командировочные. Я подошел к его секретарше и сказал: «Я пришел к мистеру Айвэну, чтобы получить свои командировочные». Она позвонила ему, и я слышал, как он орет в трубку: «Скажи этому сукиному сыну, что я не хочу его видеть. Мне плевать на него. Дай ему, что он там хочет, и пусть убирается отсюда. Не дай ему бог мне на глаза попасться!».

Наверное, я как раз тогда понял, что в команду больше не вернусь. В НХЛ вступали шесть новых клубов. В скором времени должен был состояться драфт расширения, и я догадывался, что меня обменяют.

Мне казалось, что мои слова в адрес Айвэна и Рэя подтолкнули их к тому, чтобы обменять меня, но потом мне рассказали, что владельцу «Чикаго» Джиму Норрису не нравилось, как я играл. Я был здоровым парнем, но играл скорее как технарь, нежели тафгай, и Норрису казалось, что я недостаточно хорош в плане ведения силовой борьбы. К тому же я не умел держать язык за зубами и никогда не лез за словом в карман. Мне объяснили, что указание «избавиться от этого парня» поступило от Норриса. 

Мы с Линдой отправились к нам домой в Су-Сент-Мари. Я купил дачу в местечке Пуан Дешен, его также называют Пуан Луиз. Я заплатил 75 000 долларов за эту дачу, но деньги на первый взнос мне пришлось занимать у своего дяди Дэнни. У крыльца дома была прибита табличка с эмблемой «Чикаго».

По дороге я сказал Линде:

– Не могу с уверенностью сказать, что вернусь в «Чикаго». Даже не знаю, что будет дальше.
– Не вижу в этом никакой проблемы, – ответила она. – Почему бы нам просто не остаться дома? Пойдешь там работать на сталелитейный завод, а про хоккей просто забудешь.

По возвращению домой я, как и всегда в межсезонье, сразу устроился работать на сталелитейный завод. По вечерам мы с ребятами играли в софтбол, а потом пили пиво в баре, веселились там; затем я шел домой.

За пару недель до драфта расширения, который проходил в июне 1967 года, я выступал на банкете в Су-Сент-Мари. Джесси Оуэнс (известный американский легкоатлет середины ХХ века – прим. пер.) там был главным спикером, и пока он выступал, я и еще пара человек сидели в подвале у моего друга Расса Рэмзи – теле- и радиоведущего. Расс был спонсором этого банкета, а мы пришли к нему в гости. И тут мне сообщили, что мне звонят. Бобби Халл сначала позвонил мне домой, и Линда сказала ему, что я на банкете.

– Фил, тебя обменяли. Ты в курсе? – спросил меня Бобби.
– Куда?
– В «Бостон».– Да ты гонишь!

Я объявил об этом на вечеринке. Там было много журналистов, так что, можно сказать, я сам проанонсировал свой обмен. Разумеется, как только об этом узнал мистер Рэмзи, он затащил меня в эфир.

Линда узнала про обмен раньше меня. Но не от Томми Айвэна и не от Билли Рэя. Ей позвонил пресс-атташе «Чикаго» – парень по имени Мерфи, которого мы называли Порки Пигом (Porky Pig – известный мультипликационный герой из сериала Looney Tunes – прим. пер.), потому что он неряшливо одевался, да и вообще был похож на мультяшного персонажа.

В результате обмена в «Бостон» отправились Кенни Ходж, Фредди Стэнфилд и я, а в обратном направлении последовали Джек Норрис, Пит Мартин и Жилль Маротт. Я был в шоке. Я больше не игрок «Чикаго». Теперь я игрок «Бостона». Всегда же ведь думаешь, что тебя вообще никогда не обменяют – поверьте мне, так всегда кажется.

Домой я пришел где-то в час ночи. Подошел к крыльцу, отодрал табличку «Чикаго», и отнес ее домой.

– Зачем она тебе? – спросила Линда.
– Пока не знаю.

Я поставил ее у камина. Бросить ее в огонь рука не поднялась.

«Как бы ты себя почувствовал, если б 15 тысяч человек назвали тебя ху***сом?».

На следующий день мне позвонил Милт Шмидт – генеральный менеджер «Бостона». Я все еще пребывал в шоке. Он позвонил поприветствовать меня. Он сказал: «Мы рады, что ты у нас в команде. Мы считаем, что ты будешь потрясающим игроком, но сначала тебе надо привести себя в форму». Я смог выдавить из себя лишь «спасибо». Серьезно, я не задал ему ни одного вопроса, который стоило бы задать.

Еще через день я поехал на машине в город Хаутон на выпускной к своему брату Тони, оканчивающему Мичиганский технологический университет. Я отлично проводил время, попивая пивко с ребятами из колледжа. Боже, как же они бухали! Мне всегда было интересно, как они умудрялись учиться. Все подоконники в общежитии были заставлены пустыми пивными банками. И это называется колледж?

Милт Шмидт узнал, что я в гостях у брата, и еще раз позвонил.

– Привет, Фил. Это Милт Шмидт.
– Здравствуйте, Милт.
– Есть разговор. Тебе надо подписать контракт, и мне бы хотелось это с тобой обсудить.

Я тогда зарабатывал где-то 8 тысяч долларов в год. Он собирался предложить 10 тысяч, а я хотел 12.

– Да что там разговаривать-то? Мне от вас нужно три вещи. Во-первых, я хочу 12 тысяч долларов в год.
– Это невозможно.
– Вы меня даже не дослушали. Во-вторых, я не хочу, чтобы меня доставали по поводу моего веса. Про это не должно быть вообще никаких разговоров.
– В смысле?
– Когда я играл за «Чикаго», меня штрафовали на 10 долларов за каждый фунт свыше 192 (87 кг – прим. пер.). От каждой зарплаты я недосчитывался 20-30 долларов, потому что у меня никак не получается сбросить вес ниже 195 фунтов (88,5 кг – прим. пер.). Я хочу играть со своим нормальным весом, и чувствовать себя комфортно.
– Я не могу допустить, чтобы ты пришел сюда с весом в 210 фунтов (95 кг – прим. пер.).
– Почему нет?
– Сколько ты сейчас весишь?
– Примерно 205 (93 кг – прим. пер.).
– Можешь с таким весом в лагерь приехать?
– Хорошо.

Кстати, именно поэтому в каждой бостонской программке и медиагайде написано, что я весил 205 фунтов (а на самом деле, я весил примерно 210, и выдал один из лучших сезонов в своей карьере). 

Затем Милт поинтересовался, какой там у меня третий пункт.

– У меня жена и ребенок. Мне нужны гарантии, что мы будем жить в хорошем доме. Я ничего не знаю про Бостон.

Когда мы с «Чикаго» играли против «Бостона» на выезде, мы садились в автобус, довозивший нас прямиком до арены «Бостон Гарден» в самом центре города. На достопримечательности у меня никогда не было времени.

– Ты будешь снимать жилье или покупать? – спросил Шмидт.
– А как я куплю? Вы разве дадите мне пятилетний контракт на 100 тысяч долларов?
– Ты спятил что ли?
– Ну а как я тогда себе жилье куплю?
– Я тебя понял. Мы поможем найти хорошее жилье.
– Ну вот. Вот те три вещи, которые мне нужны.
– Я не могу обещать тебе 12 тысяч долларов. Не могу и не буду. Мы дадим тебе 10 тысяч, и на этом разговор окончен.
– Ну что же… Тогда я никуда не поеду.
– Как хочешь.
– Вот и отлично, – сказал я, и повесил трубку.

Я вернулся на сталелитейный завод к дяде. Сказал Линде, что мы остаемся в Су-Сент-Мари, и она была в полном восторге. Я тогда совершенно не собирался возвращаться в хоккей.

После драфта расширения, который прошел в июне, Милт снова мне позвонил.

– Какие у тебя планы?
– В каком смысле «какие у меня планы»? Я уже сказал, что мне нужно. Пока я этого не получу, никуда не поеду.
– А если мы предложим тебе 10 000 и какие-нибудь бонусы?
– Какие еще бонусы?

Мне хватало ума понять, что за этим стоит. Я сам так потом делал в «Рейнджерс» и «Тампа-Бэй». Включаешь в контракт бонусы, например, за «Харт Трофи» или первое место в гонке бомбардиров, прекрасно зная, что игрок этого никогда не добьется. Эти бонусы нужны его агенту, да и сам игрок думает, что сможет извлечь из этого какую-то выгоду.

Меня же такое гадание на кофейной гуще совсем не устраивало. Мне нужно было что-то конкретное. Я сказал Милту:

– В прошлом году «Бостон» занял самое последнее место в лиге. «Чикаго» же играл в финале (в полуфинале – прим. ред). Мой оклад был 8 тысяч, за плей-офф я получил еще 3 800. В сумме получается 11 800. Я всего лишь прошу свою прошлогоднюю зарплату, тем более что «Бостон» даже в плей-офф не попадет в этом году.
– Не очень-то ты в своих партнеров по команде веришь.
– Я даже не знаю своих партнеров по команде. Я знаю о них лишь то, что подметил, играя против них.
– У нас есть Бобби Орр. И он будет великолепным игроком.
– Играл я против него. Он совсем еще пацан. Он не вывезет команду на себе.
– У нас есть Джонни Бьюcик, Джерри Чиверс и Эдди Джонстон.
– Ух, е**ть! Они у вас и в прошлом году были, и что-то как-то ни**я вам не помогли.
– Давай мы поступим так. Я дам тебе 11 тысяч. Забросишь 20 шайб – накину сверху еще 2 500. Если забросишь 30 – дам сверху еще 3 тысячи. А если мы дойдем до финала, то у тебя будет еще один бонус.

Я решил, что вполне могу добиться этих целей –  и согласился. В том сезоне я заработал 16 500, потому что собрал все бонусы, кроме того, который полагался за выход в финал.

Брату и его друзьям было интересно, что произошло, и я им все рассказал. «Ну что же, походу, я еду в Бостон, ребята! – сказал я. – Давайте отпразднуем это дело!». Мы пошли играть в софтбол. На второй и домашней базах стояли пивные кеги. Я спросил, к чему это все. Оказалось, что они придумали правила, согласно которым надо было выпить стаканчик пива, если добежал до второй базы. Если добегал до домашней базы – пей еще стакан. Мы набрали много очков. И выпили уйму пива. Один из игроков добежал до третьей базы голым: с него стянули все, пока он бежал.

Линда пришла на выпускной с девушкой Тони – Мэрилин. Он тем же летом на ней и женился. После церемонии мы с Линдой поехали домой.

– Похоже, мы все-таки поедем в Бостон, – сказал я ей.

Она была не в восторге от этого.

– Я не хочу ехать в Бостон. Почему бы нам просто не остаться здесь?
– Слушай, я хочу туда поехать, и мы туда поедем.

Пришлось снова идти к дяде – увольняться со сталелитейного завода. Мне пригрозили, что следующим летом не возьмут на работу, потому что я и так занимал чье-то место, и это не нравилось профсоюзу. Но меня все же каждый раз брали обратно. Я на этом сталелитейном заводе потом еще пять лет трудился.

Я отправился в гордом одиночестве на машине из Су-Сент-Мари в Лондон, что в провинции Онтарио, где «Бостон» проводил тренировочный лагерь. Надо было, конечно, через Америку поехать – по 75 шоссе до Детройта, а там снова пересечь границу в Виндзоре. Но в те времена мы ездили через Канаду – по 17 шоссе, у которого тогда было всего две полосы аж до города Бэрри. Маршрут был непростой, но я по нему ездил уже раз сто.

За рулем я сильно нервничал. Это был сентябрь, и впереди у меня было полтора месяца тренировок. Я подъехал к отелю примерно в три часа дня. Пока заселялся, встретил ребят из команды. Мне хотелось увидеться с Фредди Стэнфилдом и Кенни Ходжем, потому что я играл с ними за «Чикаго». Я встретил двух новых партнеров по команде – братьев Ронни и Дэнни Шок (Рон Шок за три месяца до этого был взят из «Бостона» на драфте расширения «Сент-Луисом», так что странно, что он не находился в тренировочном лагере «Блюз» – прим. ред.), а также Милта Шмидта и главного тренера Хэрри Синдена.

Меня поселили в номере с Тедди Грином. Тедди был злющим и суровым сукиным сыном, и у нас с ним в прошлом возникали конфликты. Пару раз он меня просто откровенно отмудохал, а теперь мы с ним делили один номер. Я тогда еще подумал: «Мдааа, приехали. Живу с Тедди Грином». Я взял свой баул и поднялся наверх в номер. Открыл дверь. На кровати лежит Грин. Я представился.

– Меня зовут Тедди Грин, – сказал он. – Заходи, располагайся.

Руки мы не пожали.

– А я тебя помню в «Чикаго».
– Тедди, ты один из лучших игроков в команде.
– Да у нас вообще хорошая команда. Но, сказать по правде, владелец тот еще скряга.
– Господи, то есть эта команда ничем не отличается от других?

А она и впрямь не отличалась.

Грини рассказал мне про команду. Я задавал ему вопросы про игроков. Спросил про Бобби Орра, Тедди ответил: «Бобби – отличный парень».

Поговорив некоторое время, мы отправились в бар «London House», который стал нашим любимым местом во время лагеря. Разливное пиво стоило 15 центов за кружку. Можно было положить на стойку бара доллар – и залиться по уши. Меня поразило, что практически все ребята из команды пили пиво в том баре. Там, наверное, человек 40 было, и я познакомился со всеми. После этого я почувствовал себя намного лучше. Будущее выглядело довольно оптимистично.

Следующим утром я встал пораньше и стал собираться на тренировку.

– Ты куда это? – спросил Грини.
– Да мне идти надо. Клюшки там подготовить…
– А-а-а… *ля, ладно, ты иди, а я попозже подойду.

Первыми, кого я встретил в раздевалке, были наш экипировщик Фрости Форристолл и физиотерапевт Дэнни Кэнни.

– Е**ть! Фил Эспозито, братан, как дела? – сказал Фрости с бостонским акцентом. – Ты че, на своей машине сюда приехал?
– Нет. Пешком дошел. Нам же не разрешают садиться за руль. Ходите, говорят, пешком.
– *ля, да, Хэрри Синден он такой. Иди, говорит, б**дь, пешком ходи.

«Б**дь» он говорил через слово.

– Так, ладно, парень. Чем тебе помочь? «Блэкхокс» прислали, что у них было. Осталось только штаны достать и наплечники.

Фрости был классным парнем. Как и Дэнни. С ними я почувствовал себя как дома.

Сидим мы, значит, в раздевалке, я примеряю экипировку и готовлюсь к выходу на лед. И тут вдруг из ниоткуда слышу: «Hi ho, hi ho, it’s off to work we go…» (песня гномов из мультфильма «Белоснежка и семь гномов – прим. пер.).

Дверь открылась нараспашку и снаружи раздалось: «Лыжню мне! С вами Шэк!».

Это был Эдди Шэк, которого обменяли в «Бостон» из «Торонто» в один день со мной. Когда он зашел, Фрости повернулся ко мне и сказал:

– Б**дь, этот парень е**ный лунатик.
– Да я знаю.
– Вряд ли знаешь, Фил. Я с ним по телефону разговаривал. Он чокнутый.

Шэк зашел и сказал:

– Привет, Фил! Как дела? Меня зовут Эдди Шэк. И мы отлично проведем этот год. У нас будет отличная команда.

Всех поразил подход Шэка к делу. Он нас сплотил. Потому что именно он сказал: «У нас хорошая команда. Давайте работать».

Мы вышли на лед, и славно потрудились. За первые три дня тренировок мы шайбы ни разу не коснулись. У всех все болело. Особенно у вратарей, которым пришлось кататься вместе со всеми в полной экипировке. У каждого из нас была летняя подработка, особенно у женатых. Подработка была у всех, кроме Бобби Орра, которому было всего 19 лет, но проблем с деньгами он уже не испытывал.

Я тренировался с 9 до 11 утра, потом шел обратно в отель; как правило, обедал с Грини или Джерри Чиверсом, а потом отдыхал по половины второго. Потом у нас была вторая тренировка – с двух до половины четвертого. Я частенько задерживался на льду и еще минут 15 работал над броском. Если вратари не хотели оставаться после тренировки, я просто бросал по пустым воротам.

Потом принимал душ, шел в London House, и ел там маринованные яйца (сваренные вкрутую яйца в маринаде были распространённой закуской в североамериканских барах того времени – прим. пер.). Я даже боюсь сказать, сколько мы этих яиц под пиво съели. Там еще подавали свиные ноги, но я их не ел. Мы постоянно следили за своей диетой, потому что тренеры вечно доставали нас по поводу веса. Под экипировкой я носил кожаную куртку, чтобы контролировать свой вес. Некоторые парни даже принимали мочегонные таблетки lasix, чтобы «подсушиться» перед взвешиванием.

Через пару дней после начала тренировочного лагеря мы разбились на команды и провели турнир. Команда Грини называлась The Green Bullets (Зеленые Пули – прим. пер.), а команда Далласа Смита – Smithereens (Осколки. Намек на то, что команда сотрет соперника в порошок – in smithereens, – прим. пер.). Еще были команды Cheezie и Shackie, которыми руководили соответственно Джерри Чиверс и Эдди Шэк. В каждой команде было по 14 человек. Каждый скидывался по 10 долларов в призовой фонд, который мы и разыгрывали. 140 долларов проигравшей команды потом тратились в баре на еду и выпивку для всех. Было весело.

Линда приехала в Лондон навестить меня, но я большую часть времени проводил с ребятами, а ей уделял очень мало внимания. Наверное, лучше было бы, если бы она осталась дома в Су-Сент-Мари. Она уехала в гости к своим родителям недалеко от Торонто всего через пару дней после того, как приехала. Наверное, все же зря мы поженились.

Во время лагеря я влюбился в студентку из Лондона, по имени Шерли. Мы звали ее Мэйнси. Она была обворожительна и обладала потрясающим чувством юмора. Ей нравилась песня «Gypsy Woman». Мы частенько танцевали под нее. У нее была подруга Колин Хиггинс – мы звали ее Хигги – и она тоже была обворожительна.

Был у нас один парень, чье имя я назвать не могу, потому что он все еще женат на той же женщине, что и тогда, но ему очень нравилась Хигги, а он нравился ей. По-моему, она потом вышла замуж за Даги Фавелла, который играл за «Филадельфию». Господи, как же Мэйнси и Хигги любили тусоваться, танцевать и пить. С ними было весело. Мы с ними отрывались по полной, просто по полной!

Если б Мэйнси проявляла ко мне больше внимания, я бы обязательно за ней ухлестнул – она была в моем вкусе. Вообще, у меня проблема в том, что я влюблялся. Другие ребята встретят девушку, полапают ее, трахнут – и бросят. А я был не такой. Не знаю, почему, но я постоянно в них влюблялся. Я всегда был с ними учтив. Возможно, я тогда просто не понимал любовь. Я ссорился и спорил с теми, кого любил, и был гораздо обходительнее с теми, кого не любил. Странно, не правда ли?

Несколько лет спустя Мэйнси приехала из Лондона в Детройт на нашу игру. Я оставил ей два билета на входе, а когда увидел ее после матча, еле узнал. Она была похожа на Тони Галленто по прозвищу «Две Тонны» (известный американский боксер-тяжеловес середины ХХ века – прим. пер.).

– Шерли, это ты?
– Она самая. Мэйнси.
– Давай присядем.
– Ну, мне для этого понадобятся два стула.
– Зачем это еще?
– По одному на ягодицу. Ты разве не видишь, как я растолстела?
– Ну да, поднабрала немного.
– И это еще не предел!

С чувством юмора у нее по-прежнему было все в порядке.

–-

Я всегда с нетерпением ждал начала тренировочного лагеря. Большинство парней не ждали, а вот я – ждал. Однажды мы шли на каток с Джерри Чиверсом. У нас все болело. Мы бухтели о том и о сем, обсуждали ребят из команды, как вдруг Джерри увидел проползавшую мимо нас подвязочную змею (разновидность ужа, распространенная в Северной Америке – прим. пер.).

– *б твою мать! Змея! – закричал Джерри.
– Где? – ужаснулся я.

Выяснилось, что мы оба боимся змей. Я схватил его и пытался убежать в одну сторону, а он цеплялся за меня и старался рвануть в противоположную. Все это напоминало сценку из шоу Three Stooges. Отбежав на внушительное расстояние, мы засмеялись.

– Об этом нельзя никому рассказывать, – сказал я.
– Ты только посмотри на нас. Два брутальных мужика испугались маленькой змеи.
– Я терпеть не могу змей, Чизи.
– Аналогично.

Мы годами держали это в секрете. Эта история стала нашим маленьким приколом. Едем мы, например, в автобусе на игру, он посмотрит на меня, а я ему скажу: «А помнишь змею?». И мы смеялись, потому что нам не хотелось, чтобы другие ребята знали, какие мы на самом деле ссыкуны.

Джерри был тот еще персонаж. Сразу после того как меня обменяли в «Бостон», мы играли против «Монреаля», и уступили 2:6.

После игры мы сидели в раздевалке, понурив головы. И тут к нам зашел Милт Шмидт. Он пинал шкафчики, стучал кулаками по стенам, кидался всем подряд – короче, сходил с ума.

Джерри Чиверс сидел напротив меня в углу, рядом с проходом к туалету и душевой. На нем все еще были вратарские щитки и штаны, но он уже снял нагрудник, и сидел, свесив пузо, с сигаретой и пивом.

Милт же носился туда-сюда по раздевалке и пихал игрокам. Когда дело дошло до меня, он сказал:

– Макаронник ты е***ый! Говна ты кусок! Надо было в «Чикаго» тебя оставить с такой игрой. Да я сейчас тебя…

Потом дело дошло и до Чиверса. В той игре защитник «Монреаля» Жан-Клод Трэмблэ вбрасывал шайбу в зону от красной линии, и она залетела в ворота.

– Чиверс, ты, наверное, себя полным мудаком почувствовал в тот момент, – сказал Шмидт.
– Не, Милти, – ответил Джерри. – Я ни разу себя мудаком не почувствовал вообще.

В раздевалке стало тихо. Милт сделал пару шагов вперед, обернулся и спросил:

– Ты не почувствовал себя мудаком? А кем же ты тогда себя почувствовал?

Джерри затянулся, глотнул пивка и выдал:

– Я почувствовал себя пидарасом.

Все переглянулись с немым вопросом: «Что он несет?». В раздевалке было тихо.

– Пидарасом? В каком смысле? – спросил Милт.
– Ну вот как бы тебе объяснить, Милти, – ответил Джерри, вновь затянувшись и хлебнув пивка. – Вот как бы ты себя почувствовал, если бы 15 тысяч человек назвали тебя ху***сом?

Блин, мы чуть не померли со смеха. Ржала вся раздевалка – даже Милт не смог сдержаться и рассмеялся. Затем Милт развернулся и ушел. А у нас потом поперло, и мы выиграли несколько матчей подряд.

После той игры я подумал: «Блин, а ничего у нас тут команда-то собралась».

Джерри травил хохмы в автобусах, самолетах и поездах. В фильмах Дина Мартина и Джерри Льюиса (американский комедийный дуэт середины ХХ века, – прим. пер.) всегда был толстячок небольшого роста, который постоянно смеялся. У меня с Джерри были как раз такие отношения. Этот парень меня всегда веселил. Он то и дело что-нибудь отмачивал. Он придумывал вопросы на спортивную тематику, и мы часами играли в «Свою игру». В те времена мы много колесили на автобусах, и эти игры здорово помогали убить время.

Вместе с Чизи мы как-то составили сборную Уродов НХЛ. В состав мы включили Эдди Джонстоуна (не путать с тезкой и почти однофамильцем Эдди Джонстоном – вратарем «Бостона» – прим. ред.), который играл за «Рейнджерс», и Лэрри Кинэна, выступавшего за «Сент-Луис» и «Баффало». Мы выбрали их, потому что у них вообще не было зубов. Блин, вы даже не представляете какими они уродами были, когда вынимали зубы на время матча! Еще мы включили в состав Джимми Робертса. Не то чтобы он был прям уж уродом, но мы все равно его выбрали.

Еще, помню, мы составили сборную Дебилов. В нее вошел Реджи Флеминг – я рассказал парням, что он был не особо смышленым, когда мы с ним играли за «Чикаго». Все вокруг называли Реджи «Цэ-Гэ». Все только так его и называли, а я никак не мог понять почему. Потом, наконец, узнал. ЦГ – Цементная Голова.

Когда мы составляли сборную Дебилов, к нам подошел Кенни Ходж и спросил:

– А кого вы поставите на правый край?

Чиверс посмотрел на меня, поднял брови и сказал:

– Слуууууушай, а мне кажется, Ходжи вполне бы мог играть в этой сборной.
– Не, ну, слушай, так нельзя.
– Ладно, ладно. Но он почти прошел в состав.

Еще мы составили сборную Самых Красивых Жен. Само собой, свою жену выбирать было нельзя.

«Бостон» был уникален тем, что у нас в команде было полно мастерюг. Одним из них, например, был Гарнет Бэйли по прозвищу «Туз» (Ace – прим. пер.). Он был капитаном Отряда Неотес (Ignorant Squad – прим. пер.). Помимо него в отряд входили Джонни МакКензи, Чизи и я.

На протяжении сезона через нашу раздевалку после матчей проходила толпа народа. Иногда представители благотворительных организаций приводили к нам больных детишек. Ну, например, приведут парнишку с брекетами, посмотришь на него – и сердце разрывается. Но вы же знаете спортсменов – у них своя манера смягчать непростые ситуации.

Вот приводят нам такого парнишку, Туз смотрит на него и говорит: «Он по уровню не дотягивает до нашей команды. У него с катанием просто беда». И мы помирали со смеху, потому что это раскрепощало всех в раздевалке.

Однажды к нам в раздевалку привели парня, который болел «слонянкой» (нейрофиброматозом). У него была огромная голова. Туз посмотрел на него, а мы терялись в догадках, что же он для него придумает. Он сказал нам шепотом: «Прикиньте ему иголку в голову воткнуть? Он бы тут по всей раздевалке пролетел – пшшшшшшшшшш».

Я рассмеялся, но и опешил в то же время. Я сказал ему: «Тузяра, я в жизни не слышал ничего более невежественного». В этот момент и родился Отряд Неотес. Туза мы назначили капитаном и самым ценным игроком. Господи, вы даже не представляете, насколько он был ужасен!

Туз играл нерегулярно, но когда он все же выходил на лед, играл жестко и хорошо. Он потом выступал в «Эдмонтоне» на краю в тройке с Уэйном Грецки (Бэйли действительно завершал карьеру в «Эдмонтоне», когда тот еще входил в ВХА, но в тройке с 18-летним Грецки появлялся крайне эпизодически – прим. ред.). Он погиб в трагедии 11 сентября, и мы с Уэйном часто вспоминаем его.

Туз находился во втором самолете, врезавшемся во Всемирный торговый центр. Я тогда был в Лос-Анджелесе. В шесть часов утра я поднялся сходить в туалет, включил телевизор и увидел на экране «Экстренный выпуск н нннннннновостей». Я сел на край кровати, и на моих глазах второй самолет врезался в башню. Я был в шоке. По телевизору сказали, что это теракт, а потом дали бегущей строкой список пассажиров обоих самолетов. Среди них значился и Гарнет «Туз» Бэйли. Это был какой-то сюр. Я весь день встать не мог. Так и просидел на стуле. Туз был что-то с чем-то.

«Орр был отличным игроком, так что мог затащить в постель кого угодно и когда угодно». Восьмая глава автобиографии Эспозито

Командные прозвища, рождение дочери и 300-килограммовый тунец.

Гэрри Синден был лучшим тренером из тех, с кем мне довелось поработать. Он увидел во мне то, что я сам в себе не видел – голевой потенциал. С руками-то у меня всегда все было в порядке, и я научился бросать от бедра, пока играл с Бобби Халлом в «Чикаго». К моменту моего обмена в «Бостон» загнутые клюшки уже начали набирать популярность, и мой бросок становился все лучше и лучше.

Во время моего первого тренировочного лагеря с «Бостоном» Гэрри подошел ко мне и сказал:

– Я сделаю из тебя снайпера.
– Ничего не имею против.
– Я подберу двух игроков, которые будут доставлять тебе шайбу.

Я был на седьмом небе от счастья.

Гэрри поставил меня в тройку с Кенни Ходжем и Ронни Мерфи – опытным игроком, пару лет назад перешедшим в «Бостон» из «Рейнджерс» (Мерфи перешел в «Бостон» из «Детройта», а еще раньше играл в «Чикаго», и в самом начале карьеры – действительно в «Рейнджерс» – прим. ред.). Ронни же до этого выходил в тройке с Джонни Бьюсиком и Доном МакКенни (МакКенни ушел из «Бостона» за пять с лишним лет до того, как там появился Эспозито – прим. ред.). Он играл на левом краю, и был умным игроком. Но он сводил меня с ума тем, что ему, кажется, было абсолютно наплевать –  выигрываем мы или проигрываем. Когда мы проигрывали, он просто говорил: «У нас завтра еще одна игра».

В то время как я, если плохо сыграл, ужасно злился сам на себя. Я ныл, ругался, и как только себя ни называл. Ронни же подходил ко мне и говорил: «Да не переживай ты так, пацан. Послезавтра еще сыграешь». У него было абсолютно пофигистическое отношение. И меня это бесило.

С Ходжи у нас были прекрасные отношения уже давным давно. Я его знал еще по юниорам, когда играл в Сент-Кэтринс. Ему тогда было 15, он на пару лет моложе меня. Он был большим и сильным. Он не всегда проходил в состав, но парнем был хорошим. Его главным недостатком, пожалуй, было то, что стоило сопернику пару раз сказать ему что-нибудь приятное, как Кенни начинал действовать против него помягче. Но если соперник вел себя как скотина и всячески задирался, то Кенни пытался его убить.

Хэрри Синден говорил мне: «Играй прямо перед воротами. Будь на пятаке, а шайбу мы тебе туда доставим. Ты будешь нашим снайпером». Каждый день Мерфи и Кенни отрабатывали передачи на меня, а я тренировался бросать по воротам.

Бобби Орр играл всего второй сезон, и полностью еще не раскрылся. Ему было 19 лет, но совсем скоро он повел команду за собой. В истории был всего лишь еще один 21-летний парень, которому это удалось – Уэйн Грецки. Даже Марио Лемье такое было не по силам. Для этого надо, чтобы тебя окружали выдающиеся игроки, а у Марио таких не было. В «Бостоне» же у Бобби были отменные партнеры.

Бобби был тихим парнем, когда я приехал в Бостон. Он обычно тусовался вместе с нами, пусть даже ему по возрасту еще и нельзя было пить спиртное. Но бармены узнавали его – и наливали. Иногда у него, конечно, требовали документы, и тогда ему приходилось возвращаться в отель. Может быть, иногда барменам казалось, что за ними наблюдает полиция. Не знаю. В общем, иногда, когда его не пускали в бар, мы говорили: «Ну и идите на**й. Не больно-то и хотелось. Мы пойдем куда-нибудь еще». И мы шли куда-нибудь еще.

Помню, в свой первый сезон мы как-то пошли в местечко Campbell’s. Чизи, Бобби и я вышли сцену и спели битловскую «Ob-La-Di, Ob-La-Da». О, мы пели просто ужасно!

Бобби был холост и намного моложе меня, так что за пределами площадки мы не являлись прямо уж лучшими друзьями, зато на льду друг друга прекрасно понимали. Я понимал, в какой хоккей играл Бобби. Я понимал, что он собирается сделать с шайбой, а он точно знал, где я окажусь – особенно это касалось розыгрыша большинства. Была у нас одна комбинация – он замахивался, я проезжал между ним и вратарем, закрывая обзор последнему, и Бобби отправлял шайбу в сетку.

Такого соревновательного духа, как у Бобби, я не видел больше ни у кого. Он ненавидел проигрывать. Господи, как же он ненавидел проигрывать! И если ему не нравилось происходящее на площадке, у него появлялся этот грязный ирландский взгляд, которым он, ей-богу, убить мог. Это был злой взгляд. Бобби мог быть очень злым.

Некоторые игроки «Бостона» жаловались на одно и то же: «Бобби меня ненавидит. Я ему чем-то очень сильно не угодил». И я понимаю, как они себя чувствовали. Бобби был хорошим парнем, но на льду он мог стать резким и беспощадным.

Бобби был еще холост, и во время моего дебютного сезона в «Бостоне» жил с Эдди Джонстоном и Фрости Форристоллом. Иногда к ним заходили женатики. Посидят немного – и пойдут. Но вечеринки они закатывали, поверьте мне, просто дичайшие. Бобби Орр был хорошим человеком, симпатичным парнем, а также отличным игроком, так что он мог затащить в постель кого угодно и когда угодно. До того как он женился, телки выползали из его номера в любое время дня и ночи. А если он был не в настроении, то он мог сказать что-нибудь вроде: «Слушай, трахни лучше моего приятеля, ОК?». И они трахали. Я считал Бобби абсолютно классным парнем.

Он познакомился со своей женой в 1972 году. Когда я ее впервые увидел, подумал: «До чего же красивая женщина!». И еще она была очень милой.

В моем дебютном сезоне за «Бостон» в нападении у нас играли Эдди Уэстфол, Джонни Бьюсик, Джонни МакКензи, Кен Ходж, Фредди Стэнфилд, Эдди Шэк – и не будем забывать про Дерека Сандерсона. Сандерсон был тот еще тип!

«Бостон» выбрал Дерека на самом первом драфте НХЛ. Он был новичком в команде, и его задачей было выходить на меньшинство. Он играл вместе с Эдди Уэстфолом и Уэйном Карлтоном (Карлтон пришел в «Бостон» двумя годами позже Сандерсона, если считать полноценные сезоны, и четырьмя годами позже – если считать вообще все. Сандерсону тогда было уже 23 года, и в каждом из двух предыдущих чемпионатов он набирал под 50 очков – прим. ред.) по прозвищу «Стремительный» (Swoop – прим. пер.), которого мы выменяли из «Торонто». Они были нашей сдерживающей тройкой.

Стэнфилд играл с МакКензи и Бьюсиком, а я –  с Томми Уилльямсом и Кенни Ходжем. Вот и весь состав нападения – всего три тройки. У всех была уйма игрового времени, и мне это очень нравилось. В современном хоккее с четырьмя тройками нападения мне было бы некомфортно. И Бобби тоже пришлось бы тяжело.

В сезоне 1967/68 у нас было отличное большинство, равно как и меньшинство. Мы были хорошей, крепкой командой. В обороне играли Бобби Орр, Тед Грин, Дон Ори, Даллас Смит и Гэри Доук, а на воротах был Джерри Чиверс.

Уэйн Кэшмэн приехал в лагерь, но его отправили в фарм после того, как он сломал себе челюсть. У Уэйна срывало башню, если он бухал. И вот он как-то напился у себя в номере на втором этаже и вышел на балкон. Он хотел перепрыгнуть с одного балкона на другой. Не перепрыгнул.

У нас тогда в команде были классные прозвища. Джонни МакКензи был «Пирожок», Бьюсик – «Вождь», а Тедди Грин – «Гринбург». И хотя на самом деле он не был евреем, мы его евреем сделали.

Знаете, почему Джонни МакКензи назвали «Пирожком»? Как мне рассказывали эту историю, дело было на выезде. Команда добиралась поездом, Джонни забрался на верхнюю полку, и оттуда торчала его голая задница – она была абсолютно круглой формы. Ребята из команды посмотрели на нее, заржали и кто-то сказал: «Смотрите, его жопа похожа на пирог!». В этом момент Джонни высунул голову – тоже идеально круглую – и услышал в свой адрес: «Блядь, да у него и рожа на жопу похожа! Такая же круглая, как его задница, похожая на пирог!». С тех пор его только и называли что «Рожа-пирожок» да «Джонни Пирожок».

Помню, мы как-то пошли на рыбалку с Пирожком, Шэки, Вождем и Фредди Стэнфилдом. У нас был выходной, так что мы встали пораньше и отправились за 25 миль от берегов города Глостер (небольшой город в штате Массачусетс, известный своим рыбным промыслом – прим. пер.). Там нас ждал «Идеальный Шторм».

Капитан судна выдал мне розовый поплавок, Фредди дал черный, белый – Пирожку, синий – Бьюсику, а Шэки – желтый. Мы закинули лески в воду, и в ожидании клева сели прибухнуть и сыграть в карты. Довольно быстро мы напились в слюни.

Мы перезакидывали удочки каждые 15 минут, но клева не было часами. Когда начинал дергаться розовый поплавок, это означало, что пришла моя очередь проверить, как у нас обстоят дела. И тут капитан закричал: «Я вижу рыбу!». Я привстал из-за стола, хотя к тому моменту уже был, в общем-то, в мясо. Что ж, поплавок и впрямь нырял и выныривал обратно. Я взял в руки катушку, сел в кресло и стал тянуть. У меня было такое ощущение, что я бревно из воды пытаюсь вытащить – рыба была невероятно тяжелой. Где-то минут через 20 у меня все ладони были в крови, руки болели, а катушка дымилась. Джонни Бьюсик загребал воду из океана и лил ее на катушку и на меня. Я чуть яйца себе не отморозил! Вот клянусь – у меня член скукожился до размера 1/8 сантиметра! И все это время Шэки лил мне в глотку пиво.

В итоге капитан сдал назад, мы выудили рыбу и затащили ее на борт. Это был тунец весом в 700 фунтов (317 кг – прим. пер.).

На следующий день на тренировке у меня все болело так, что я даже руки над головой поднять не мог. Нам не хотелось рассказывать Гэрри и остальным тренерам, что мы ездили на рыбалку, а потому я подъехал к Шэки на тренировке и сказал ему: «Тресни мне по руке. Я ее не чувствую нихуя. Бросать, блядь, вообще не могу».

Шэки треснул мне по руке, и я сделал вид, что мне от него очень сильно досталось, и пошел в раздевалку. Там я рассказал нашему физиотерапевту Дэнни Кэнни, как все было на самом деле. Он сказал: «Хорошо, хорошо. Я тебя выручу». Он пошел к тренерам и объявил им: «У Фила серьезный ушиб. Тренироваться ему сегодня больше нельзя. Мы сделаем все возможное, чтобы он был готов к завтрашней игре».

На следующий день я вышел на лед, и со мной все было в порядке.

Мы потом то же самое провернули, когда Эдди Джонстон подрался в одном лондонском баре и сломал себе руку. Причем драка-то возникла на пустом месте. Я сидел между Кенни Ходжем и Джимми Хэррисоном. Джимми попросил передать ему соль.

– У тебя руки что ли сломаны? Сам возьми, – сказал Ходжи.
– Ах ты сука е**ная! – ответил Хэррисон, и швырнул в него солонкой.
– Может, прекратите? Хватит! – сказал я Кенни.

Пока я это говорил, Хэррисон двинул мне кулаком по лицу, хотя целился в Ходжа. Ходжи полез заступаться за меня, а Эдди Джонстон стал всех разнимать.

Тут Хэррисон сказал что-то Эдди, на что Эдди ответил «Ах ты скотина!» – и всек ему. Чуть позже он пришел ко мне в номер и сказал, что у него рука опухла.

Тренерам об этом мы говорить не хотели, а потому на следующий день Шэки просто зарядил шайбой в Эдди. Эдди потянулся отбить бросок блином и тут же заорал: «Твою ж мать!». И молча ушел в раздевалку. Ему сделали рентген, и выяснилось, что у него перелом. Тренерам он сказал, что шайба попала ему под блин. Но на самом деле все было совсем не так.

Эдди пропустил около четырех недель. Если бы о настоящей причине травмы узнало руководство, то ему бы не заплатили за этот период. Но вот такая у нас команда была. Мы всегда прикрывали друг друга. И наши физиотерапевты нас прикрывали тоже.

В своем дебютном сезоне в «Бостоне» я стал вторым в лиге по количеству очков, уступив лишь Стэну Миките. Мы завершали регулярный чемпионат в Бостоне, и по окончанию игры я лидировал среди бомбардиров лиги. Но у нас с Чикаго разница во времени час, и матч Стэна еще не завершился. Он в итоге набрал три очка – и потеснил меня с первой строчки. А я бы с удовольствием ту гонку выиграл.

В сезоне 1967/68 «Бостон» завершил регулярный чемпионат на третьем месте, и впервые за девять лет вышел в плей-офф. В первом раунде мы встретились с «Монреалем», и проиграли все четыре матча. Мы просто не могли пробить Гампа Уорсли. Но мы знали, что через год все будет по-другому.

После игр в Монреале мы отправились на автобусе в аэропорт Дорваль. От центрального входа там довольно далеко идти до терминала, откуда вылетают рейсы в Америку. Гэрри Синден остановился попить у фонтанчика. Я тоже хотел попить, и встал за ним. Когда он повернулся ко мне, я сказал:

– Гэрри, если мы продолжим так же прогрессировать и сохраним костяк команды, то через три года выиграем Кубок Стэнли.
– Он все ближе и ближе, Фил, – ответил он.

Спортивный директор клуба Томми Джонсон стоял рядом с нами, и добавил:

– Ваши бы слова да богу в уши.

–-

В середине сезона 1967/68 Гэрри Синден отправил в фарм-клуб Ронни Мерфи, и вызвал вместо него Томми Уилльямса, выступавшего на Олимпиаде-60 за сборную США. Уилльямса потом обменяли в «Миннесоту» в конце сезона 1968/69, а Синден заменил его Уэйном Кэшмэном.

Не знаю, почему Хэрри его поставил ко мне в тройку. У Уэйна был правый хват, и по юниорам он играл на правом краю. Но Кэш так здорово боролся в углах площадки, и так здорово действовал в подыгрыше, что мог играть на любом краю.

Уэйн всегда мне говорил: «Забрось шайбу мне в угол, а сам ху**ь на пятак». А я отвечал: «Я буду там, Уэйн. Даже не переживай».

С одного края у меня был Уэйн, с другого – Ходжи, и моя задача заключалась в том, чтобы доехать до «усов» и встать напротив ворот. Они пасовали на меня, а я переправлял шайбу в сетку.

Наша команда прибавила еще и потому, что прибавил Бобби Орр. К сезону 1968/69 Бобби превратился в самого доминирующего защитника за всю историю хоккея. Он в каждом матче играл по 35-40 минут. А когда мы с Бобби выходили на лед вместе, я подстраивался под его игру.

Обычно я сам тащил шайбу в атаку. Когда у меня в обороне играли Донни Ори и Тедди Грин, я заезжал в нашу зону и начинал раскат оттуда. Но когда на льду находился Бобби, он сам хотел разгонять атаку, и я ему не мешал. Не думаю, что кто-нибудь вообще заметил эту особенность: когда у меня в обороне был Бобби Орр, мне не надо было закатываться так далеко.

Боб был великолепен. Господь дал ему талант, но через несколько лет его колену пришел конец. Это было очень обидно. В те времена никто не делал артроскопию коленных суставов, как сейчас.

–-

Моя вторая дочь родилась именно в ходе того сезона – 12 февраля 1969 года. Я был на выезде, когда Линда рожала. Когда я позвонил в больницу, Линда сказала, что назвала нашу дочь Кэрри Линн. Несколько дней спустя мы вернулись в Бостон, я заехал в госпиталь, забрал жену с дочкой и отвез их к нам домой в городок Брейнтри. Гэрри Синден обещал помочь мне найти хорошее жилье, и он сдержал свое слово. Он обменял Дона МакКенни в «Торонто» и договорился, чтобы я арендовал домик МакКенни на сезон (как уже отмечалось выше, МакКенни ушел из «Бостона» более чем за пять лет до появления там Эспозито. А к февралю 1969 уже почти год как вообще завершил карьеру. Вероятно, Фил путает с ним какого-то другого хоккеиста. Ну и, конечно же, менял хоккеистов не Синден, а Шмидт. Он же, как мы помним из предыдущей главы, обещал Филу помочь с поисками жилья – прим. ред).

В сезоне 1968/69 я набрал более сотни очков. И приписываю этот успех во многом своему умению правильно занять позицию. Вся суть нападения – как, собственно, и суть обороны – заключается в выборе позиции. А тренеры-мудаки теперь в это не верят. Вся суть состоит в том, чтобы занять правильную позицию в расчете на своих партнеров, которые должны доставить тебе шайбу. Люди часто говорят: «Да он только и делает, что весь мусор собирает!». Знаете, а я вот забил кучу голов с пятака. Просто потому, что грамотно выбирал позицию. И горжусь этим. Я забивал, но мог и в обороне отработать, если нужно. Зачастую в этом даже не было никакой необходимости. Если ты контролируешь шайбу, то тебе не надо играть в обороне. Что тут непонятного?

Современные тренеры постоянно говорят: «Главное – это оборона. Оборона – это главное». Да почему? Зачем брать здорового мужика типа меня и превращать его в специалиста по обороне? Чтобы тренер потешил свое самолюбие? Потому что тренер лучше проиграет 0:1 чем 1:5? Чушь какая-то. Проиграл – так проиграл. Какая кому на**й разница – с каким счетом?

В сезоне 1968/69 я забросил 49 шайб и набрал 126 очков. Я набрал сотое очко в Бостоне, когда мы играли против «Питтсбурга», ворота которого защищал Джо Дэйли. Никто раньше не набирал 100 очков за регулярный чемпионат. Рекорд на тот момент принадлежал Бобби Халлу, набравшему 98 очков в сезоне 1961/62. В том году он забросил 50 шайб и отдал 48 результативных передач.

Мы играли в меньшинстве, я получил передачу от Бобби Орра, накрутил пару защитников, уложил вратаря, и отправил шайбу в сетку. Бостонская арена скандировала: «Эспо! Эспо! Эспо!». Скандирование долго не унималось. Я в жизни такого шума не слышал. Это было что-то с чем-то. До сих пор испытываю те же эмоции, когда рассказываю об этом. Этот момент не попал на пленку. 38-й бостонский канал не снимал тот матч. Наши игры по телевидению в те времена комментировал Дон Ерл, а на радиостанции WBZ комментировал Боб Уилсон.

Согласно контракту мне полагался большой бонус, если я заброшу 50 шайб за сезон. Мне причиталось 10 000 долларов – почти второй оклад. Я очень хотел получить эти деньги, и я их заслужил. Я ведь забил 50-й гол в домашнем матче против «Рейнджерс». Судья за воротами зажег лампу, но судья Верн Баффи не засчитал гол, сказав, что шайба не пересекла линию ворот. Мне нравился Верн, но в тот день я обложил его трехэтажным матом. Я и без того был достаточно яркой личностью, но еще и на публику играл, конечно. Я всегда считал себя сотрудником сферы развлечений – равно как и хоккеистом. Мне хотелось, чтобы все фанаты говорили: «За этим Филом Эспозито невероятно интересно наблюдать».

В тот сезон я впервые в карьере выиграл гонку бомбардиров – первую из шести подряд (не совсем так: в следующем году лучшим бомбардиром был Бобби Орр, после чего Фил добился этого еще четыре раза кряду – прим. ред.). Ко мне приклеилось определение «Хоккейный Бэйб Рут» (легенда бейсбола, – прим. пер.) по двум причинам. Говорили, что у меня такое же строение тела, как у него; но кроме того, я стал первым игроком, который набрал 100 очков, а он был первым, кто набрал 60 хоум-ранов за сезон.

Вскоре после окончания сезона владелец «Бостона» Уэстон Эдамс-старший вызвал меня к себе в офис. Мистер Эдамс принадлежал категории людей, которые из-за копейки удавятся. Он приходил на наши тренировки в Гарварде, одетый в старое коричневое пальто и старую коричневую шляпу. Но он искренне любил свою команду, и игроки это знали.

Мне было интересно, зачем он меня вызвал. Я забросил лишь 49 шайб, так что понимал, что бонус в 10 000 мне не светит. А бонус за 100 очков в моем контракте не предусматривался.

Я пришел к нему в офис и он сказал: «Я хочу для тебя кое-что сделать. Я дам тебе десятитысячный бонус. Иначе твой труд не был бы оплачен по достоинству». С этими словами он протянул мне чек. Это были очень серьезные деньги. Я впервые в жизни мог позволить себе не работать летом на своего дядю.

В сезоне 1968/69 мы сыграли десять матчей в плей-офф. Да, «Бостон» вылетел, но я забросил восемь шайб, отдал десять результативных передач и набрал 18 очков. Я стал лучшим бомбардиром плей-офф, но мы так и не взяли Кубок Стэнли.

«Подбежала девушка, подняла платье, сняла трусы и бросила в нас». Эспозито – о победе в Кубке Стэнли-1970

Что такое чемпионская команда.

«Бостон» тех времен –  это лучшая команда, в которой мне когда-либо доводилось играть. Мы были столь успешны отчасти и потому, что клуб делал все возможное для нашего комфорта. Я считаю, что хорошая атмосфера в раздевалке – хорошие отношения между физиотерапевтами, экипировщиком, врачами и вообще всеми присутствующими в раздевалке – приносит лишних 4-5 побед за сезон, а это 8-10 очков.

Если физиотерапевты и врачи хорошо делают свою работу, игроки быстрее восстанавливаются после травм. Если экипировщик трепетно заботится об экипировке каждого, то игроки хорошо себя чувствуют. А если экипировщик может еще и удачно пошутить, снять напряжение, то игроки будут выступать еще лучше. В «Бостоне» лучшим в этом плане был Фрости Форристолл. Но он мог и по заднице дать, если что.

У меня был свой ритуал. После каждого периода я сыпал на клюшку порошок. Я весь крюк посыпал порошком так, что даже черную ленту не было видно, и тогда шайба не прилипала к снегу и льду на крюке.

И вот как-то раз я говно по льду возил. Прихожу в раздевалку после второго периода и говорю:

– Фрости, посыпь мне клюшку порошком, а?
– На**й иди. Сам посыпешь.
– Что ты сказал?
– Повторяю: на**й иди. Сам посыпь. С такой игрой возись со своим порошком сам.
– Посыпь мне клюшку порошком, твою мать! – взревел я.

Клюшку он все-таки посыпал, но ведь перед этим очень четко продемонстрировал свое отношение к мой игре.

Я вышел на третий период и забросил две шайбы – никогда этого не забуду. Это было в мои первые годы в «Бостоне». После таких случаев я обычно заходил в раздевалку и спрашивал: «Фрост, вот теперь нормально? Сейчас все хорошо было?». А он отвечал: «Давай-давай, малой. Продолжай в том же духе, не отвлекайся». Или наоборот: «Че-то ты халтуришь, парень. Давай уже соберись!».

Он так разговаривал со всеми игроками. То подбодрит их, то пожурит, и все это было неотъемлемой частью наших побед.

Еще у нас был замечательный спортивный директор. Томми Джонсон в бытность игроком здорово смотрелся в «Монреале». Его обменяли в «Бостон» в 1963 году. И потом Чико Маки из «Чикаго» пнул его в пятку коньком. Он сделал это не специально, но тем не менее повредил сухожилия Томми, и ему пришлось завершить карьеру. Он до сих пор хромает.

Я так и не смог понять, чем Томми конкретно занимался. Мы всегда говорили, что у него лучшая работа в хоккее. Они ни**я не делал – и получал деньги. Я ему часто говорил: «Томми, я хочу твою работу».

Атмосфера в раздевалке была очень важна. Тренерам хочется, чтобы после тренировки или матча игроки вместе шли пить пиво. Мы так и делали. У нас были прекрасные отношения на льду и за его пределами. Блин, как мы зажигали! Мы прям отрывались. Если бы мы чуть-чуть подтянули дисциплину, то выиграли б четыре, а то и пять Кубков Стэнли подряд – настолько мы были хороши. Мы были надменны и заносчивы, но ведь небезосновательно же.

У Джерри Чиверса имелся ритуал. Перед стартовым вбрасыванием я подъезжал к нему и бил по щиткам, как и полагается. Он спрашивал: «После игры посидим где-нибудь, Фил?», и я отвечал: «Обязательно».

Как-то мы летели из Ванкувера в Бостон. Часть команды сидела в первом классе, а новички и те, кто мало играет, разместились в хвосте, потому что им не хватило места в первом классе. До следующей игры было еще два или три дня, и поэтому мы бухали, как черти. Кэрол Ваднэ зашел в кабину к пилотам, вынул там свою вставную челюсть и положил ее на фуражку капитана. Затем он закурил сигару, вернулся обратно, раздвинул шторку, разделявшую первый и второй класс, и сказал: «Парни, тут обалденная джакузи! Никто поплавать не хочет?». Он был знатным шутником.

А еще как-то раз мы были на выезде, и прилично так надрались с Кэшем, и стали бороться с Ходжи, который не бухал так, как мы. Ходжи в прямом смысле слова бросал нас по всей комнате, а мы хихикали, как школьницы. И тут он схватил матрац, и придавил нас им сверху. Кенни Ходж дрался так себе, но он был одним из сильнейших людей, которых я знал.

За пределами площадки Кэш вообще был лапонькой, когда не пил, но на льду он становился реально злым. Кэш был эмоциональным парнем, и стоило ему выпить, как у него немного ехала крыша. Когда он бухал, он переставал себя сдерживать. И все его внутренние демоны вылезали наружу. Кэш провел прекрасную карьеру, но если б у него с головой было чуть-чуть получше, его бы включили в Зал хоккейной славы. Среди всех нас, психов, Уэйн был чемпионом Безумия.

Как-то Кэш, я и Майк Уолтон по прозвищу «Шэйки» обедали и пили пиво в «Хофбрау» в Оукленде. Шэйки потянулся взять картошку фри Кэша, и тот воткнул ему в руку вилку. Рука Шейки кровоточила из четырех дырок. Все были в шоке.

– Ты псих ненормальный! Что ты творишь? – кричал Шэйки.
– Нельзя трогать мою еду. Бери что хочешь, но никогда не трогай мою еду и мое пиво.

Прозвище «Шэйки» прилипло к Майку еще до того, как он перешел в «Бостон». Он был одним из самых педантичных людей, которых мне доводилось встречать. Он был таким чистюлей, что, когда они делили номер с Джерри Чиверсом, он даже развешивал его одежду. А пернешь в его присутствии, так он и вовсе с ума сходил.

У Шэйки было не все в порядке с головой, поэтому мы и называли его Шэйки (имеется ввиду, что у него был небольшой тремор, – прим. пер.). Его и правда слегла потряхивало. Он был одним из главных любителей выпить, как и мы с Кэшем. Он пил ром, как воду. Покупал полуторалитровую бутылку пепси, выливал половину, заливал туда ром – и пил это в самолете. Все думали, что он пьет пепси. Лично я вот так пить не мог. Нет уж, спасибо. Я пил пиво.

Дерек «Индюк» Сандерсон был еще одним примечательным персонажем «Бостона» тех лет. Мы сидели за барной стойкой в этом «Хофбрау» в Оуклэнде как-то вечером, и тут я услышал звук пощечины. Какая-то девушка смачно шмякнула Дереку по лицу. Индюк посмотрел на нее, повернулся ко мне и сказал:

– Ну и ладно.
– Что случилось? – спросил я.
– Да понимаешь, я спросил, не хочет ли она со мной переспать, а она посмотрела на меня так, мол, шел бы я куда подальше. Ну я ее и спросил: «То есть на минет можно даже не рассчитывать?».

И она дала ему пощечину.

Мы какое-то время делили с Дереком номер на выезде. Он курил одну сигарету за другой, и сводил меня этим с ума. Он курил постоянно.

И вот как-то вечером мы лежим и смотрим телевизор. Его кровать была ближе к туалету. Он приподнялся, набрал побольше слюны и плюнул на пол в туалете.

– Твою мать, Дерек! Ты что творишь? Зачем на пол плюнул?
– А че такого?
– А я потом ходить по этому должен? Вот как мне теперь душ принимать?
– Да, Фил, ты прав. Прости.

Пару минут спустя он харкнул еще раз. Только на этот раз он харкнул в стену.

– Ты же по стенам, б**дь, не ходишь? – спросил он меня.

И вот что ему на это ответить? Я был просто в шоке. Вот таким он был человеком, этот Дерек. Очень необычный. Каждый раз, когда мне надо было выступить с речью, я говорил, что «Дерек Сандерсон – это человек, который сам себе посылает поздравительную телеграмму на день рожденья».

Сезон 1969/70 для «Бостона» выдался прекрасным во всех отношениях. За исключением одного инцидента. Мы проводили один из выставочных матчей в Оттаве. На площадку вышел Тедди Грин – они вместе с Далласом Смитом был нашими лучшими защитниками после Бобби Орра. А Тедди был довольно жестким парнем.

Мы играли против «Сент-Луиса», и Тедди сцепился с Уэйном Маки на пятаке – они били друг друга клюшками, толкались и пихались по полной программе. И тут вдруг Маки развернулся – и как врежет Тедди клюшкой с двух рук наотмашь. Тедди присел на колено и стал дергаться в конвульсиях. У него аж лицо все перекосилось. У него что-то сочилось изо рта, а вся голова была в крови. Он смотрел на меня с немым вопросом, мол, что это было?

Мы всей гурьбой набросились на Маки. Джонни МакКензи так и вовсе его убить хотел. Пирожок бы его обязательно клюшкой ткнул, потому что с клюшкой в руках он превращался в маньяка. Маки откатился к борту и стал размахивать клюшкой, чтобы мы к нему не подобрались. Тогда сзади ворот открыли вход, через который обычно выезжает льдоуборочная машина, и под охраной увели Маки с арены.

После матча нам сказали, что Грини лежит на операции в больнице, и жизнь его висит на волоске. Бобби Орр и Эдди Джонстон, которые были самыми близкими друзьями Грини, провели в больнице всю ночь. Вернувшись оттуда, они сообщили, что, хотя операция прошла успешно, Тедди не просто никогда больше не сможет играть, а у него и вся левая сторона парализована. И было непонятно, вернется ли он когда-будь к обычной жизни.

Это было серьезным потрясением. Мы все увидели своими собственными глазами, как быстро и неожиданно все может закончится.

Мне клюшкой по голове досталось лишь однажды. Это было во время сезона 1971/72, мы играли против «Миннесоты». Один из соперников неожиданно потерял равновесие и случайно заехал клюшкой мне по затылку. Пришлось потом 25 швов накладывать. Я практически ни смены не пропустил в том матче, однако следующим утром поехал в Мэсс Дженерал (центральная городская больница Бостона – прим. пер.), и там врач сказал, что у меня аневризм (выпячивание стенки артерии (реже — вены) вследствие ее истончения или растяжения, – прим. пер.). И я это прямо чувствовал. Врач сказал, что это нужно удалять.

– Заморозьте просто да и все. У меня игра сегодня, – сказал я.
– Это даже не обсуждается. Играть сегодня вы не можете.
– Мне надо. Дайте мне общую анестезию, иначе я не смогу играть.

Он понатыкал мне в голову иголок, заморозил все, зашил меня обратно, и сказал:

– Ну, раз вы себя хорошо чувствуете, то, пожалуй, можете играть.
– Я буду играть, – ответил я.

Выпил четыре таблетки аспирина – и вышел на лед.

– – -

В первом раунде плей-офф сезона-1969/70 нам предстояло играть против «Рейнджерс». Мы знали, что если обыграем их, то обязательно возьмем Кубок Стэнли. Другие соперники были нам не ровня.

В моей карьере не было ничего более принципиального, чем противостояние «Рейнджерс» и «Бостона». Мы их не любили, и они платили нам взаимностью. Это уходило корнями в историю про Бамбино – Бэйба Рута – как он наложил на «Ред Сокс» проклятие. Спортивным болельщикам прекрасно известна история о том, как «Бостон Ред Сокс» обменяли Бэйба Рута в «Нью-Йорк Янкис» в 1920 году. Из-за чего, как гласит легенда, на «Бостон» было наложено проклятие – больше не суждено было выиграть Мировую серию. «Бостон» и впрямь с 1918 года не может ее выиграть («проклятие» было снято 86 лет спустя в 2004 году, через год после публикации этой книги – прим. пер.). Поэтому Бостон ненавидел Нью-Йорк, а Нью-Йорк ненавидел Бостон.

У нас была лучшая команда в мире. В обороне у нас играл Бобби Орр, а на воротах Джерри Чиверс, который был Патриком Руа своего времени – с ним команда побеждала. Неважно, с каким счетом – пусть 5:4. Главное, что с ними на воротах команда побеждала. Так было с Джерри, так было и с Патриком.

Капитаном у нас был Джонни «Вождь» Бьюсик. Он играл в замечательной тройке с Фредди Стэнфилдом и Джонни МакКензи. Ходжи, Кэш и я играли в другой тройке. А в третьем звене выходили Дерек Сандерсон, Эдди Уэстфол и Уэйн Карлтон. Карлтона там еще могли заменять Эйс Бэйли или Донни Маркотт. У нас была просто потрясающая команда. Стоило кому-нибудь получить травму, как на его место тут же вставал другой.

Мы великолепно реализовывали большинство. Нарушишь против нас правила – придется платить. В те времена такую подробную статистику, как сейчас, не вели, но я предполагаю, что мы реализовывали примерно одно большинство из трех. Мы были в этом очень сильны. На реализацию у нас выходили Фредди Стэнфилд и Бобби Орр в обороне, а я играл в центре с Вождем и Пирожком. Вторая спецбригада у нас была почти та же самая – Фредди и Орр оставались на льду вместе со мной, а на края выходили Ходжи с Кэшем. Позже Фредди обменяли в «Миннесоту», и в пару к Бобби поставили Кэрола Ваднэ.

Мы обыграли «Рейнджерс» в шести матчах. После первых четырех встреч счет в серии был ничейный, но потом мы выиграли дважды подряд. Затем мы всухую взяли серии у «Чикаго» и «Сент-Луиса», победив в итоге десять раз кряду.

Мой брат Тони был у «Чикаго» на воротах. И если бы не он, мы бы их вообще разнесли в пух и прах. За «Чикаго» все еще играли Бобби Халл и Стэн Микита, но наша команда была лучше. У нас была реально обалденная команда.

Обыграв всухую «Чикаго», мы вышли на «Сент-Луис» Скотти Боумэна. Первый матч мы легко выиграли со счетом 6:1. После того как мы повели в серии 3-0, «Сент-Луис» оказался в шаге от вылета – и именно в такие моменты команды обычно показывают свой лучший хоккей. Если серия затягивается до седьмой игры, когда на грани вылета стоят обе команды, у них абсолютно равная мотивация. Но в данном случае в критической ситуации был «Сент-Луис», поэтому мы знали, что без боя они не сдадутся.

Проиграй мы тот матч, нам пришлось бы возвращаться в Сент-Луис, а этого никому не хотелось. Мы уступали 2:3, и я встал на вбрасывание в левом круге от ворот «Сент-Луиса», которые тогда защищал Гленн Холл. Я выиграл вбрасывание, шайба отскочила в сторону, я подобрал ее, ушел влево и бросил. Шайба в сетке – счет равный.

Забив гол, я сказал Ходжи: «Сейчас мы их дожмем. Ни в какой Сент-Луис мы не поедем».

Встреча перешла в овертайм. Во время перерыва я сидел в раздевалке рядом с Дереком Сандерсоном, и сказал ему:

– Можем начинать отмечать уже, в принципе. Чего ждать? Они нас все равно не обыграют. Зачем продолжать эту агонию? Давайте уже покончим с этими упырями.
– Я забью победную шайбу. Поняли? Я забью. Не беспокойтесь, я беру это на себя, – пообещал Дерек.
– Хорошо, Дерек, – ответил я. – Как скажешь.

И так чувствовал себя каждый. Всем хотелось поскорее завершить эту серию.

В раздевалку зашел Хэрри Синден и сказал:

– Дерек, твоя тройка начинает.

«Сент-Луис» же выпустил звено Реда Беренсона. То есть они выставили свою первую тройку, а мы – сдерживающее звено Дерека.

Перед стартовым вбрасыванием я сказал Ходжи на скамейке:

– Жаль, что не наша тройка начинает. Мы бы им в первой же смене забили. Ходжи, я прямо чувствую это.
– Выйдем да забьем, когда будет наша очередь, – ответил Ходжи.

Потом к нам подошел Хэрри:

– Эспо, твоя тройка выходит.

Мы уже приготовились выскочить, как наши вбросили шайбу в зону «Сент-Луиса», и Донни Ори поехал за ней в угол площадки. Он ткнул в шайбу клюшкой и стал откатываться назад, чтобы его не прижали в углу. Шайба пошла по борту и отскочила к Дереку. Бобби Орр покатил на ворота, Дерек выдал ему передачу и – бац! – матч окончен. У меня до сих пор перед глазами известная фотография, где Бобби парит в воздухе.

Я хотел перепрыгнуть через бортик на лед, но зацепился коньком – и в результате упал головой вниз и поцарапал подбородок. Пока я поднимался на ноги, Бобби был уже погребен под грудой тел. Я тогда весил 225 фунтов (102 кг – прим. пер.). Я прыгнул в эту кучу-малу и услышал под собой голос нашего защитника Гэри Доука: «Твою мать, слезь с меня!». Гэри был косноязычным ворчуном. Во время матча он то и дело кричал что-нибудь вроде «Мать вашу за утиную капусту, куда ты крошишь, хворост ты эдакий?!». Я его толком не понимал. Вот сижу я, скажем, на скамейке, и он мне выдает что-то типа: «Господи Писуси, да там же шайба скалезубит!». Я ему отвечаю, мол, хорошо, Доки. А сам поворачиваюсь к Кенни Ходжу и спрашиваю: «Че он сказал-то?». Но Ходжи его тоже не понимал.

Из всех событий того вечера самым трогательным было, как Бобби Орр вывел Тедди Грина на лед. Грини был полностью парализован на левую сторону, да и рот его все еще был скрюченным. Он был побрит наголо. Он вышел на лед, и мы собрались вокруг него. Он плакал. И мы все плакали.

В том розыгрыше я забросил 13 шайб и отдал 14 передач в 14 матчах. В том году мы были лучшей хоккейной командой в мире. Это доказала победа в Кубке Стэнли. Мы были не только королями Новой Англии – мы покорили всех. Мы правили миром. Мы были лучшими.

Вы должны понимать, что «Ред Сокс» завоевали сердца людей, став лучшей командой Американской Лиги в 1967 году – год «Невозможной мечты» (в 1967-м году «Ред Сокс» обыграли «Детройт Тайгерс» в драматичном финале Американской лиги и вышли в Мировую серию – финал MLB; путь «Ред Сокс» к финалу прозвали «Невероятной мечтой» – прим. пер.). Они были на вершине популярности, пока мы не выиграли Кубок Стэнли в сезоне 1969/70. И вот тогда город стал нашим. Следующие года три-четыре все только и говорили про нас.

В период с 1969/70 по 1974/75 мы были самой влиятельной хоккейной командой в Соединенных Штатах. Благодаря нам в Массачусетсе расцвел хоккей. Он перестал быть чисто мичиганским видом спорта. Мы оказывали влияние на всех, потому что были яркими и неповторимыми «Бостон Брюинс». Нас сравнивали с «Оуклэнд Рэйдерс», «Нью-Йорк Янкис» и даже «Сент-Луис Кардиналс» эпохи «Шайки Кочегаров» (англ. Gashouse Gang – такое прозвище команда получила в 1930-х годах за свой внешний вид; «Сент-Луис» выиграл мировую серию в 1931-м и 1934-м годах, и был на вершине спортивной славы в 1930-х – прим. пер.). Шайка Кочегаров от хоккея – вот кто мы были такие.

Бостон закатил в нашу честь крупномасштабный городской праздник с парадом. Мы кутили всю ночь напролет. Никто глаз так и не сомкнул. Мы с бодуна расселись по машинам, и миллионы болельщиков приветствовали нас. Я в жизни не видел столько людей, сколько было на том параде.

Я сидел в машине с Тедди Грином, Бобби, Вождем и Кубком Стэнли. К нам подбежала какая-то девушка, подняла платье, сняла трусы и бросила ими в нас. Бобби, свинья такая, их поймал. «На-ка, Грини, занюхни!», – кричали мы. Другие девушки показывали нам свои лифчики и груди. Это был сумасшедший дом.

После парада мы все вышли на сцену, и мэр города Кевин Уайт выступил с речью. Все это транслировалось по телевидению. Пока мэр толкал речь, Джонни МакКензи взял кружку пива и вылил ее ему на голову. Но Кевин Уайт был классным мужиком. Он засмеялся. Пирожок тоже смеялся. Уайт сказал ему со своим бостонским акцентом: «Я с тобой за это еще поквитаюсь, Пирожок!».

Затем мы отправились в Суопмскотт (небольшой городок на севере Бостона – прим. пер.) и засели в одном из ресторанов на корабле. Посреди празднования ко мне подошла моя жена Линда и сказала: «Фил, я хочу домой». И мы уехали. Посреди празднования победы в Кубке Стэнли.

«Играть в хоккей – это лучше даже самого наилучшего секса». Десятая глава автобиографии Эспозито

Поражение от «Монреаля», приключения на катере и золотая шайба.

По окончании хоккейного сезона мы каждый год большой компанией ездили поиграть в гольф на Помпано Бич, либо в Голливуд, либо в Уэст Палм Бич (курорты в штате Флорида – прим. пер.). Помню, ребята еще весной на вечеринке в честь победы в Кубке Стэнли говорили: «Надо ехать во Флориду».

После того как мы с Линдой пошли домой, пара ребят из команды приехали к нам и продолжили веселье. Следующим утром я проснулся у себя на лужайке в обнимку с Кубком Стэнли. Через два дня я уже был в Помпано, и с Эдди Джонстоном жил дома у Бобби Орра. Наш физиотерапевт Фрости Форристолл тоже поехал с нами. Я позвонил Линде и сказал: «Если хочешь приехать, приезжай». Она прибыла в компании еще нескольких жен чуть позже.

А пока они не приехали, мы бухали и играли в гольф. Бабы были просто повсюду. А что творилось в бассейне… это же вообще жесть. Бобби Орр еще не был женат. Ему стоило только пальцем поманить, как к нему толпой бежали девчонки. Эдди Джонстон тогда тоже еще не женился. Старина Джонстон вообще был классным парнем. На него всегда можно было положиться.

Первые пару лет мы с Бобби Орром были не очень-то близки – из-за Алана Иглсона. Помню, отмечали как-то Хэллоуин в подвале дома Кенни Ходжа, и мы с Бобби обменялись парой слов. И слова там были не из лестных. Бобби был любитель прибухнуть, и мы с ним разошлись во мнениях по поводу Иглсона, который тогда был агентом Бобби и вел его дела. А мне Иглсон с самого начала не понравился. Я считал его аферистом и лжецом. Несколько лет спустя его признали виновным на суде по делу о мошенничестве, так что я оказался абсолютно прав.

Бобби же стоял за него горой. И поэтому в свой второй сезон в «Бостоне» я тоже нанял Иглсона агентом. Я заработал 23 тысячи долларов, на руки мне выдали 12, а остальные 11 тысяч он вложил в автомойку Карла Брюэра, даже не посоветовавшись со мной. Брюэр играл за «Торонто», и мне он абсолютно не нравился. Он постоянно прихватывал меня руками и бил по лицу. Брюэр делал прорези в крагах в районе ладоней, чтобы придерживать соперников и мешать им бросать, а для судей это оставалось незаметным. Узнав о том, что натворил Иглсон, я потребовал вернуть мои деньги. Он ответил: «Ты еще об этом пожалеешь». И это меня напугало, потому что он был весьма влиятельный человек.

С тех пор наши отношения с Бобби вне площадки ухудшились. На льду же Бобби меня уважал, как и я его, пусть даже мне и не нравился Иглсон.

–-

В сезоне-1970/71 я забросил 76 шайб, отдал 76 передач и набрал 152 очка. На тот момент рекорд по количеству заброшенных шайб за сезон принадлежал Бобби Халлу, и равнялся 58. Свои 59-й и 60-й голы я забил в начале марта в Лос-Анджелесе. И впереди было еще достаточно игр.

Исторические моменты моей карьеры редко приходились на матчи, которые мы проводили на «Бостон Гарден» или традиционных аренах вроде «Мэйпл Лиф Гарденс» или «Монреаль Форум». В этом конкретном случае мы играли на выезде с «Лос-Анджелесом», которым владел Джек Кент Кук. На игры «Кингс» тогда приходило по два землекопа. Кто-то как-то сказал Куку, что в Лос-Анджелесе живет много канадцев. Он ответил: «Ага, они как раз все переехали сюда, чтобы забыть о хоккее».

Был целый ряд причин, по которым я забросил так много шайб за «Бостон», и Бобби Орр являлся одной из главных. Если говорить по-простому, он был величайшим хоккеистом, с которым мне доводилось выходить на лед. Величайший ли он игрок всех времен и народов? Здесь можно поспорить.

Я считаю, что нельзя сравнивать хоккеистов, которые играли на разных позициях. По мне, так Бобби Орр был величайшим защитником в истории хоккея, а Уэйн Грецки – величайшим нападающим. В те времена говорили, что величайший центральный нападающий – я. Если я таковым и был, то во многом благодаря своим партнерам по звену – Кенни Ходжу и Уэйну Кэшмэну. В сезоне 1970/71 Кэш, Ходжи и я установили рекорд лиги по количеству очков, набранных одной тройкой. В том сезоне у меня было 152 очка; Бобби Орр, Джонни Бьюсик и Кенни Ходж также набрали за сотню. В конце сезона руководство «Бостона» вручило нам четверым шайбы из 18-каратного золота. Золота тогда даже не рынке не было. Унция (28 грамм – прим. пер.) золота в какой-то момент стоила 970 долларов. Шайбы, которые нам подарили, весили по шесть фунтов (2,72 кг – прим. пер.). Помню, отец спросил, что я собираюсь делать с шайбой из чистого золота.

– В смысле?
– Ну ты есть ее будешь что ли? Продай лучше. Сделаешь шайбу из свинца и позолотишь ее. Никто же не увидит разницу.

Шайбу я продавать не стал. Она до сих пор лежит у Донны. Я скоро про нее поподробнее расскажу. Если коротко, то у Донны в гараже хранится большинство моих наград и трофеев, но она меня и близко к ним не подпускает.

Клюшку, которой забросил свою пятисотую шайбу, я подарил Уолтеру Маккекни – он играл со мной за «Бостон». Она теперь висит у него в баре в районе залива Джорджиан в Онтарио. Он говорит, что это самый дорогой предмет его коллекции. Он очень им доволен и бережно хранит. А мне всегда было как-то все равно. Как я уже говорил, свои воспоминания я храню в голове и в сердце.

А вот у моего брата Тони, напротив, вся комната в сувенирах. Об этом позаботилась его жена Мэрилин.

Лишь позднее, лет где-то через пять после того как завершил карьеру, я начал думать, что, блин, жаль, что так мало сувениров себе оставил.

После сезона, в котором я побил все рекорды результативности, Линда сказала, что она сыта хоккеем по горло. «Почему бы нам не вернуться в Су-Сент-Мари? – спросила она. – Ты будешь водить грузовик, и мы вернемся к простой и прекрасной жизни». Я на нее посмотрел, мол, ты с дуба рухнула? Впрочем, оглядываясь назад, я думаю, что она, наверное, чувствовала, что теряет меня. И это была ее попытка меня удержать. Сказать по правде, я всегда плохо обходился с Линдой. Я изменял ей с первого же дня после нашей свадьбы. Я был плохим мужем и плохим отцом. На первом месте у меня стояла не семья. На первом месте был хоккей – его я любил больше всего на свете. Мне неприятно это вспоминать сейчас, но тогда я ничего не мог с этим поделать. Я обожал играть в хоккей. Я даже не могу словами описать, как сильно я это любил.

А вот тренироваться я ненавидел. Я с нетерпением ждал двусторонки, чтобы можно было поиграть. Рядом с этим чувством вообще ничего не стояло. Играть в хоккей было лучше даже самого наилучшего секса. Я себя точно так же чувствую и сегодня, когда выхожу на лед в ветеранских матчах.

Я не люблю надевать экипировку: на это уходит много времени. Я с трудом разгибаюсь. У меня болят бедра и спина. Но все это уходит, как только я выхожу на лед. На льду я не чувствую боли. Вот после игры – да, я снова умираю. Но ничего не могу поделать – я очень люблю играть в хоккей. Это была одна из причин, по которой я добился успеха – я получал удовольствие от процесса. Я играл при любой возможности. Не верите мне – спросите моего брата. В детстве я говорил ему: «Пойдем на улицу, в хоккей поиграем. Давай я тебе побросаю. Пойдем поиграем в бейсбол пластмассовым чашками!». Там фишка была в том, чтобы бить по чашкам и делать хоум-раны. Иногда он не хотел со мной играть, и я на него жутко злился.

– Ну и сидел бы тогда дома! – кричал я.
– Я просто не хочу играть, – отвечал он.

Это меня жутко бесило.

–-

В первом раунде плей-офф сезона-1970/71 мы играли против «Монреаля». Мы были сильнее – это даже не обсуждается. Мы полностью доминировали в том году, но у «Монреаля» есть ходы против «Бостона» в плей-офф. Не знаю почему, но такое ощущение, что они всегда обыгрывают «Бостон». Они так и в 2002 году выиграли, хотя выглядело это абсолютно нелогично.

В той серии мы играли против вратаря – некоего Кена Драйдена. «Монреаль» подписал его из юниорской лиги, и он блестяще провел весь сезон. Мне кажется, он так никогда в карьере больше не играл. Он был высоким и здоровым парнем, который всю карьеру выступал за прекрасную команду. Я бросил ему раз 60, а забил всего три гола.

Серия дошла до седьмого матча. Судьба всего сезона зависела от этой игры, и мы ее просрали. Мы вели 5:3 в третьем периоде, а в итоге проиграли 5:7. Джон Фергюсон забросил пару шайб, постоянно лез на ворота и боролся в углах площадки. Анри Ришар, проныра хренов, был чудо как хорош. Анри был самым недооцененным игроком «Монреаля». Он мог и отдать, и забить, и катался прекрасно. Жан Беливо и Серж Савар были просто восхитительны. Серж набросил на ворота от синей линии, кто-то из их нападающих подправил шайбу в сетку, и они повели в счете. Мы запаниковали, и они победили (Фил немного путает факты. «Монреаль» победил 7:5, уступая после двух периодов 2:5, во второй игре серии. В седьмой же «Монреаль» выиграл 4:2. Джон Фергюсон забросил одну шайбу, а Серж Савар в том сезоне вообще не играл в плей-офф из-за травмы – прим. ред.).

А ведь мы должны были выигрывать пять кубков подряд…

Я несколько недель ходил в депрессии после того поражения, потому что мы должны были их обыгрывать. Мы должны были брать еще один Кубок Стэнли. У меня немало времени ушло, чтобы отойти от этого.

После того сезона мне здорово повысили зарплату. Я стал одним из первых игроков, который зарабатывал 100 000 долларов в год. Мне как раз исполнилось 30 лет. Это было первое лето, когда я не работал на сталелитейном заводе (в восьмой главе Фил говорил то же самое про лето 1969 года – прим. ред.).

Я купил себе 10-метровую лодку в Эгг Харборе. Мы ходили на ней от Бостона до Су-Сент-Мари с моими друзьями Джерри Бомбакко и Мэттом Равличем. Сначала дошли до городка Олд Сэйбрук, что в Коннектикуте, потом до Куинс (район Нью-Йорка – прим, пер.), там остановились в гавани у аэропорта ЛаГуардиа, потом свернули налево и пошли вверх по реке Гудзон, через канал Эри в Баффало, а оттуда через озеро Мичиган до Су-Сент-Мари.

Мой брат Тони не смог к нам присоединиться. Он хотел поехать, и очень жаль что не смог; но у него тогда жена была беременная – она бы его убила за это. Мы же отожгли по полной. Все путешествие было длиной в 1242 морские мили. Мы проходили по 100 миль за день, гнали от рассвета до заката, а потом швартовались в каком-нибудь порту, и шли в бар на съем. Искать телок в барах отправлялись мы с Мэттом, Джерри с нами не ходил. Он был верен своей жене – и правильно делал. Он вообще был ответственным человеком. А мы с Мэттом были свиньями.

За штурвалом я не пил. Ни капли. Я даже пиво не пил до тех пор, пока мы не пришвартуемся. Зато потом с лихвой все наверстывал.

Самым интересным в этом путешествии было проходить шлюзы на канале Эри. По каналу можно идти только со скоростью 5 миль в час. Мы шли так медленно, что я чувствовал себя героем Хамфри Богарта из фильма «The African Queen». Было очень жарко, и я прибавил скорости. Меня тут же остановили и пригрозили штрафом. Вопрос решился парой клюшек. Когда мы заходили в шлюз, надо было к лодке привязать веревку. Мэтт шел на нос, Джерри на корму, а мне требовалось подруливать. Если уровень воды в шлюзе опускался, то Джерри должен был запрыгивать наверх, а если уровень воды поднимался, то надо было веревку привязать покрепче к металлической лестнице и держать ее до тех пор, пока мы не поднимемся. В общем, это целый процесс был.

Мы встретили одного моряка, которого прозвали «Старик и Море». У него была небольшая однопарусная лодка. Он рассказывал, что каждый год ходит от Флориды до Бостона, а в этот раз вообще решил дойти до Баффало. Мы его как раз на пути туда и встретили.

Во время путешествия у нас сломался один из двигателей, и мы нашли механика без ног. Он починил двигатель, и я дал ему 350 долларов.

Как-то вечером мы зашли в порт, и я спросил:

– Это Вермилион, штат Огайо?
– Нет, это Сэндаски. Вермилион – это 30 миль в обратную сторону, – ответили нам.
– Бл**ь, я так и знал, что мы проехали.

Я гонял каждый день. Я обожал кататься на лодке.

Нам оставалось пройти 50 миль. Несмотря на то, что дело было солнечным утром, на берегу предупреждали, что малым суднам не стоит отправляться в плавание. Я подошел к начальнику причала и спросил, в чем дело.

– На озере Мичиган сильные волны, – ответил он.
– А далеко тут до Преск-Айл?
– Миль 50 примерно. 

Мы были в дороге уже одиннадцать суток, и я решил, что пора возвращаться домой. Очень хотелось побыстрее уже доехать. Я посмотрел на Джерри с Мэттом и предложил: «Сейчас восемь часов утра. Если мы выйдем сразу же, то будем дома где-то к часу дня. Что скажете?».

В общем, мы выехали, и примерно на полпути столкнулись с сильнейшими волнами, хлеставшими аж через мост высотой в 16 футов (4,87 метра – прим. пер.). Я был за штурвалом, и исцарапал себе все колени: волны раскачивали лодку, и я бился обо все подряд. Мне казалось, что лодку вот-вот надвое разломит. Я сказал Мэтту:

– Бери Си-Би рацию и вызывай береговую охрану.

Я был главным на судне.

– Беговая охрана, прием! Беговая охрана, ответьте, – кричал Мэтт.
– Мэтт, не «беговая», а «береговая».
– Хорошо-хорошо.

Мимо нас проходило грузовое судно. Один из матросов сообщил по радиосвязи: «Ребята, не волнуйтесь. Мы вас видим. Все будет хорошо. Мы о вас сообщим». И они ушли. Прошло 45 минут, но за нами так никто и не пришел.

Все наши карты и графики сдуло ветром за борт вместе с телевизором и моей хоккейной формой и клюшками, которые я взял с собой, чтобы потренироваться дома. Я был в панике. Я попросил Джерри подготовить спасательные жилеты, а сам полез доставать надувную лодку.

– Даже не представляю, где мы находимся, – сказал я.

Наконец показалась земля. Я вспомнил, что на карте был обозначен канал, который ведет к Преск-Айл, но если пройти мимо него, то дальше обязательно будет катастрофа: налетим на камни. Джерри и Мэтт орали на меня и требовали, чтобы я шел к берегу.

– Не могу. Я не знаю, где тут канал, – только и мог я ответить.

И тут внезапно я увидел, как в нашем направлении двигается маленькая точка. Это была береговая охрана. Мы вышли на радиосвязь. Мы были совсем рядом с Преск-Айл. Нам приказали следовать за ними.

Когда мы в конце концов пришвартовались, Джерри Бомбакко, смуглокожий итальянец, был абсолютно белым. Он стоял посреди салона в трех спасательных жилетах – по одному на каждой ноге, и еще один был у него на спине. Глядя на него, я засмеялся. Ну, знаете, как это обычно бывает в стрессовых ситуациях. Мы смеялись и не могли остановиться. Я спросил, зачем он нацепил три жилета.

– Бл**ь, да знаю я вас, пи***асов. Иначе бы вы отобрали у меня эти спасательные жилеты, а утону я или нет – это уже не ваши проблемы. Я даже провизией запасся, – ответил он, и достал из кармана пакетик красной лакрицы.

На палубе же лежала огромная надувная лодка, которую назад никак было уже не сложить. «Мдааа», – подумал я.

Мы вышли на берег, нашли бар и позвонили женам. Джерри сказал, что не останется с нами на последние 10 миль. «Ни за что. Я поеду с женой домой на машине», – заявил он.

Вместе с женой Джерри к нам приехала и Линда. Я предложил ей вместе дойти до дома на лодке. Она наотрез отказалась. Ей вообще никогда не нравилась лодка; у нее начиналась морская болезнь. Поэтому Линда уехала домой вместе с Бомбакко.

После того как они уехали, мы с Мэттом только и делали, что постоянно хихикали и ржали. Мы попробовали напиться, но безуспешно. Мы слишком серьезно перепугались.

Следующим утром мы с Мэтти за пару часов дошли до Су-Сент-Мари. Я пришвартовался недалеко от своей дачи, в лагуне, где у моего дяди было местечко. Та еще поездочка получилась.

Я прекрасно провёл время на лодке, но за ней же надо ухаживать, а это стоит недешево. Да и добираться на лодке куда бы то ни было занимает многовато времени. И в дороге весело всем, кроме тебя. Поэтому я нанял капитана, чтобы он пригнал лодку обратно в Бостон. И затем продал ее.

«Я был по уши влюблен в Донну и толком не помню тот финал Кубка Стэнли». Одиннадцатая глава автобиографии Эспозито

Любовь в плей-офф и секс легендарного рестлера.

Один из самых страшных случаев в моей жизни произошел во время сезона-1971/72. Мы остановились в отеле «Чэйс Плаза» в Сент-Луисе. Шэйки Уолтон и Бобби Орр заселились в один номер, через стенку с ними с одной стороны жил Эдди Джонстон, а мы с Кэшем – с другой стороны.

Не помню уже, с чего все началось, но мы устроили войнушку с водой. Дело дошло до того, что мы стали наполнять водой огромные мусорные баки, вытаскивать их на балкон и поливать оттуда друг друга. Я взял пустой бак и подкрался сзади к Шэйки, чтобы напугать его. Он думал, что я плесну в него водой, споткнулся и полетел в окно, разделявшее балкон и комнату. Стекло разлетелось вдребезги, и Уолтон лежал на полу, усеянный осколками. Они торчали из каждой части его тела.

Если бы не Кенни Ходж, быстро сообразивший, что Шэйки пьян в стельку и его замедленный метаболизм спасет его от смерти в результате потери крови, Шэйки бы умер. Кенни взял полотенце, сделал из него жгут, и начал вытаскивать осколки стекла из тела. Пока он заботился о Шэйки, я просто стоял рядом в шоке.

Ходжи позвал доктора, и Шэйки мигом увезли в больницу. Его отправили в одну из самых больших больниц Сент-Луиса. Не знаю, сколько швов ему наложили, но у него от них до сих пор шрамы на шее. Пришлось несколько раз переливать кровь. Он два месяца потом не играл.

Большинство пациентов в той больнице были черными, поэтому мы потом дали Шэйки прозвище «Меркьюри» в честь Меркьюри Морриса, который тогда был звездой «Майами Долфинс». Мы его до сих пор так зовем.

В прессу эта история толком не просочилась. Написали только, что с Шэйки произошел несчастный случай. В те времена журналисты вообще хорошо себя вели в подобных ситуациях. На Лео Монахэна из Boston Herald и Томми Фицджералда из The Globe And Mail всегда можно было положиться.

С Шэйки все было хорошо. Он поправился, вернулся в состав и помог нам выиграть Кубок Стэнли.

Шэйки был конченным психом, конечно. Он же вообще ни хрена драться не умел, зато все помнят, как он подрался с Горди Хоу на Матче всех звезд. Он женился на внучке Конна Смайта, который владел «Торонто Мэйпл Лифс». Шэйки играл за «Торонто» – и женился на ней. Но потом она ушла к другому, оставив его с детьми.

–-

Кэрол Ваднэ перешел в нашу команду в результате обмена с «Калифорния Голден Силс» в сезоне 1971/72. Мы вышли на предматчевую раскатку в Бостоне, и увидели за воротами на трибуне огромного мужика с гигантской головой и прической в стиле афро. Я ничего подобного в жизни не видел.

– Это че еще за хрен? Вы только посмотрите на него! – сказал я.
– Это мой приятель. Андрэ Гигант, – ответил Вад.
– Который рестлер?
– Ага.

После игры Андрэ зашел к нам в раздевалку. У меня раньше фотография была, где Андрэ одной рукой поднимает меня, а другой – Бобби Орра (на самом деле на этой фотографии Андрэ держит Орра и Ваднэ – прим. ред.).

Была у нас одна знакомая девушка, которая очень любила «Бостон» и была готова на все ради нас. Мы свели ее с Андрэ. После игры мы пошли выпить. Было одно местечко на проспекте Коммонвэлс с баром и бассейном. Вот просто чтобы вы понимали каким огромным был Андрэ: он заказал кружку пива – и держал ее всего двумя пальцами. В час ночи к нам подошел менеджер и сказал, что они закрываются. Мы сидели все вместе. Бобби Орр сказал что-то Андрэ, тот схватил этого менеджера и швырнул его в бассейн! Приехала полиция, а мы – уехали.

Потом мы отправились в отель Мэдисон, где сняли номер. Мы с Вадом были в одной комнате, а Андрэ в соседней. Андрэ был в номере с этой девушкой, и нам с Вадом было интересно, как 8-футовый мужик весом в 450 фунтов (2,54 м/204 кг – прим. пер.) будет заниматься любовью с этой крохотной девушкой. Поэтому мы прокрались к Андрэ в комнату и стали подглядывать. Она была сверху – иначе бы он ее просто раздавил – и он драл ее будь-здоров. Он держал ее двумя руками, и со всей силы насаживал на себя. Я думал, он ее убьет. Нас с Вадом распирал смех, так что надо было на цыпочках выбираться из комнаты, чтобы нас не заметили. Выяснилось, что нормального размера у Андрэ были только зубы и член. Все остальное было огромным!

–-

Мы были на выезде в Окленде в ноябре 1971 года. Дерек Сандерсон спросил, не хочу ли я сходить на двойное свидание с близняшками. Его девушку звали Джо Энн. Она раньше была секретаршей бостонского хоккейного агента Боба Вулфа, но потом они с сестрой переехали в Сан-Франциско. Ее сестра Донна работала в страховой компании «Aetna» исполнительным секретарем одного из больших начальников, и зарабатывала очень приличные деньги.

– Короче, я там пару телок снял. Одну зовут Джо Энн Флинн, а вторая – ее сестра. Пойдешь со мной после игры?
– Не знаю, Дерек.

Я тогда еще был женат на Линде, хотя это не имело никакого значения. У нас в команде все изменяли женам при первой же возможности.

– Давай так. Если выиграем, то я пойду с тобой, – сказал я.
– Че?!
– Дерек, давай выиграем сначала. А потом уже по бабам пойдем. Не волнуйся. Мы не проиграем этому говну.

Под «говном» я имел ввиду «Калифорнию», и, естественно, мы их вынесли в одну калитку.

Мы поехали в заведение «Flankers», которым владел игрок «Окленд Рейдерс» Фред Билетникофф. Там был бар и прекрасный танцпол. Мы туда пошли, потому что в «Бостоне» была традиция – после каждой игры на выезде вся команда шла пить пиво. Выпил одно пиво с командой – и дальше делай что хочешь.

Мы сидели за столом. Кто-то пытался клеиться к девушкам, кто-то танцевал, кто-то собирался пойти куда-то еще.

– Ну и где эти твои телки? – спросил я Дерека.
– Не знаю.
– Ну и хрен с ними. Здесь полно девчонок.

И тут зашла Джо Энн.

– Вон, братан, смотри! Ничего себе какая красивая!
– Это Джо Энн, – сказал Дерек.

За ней появилась Донна. У нее на голове была прическа в стиле афро высотой с полметра. Она села рядом с сестрой.

– Это твоя телка, – шепнул мне на ухо Дерек. – А вот это моя, – добавил он и показал на Джо Энн.
– А что это у нее на голове? – спросил я его.
– Без понятия.

Донна подсела ко мне. Она мило выглядела. Я задал свой первый вопрос:

– Чем занимаешься?
– Это что еще за вопросы?
– Просто беседую, ничего такого. Извини.
– Не разговаривай так со мной.
– Хорошо.

Я шепнул Дереку:

– Эта баба вообще вменяемая?

Мы попили пива, поболтали и я сказал:

– Слушай, ты меня извини. Я ни на что не намекал, просто вопрос задал.

Потом Донна сказала, что плохо себя чувствует, и что она вообще в первый раз за очень долгое время куда-то выбралась. К нам подсела подруга Донны и Джо Энн – блондинка по имени Эллен. К ней стал подкатывать Дон Ори. Дерек подкатывал к Джо Энн, но было понятно, что ему ничего не светит. Другие парни пытались вытащить Джо Энн потанцевать. Мы болтали уже час, и я наконец-то пригласил Донну на танец. Пригласил на медляк, потому что меня фиг заставишь выйти на быстрый танец.

Мы в Оукленде оставались еще на два дня, и я спросил Донну, не хочет ли она со мной поужинать следующим вечером. Она сказала: «Не знаю. Посмотрим». Я потом понял, что это был вообще типовой ответ что для Донны, что для Джо Энн. Они никогда не говорили ни «да», ни «нет». Они всегда говорили «может быть». И мне это не нравилось. Да определись ты уже наконец, мать твою! В итоге она сказала:

– Не захочу – не пойду. А если захочу, то приду в половине восьмого.

Она пришла, но в восемь вечера. С ней пришли Джо Энн и Эллен, которую Дон Ори тоже пригласил на ужин. Шэйки же позвал на ужин Джо Энн. Шэйки был ушлым парнем, и потихонечку все-таки своего добился – у них с Джо Энн были шуры-муры.

Тем вечером я сказал: «Донна, зачем тебе ехать домой? Почему бы не остаться у меня?». Я делил номер с Уэйном Кэшмэном в отеле Эджуотер в Окленде. Уэйн мне заранее сказал, что не надо к нам никого приводить, потому что на следующий день у нас игра. «Ты прав, Кэш», – сказал я, и снял еще один номер.

Я лег в кровать, а она пошла в ванну и не выходила оттуда минут 10-15.

– У тебя там все нормально? – спросил я. Позже выяснилось, что она просто очень нервничала. Она вышла и выключила свет. На ней практически ничего не было. Я посмотрел на нее и сказал:

– Господи!
– Что такое?
– Ты очень красивая, – ответил я.

И она действительно была хороша собой.

Той же ночью я в нее влюбился. Мы потрясающе ее провели, и повеселились как следует. На следующий день я сказал Уэйну Кэшмэну:

– Вот какая мне женщина нужна.
– Да брось ты, Фил. А как же Линда?
– Я на дух больше Линду не выношу. Я ей уже даже не нравлюсь. И она мне больше не нравится. А эту женщину я люблю. Ты не понимаешь.

Когда мы добрались до аэропорта Сан-Франциско, я позвонил Донне и оставил ей сообщение, что мы улетаем в Лос-Анджелес. Потом позвонил еще раз. И еще, и еще – я не слезал с телефона.

Как-то по ходу сезона 1971/72 я сказал Хэрри Синдену, что плохо себя чувствую, отпросился с тренировки, слетал из Бостона в Сан-Франциско, повидался с Донной, и вернулся обратно. Я никому об этом не рассказывал. Потом вышел на матч – и отыграл на ура.

–-

В том сезоне мы снова выиграли Кубок Стэнли. На следующий день после победы я полетел в Сан-Франциско. Дело было в мае 1972 года. Я провел там неделю, и так здорово мне, кажется, никогда не было. Я проводил время с Донной, Джо Энн и Эллен. Они тогда как раз готовились к переезду в Бостон. Донна увольнялась с работы, и я сказал, что помогу ей с машиной и трудоустройством.

Я сказал ей, что мы разводимся с женой, хотя вообще-то даже не представлял, как к этому подойти. Куда там! Я же католик. Отец бы просто спятил! У меня было двое детей. Как я мог взять, и так поступить? Но я знал, что должен быть вместе с этой женщиной. Я был влюблен в нее по уши с первого дня знакомства. Она являла собой все, что мне нужно в женщине. По крайней мере, я тогда так думал. Спустя годы многое изменилось, но в тот конкретный момент я чувствовал себя именно так.

В первую ночь там мы спали с Донной в задней комнате. Кровать была завешена шторами. Никогда не забуду, как мы начали заниматься любовью, и на кровать запрыгнула ее собака Элли – обычный пудель. И кровать сломалась. Я лежал верх тормашками, и мы смеялись. Следующим утром мы заказали пиццу. Мы пили пиво, ели пиццу и собирали вещи.

В последний день в Сан-Франциско я повел Донну, Джо Энн и Эллен на ужин в ресторан «Мэйфэйр» на Ноб Хилл. Я чувствовал себя, как Король Фарук в компании этих трех обольстительных женщин. Было здорово.

Я арендовал грузовик, купил коробки, и оплатил четыре билета в первый класс на втором этаже на рейс Сан-Франциско – Бостон. Весь полет мы сидели в баре, пили шампанское, ели икру и весело проводили время.

Они сняли дом в Сентервилле, на Кейп Коде – туда в свое время переехали родители Донны и Джо Энн. Я купил Донне синий Плимут Дастер. Я просто хотел быть с ней вместе.

За все это время я позвонил Линде один или два раза, но не сказал, где я. Когда она меня об этом спрашивала, я отвечал: «Да тут по делам. Занят просто. Вернусь в конце недели».

Я расстался с Линдой только в 1973 году.

–-

«Бостон» закончил регулярный чемпионат сезона 1971/72 на первом месте в лиге. Мы дошли до финала Кубка Стэнли и взяли серию у «Рейнджерс» в шести матчах, обыграв их 4-2. Потрясающая серия была.

Наша команда находилась на подъеме, но, сказать вам по правде, психологически я не был готов к той серии. Я отдал восемь результативных передач, что не так уж и плохо, но не забросил ни одной шайбы. Надо отдать должное Эдди Джиакомину, который много раз откровенно выручал «Рейнджерс». Я также считаю, что Уолт Ткачак, Билли Фэрбэрн и Стив Викерс здорово закрыли нашу тройку (Стив Викерс появился в НХЛ только через год. И именно через год он вместе с Ткачаком и Фэрбэрном в составе «Бульдожьего звена» выбил «Бостон» из первого же раунда плей-офф в пяти матчах. В первом же из которых Эспозито заработал показатель ужасный полезности «-4», во втором отдал одну передачу, и в остальных уже не участвовал из-за травмы – прим. ред.).

Но из-за проблем в браке я ходил сам не свой. Я был по уши влюблен в Донну, в этом даже сомнений нет никаких. А вот как дальше с этим быть, я не имел ни малейшего представления. Я говорил себе раз за разом: «Ты католик». Я знал, что на это скажет мой отец: «Фил, у тебя двое детей. Твоя жена не заслужила такого обращения». Я был в вихре эмоций.

Я и до этого изменял Линде, но я ни в кого не влюблялся. Чтобы подготовиться к игре психологически, мне приходилось выжимать себе до конца.

Единственным человеком, который понимал, что со мной происходит, был мой сосед Уэйн Кэшмэн. Мы частенько болтали у нас в номере. Я ему говорил:

– Кэш, я так больше не могу. Надо с этим что-то делать.
– Блядь, у нас игра на носу. Так что давай-ка соберись, – отвечал Кэш. И он был прав.

Кенни Ходж тоже немного знал о происходящем, потому что мы с ним были близки. Остальные же ребята в команде понятия не имели о моих чувствах к Донне. Они думали, я просто на блядки хожу.

Откровенно говоря, я толком ничего не помню про ту серию между «Бостоном» и «Рейнджерс», кроме празднования после последнего матча. Мы победили, и наш капитан Джонни Бьюсик ездил по площадке с Кубком Стэнли. Мы катили за ним и целовали Кубок.

Болельщики «Рейнджерс» бросали в нас всякий мусор, пока мы катались по кругу. Помню, как мне хотелось поскорее уйти в раздевалку. Моя голова была забита совсем другим. Мне вообще было не до этого всего. Мне было грустно. Последнее, что я помню, это как мы сидели в автобусе у Мэдисон Сквер Гарден, и несколько болельщиков «Рейнджерс» пытались перевернуть этот автобус.

В итоге мы все-таки оттуда вырвались, и полетели чартерным рейсом в Бостон. А там, несмотря на то, что была уже почти полночь, нас встречали десятки тысяч людей. Дерек Сандерсон заплатил одному из работников багажного отделения 40 баков, чтобы тот поменялся с ним одеждой. Он надел униформу носильщика и скрылся от толпы.

Летели мы всего час, и мне было совсем не до веселья. Я был в такой прострации, что даже не помню, что делал по прилету. Поехал ли тусить с пацанами? Или домой пошел? Вообще не помню.

«Игроки СССР ели и скупали джинсы. Третьяк больше всех скупил». Первые матчи Суперсерии-72

В июле 1972 года мне позвонил Алан Иглсон и спросил, не хочу ли я сыграть против русских.

– Мы собираем сборную Канады, чтобы сразиться с ними, – сказал он.
– А Бобби Халл будет играть? – спросил я.

Бобби Халл как раз подписал контракт с клубом ВХА.

– Мы пока в этом не уверены.

Я хотел узнать об этом поподробнее.

– Сколько нам заплатят? Кто на этом заработает? Кто конкретно получит деньги, если мы сыграем?
– Мы вообще не уверены, что игры будут. Я просто хотел сказать, что нам бы очень хотелось видеть тебя и твоего брата в нашей команде.

Я поговорил об этом с Тони. Он сначала не хотел играть. «Зачем это надо?» – спросил он. У нас с Тони был свой хоккейный лагерь в Су-Сент-Мари. Мы там тренировали вместе с Джином Умбриако и Мэттом Рэвличем. Если бы мы поехали в Россию, то лагерь пришлось закрыть.

Иглсон позвонил снова и сказал, что серия состоится, но игроков ВХА на нее не пригласят. Меня это взбесило. Я считал, что если в составе не будет Бобби Халла и Джерри Чиверса, то команда должна называться «сборная НХЛ», а не «сборная Канады». Бобби тогда играл за «Виннипег», а Джерри за «Нью-Ингленд». Не допускать игроков ВХА к этой серии, по мне, было абсолютно неправильно.

– То есть это сборная Канады, но они не играют? Тогда я тоже не играю, – сказал я.
– Мы приглашаем только игроков НХЛ, потому что все деньги пойдут в пенсионный фонд игроков НХЛ, – ответил Иглсон.

В итоге Иглсон все-таки уговорил нас с Тони.

Алан Иглсон сделал много хорошего, но и много плохого тоже. Я уважал его за то, что он подписал коллективное соглашение с лигой, но чувствовал, что доверять ему нельзя. Потому что он был не только главой профсоюза игроков НХЛ, но и агентом нескольких игроков, включая Бобби Орра.

Я убежден, что у него был конфликт интересов, потому что при любой рекламной акции или возможности как-то иначе заработать, возникавшей из-за того, что он глава профсоюза игроков НХЛ, выигрывали именно его клиенты.

Позже я узнал, что правами на показ серии между Канадой и Россией владели Иглсон, Бобби Орр и какой-то парень по имени Фрэнк Харнетт. В результате парни, выходившие на лед, не получили ни цента от телевидения, а Бобби Орр получил кучу денег, хотя был травмирован и не играл. Я считал, что это несправедливо.

В итоге Иглсон обманул и Бобби Орра. В 1994 году Бобби накинулся на него вместе с ФБР. Я выступал на суде и дал показания о том, каким он был мошенником. Его признали виновным в вымогательстве, лишили звания адвоката, и он сбежал через океан в Лондон. Он никогда не сможет вернуться в Соединенные Штаты. Так что Бобби понял, что я был прав, значительно позже, но с тех пор мы стали намного ближе.

24 августа 1972 года, в день рожденья моей дочери Лори, мы отправились в Торонто на сборы. Нам с Тони пришлось вернуть деньги за лагерь. Иглсон обещал, что нам возместят ущерб, но этого так и не произошло. Это сильно повлияло на наш хоккейный лагерь. Он уже никогда не был таким, как прежде.

На сборы пригласили 36 хоккеистов, чтобы на тренировках можно было играть двусторонние матчи. Тренером назначили Гэрри Синдена. Он сказал: «Если вас пригласили, и вы приехали –  то вы будете играть». Я же подумал, что нужно будет сильно изловчиться, чтоб задействовать в серии 36 хоккеистов. Понятное дело, что не всем удалось сыграть, и некоторые парни покинули расположение команды еще до окончания серии. И не могу сказать, что я их в этом виню.

Мы прошли общее медицинское обследование. Мы остановились в отеле Саттон Плэйс, а к тренировкам приступили на следующее утро. Мы думали, это будет как на Матче всех звезд. То есть все серьезно, но весело. На подготовку у нас имелось две недели.

В самом начале сборов игроки встретились с Аланом Иглсоном, чтобы обсудить финансовую сторону вопроса. Я спросил:

– Так разве не владельцы клубов должны платить нам пенсию?
– Все так. Они разрешают вам играть, так что деньги за серию пойдут в ваш пенсионный фонд.
– Не вижу логики.
– Это дополнительный заработок. Игроки заработают больше денег.
– Насколько больше?
– Мы пока не знаем.

Я задавал те же вопросы, которые в команде все задавали друг другу. И лидером команды я стал именно во время этих переговоров. Официально никто еще не был назначен капитаном, но я был как раз тем человеком, который задавал жесткие вопросы от лица всех.

– Так нам заплатят? – не унимался я.
– Нет, не заплатят.
– Ни копейки?
– Вам выдадут 2 500 долларов на повседневные расходы.
– А кто на этом заработает-то?

Иглсон старательно все объяснял.

Первые четыре матча серии должны пройти в Канаде. Остальные четыре – в Москве. Первый матч – в монреальском «Форуме», и на нем должен присутствовать премьер-министр Канады Пьер Трудо.

Донна приехала на первую игру. Наша команда остановилась в отеле Шато Шамплен, которым сейчас владеет Серж Савар. Донне я снял номер в другом отеле, и тайком сбежал, чтобы увидеться с ней. Я так и сказал брату:

– Я пошел к Донне.
– Ты псих.
– Знаю, но я должен ее увидеть.

Я пришел к ней, и мы занимались любовью весь день перед игрой.

Пьер Трудо провел символическое вбрасывание. Несмотря на то, что вбрасывание было символическим, я был настроен обязательно его выиграть. Я был взвинчен до предела. В жизни бы не позволил какому-то коммуняке меня обыграть.

Я никогда не видел русских в деле. Я вообще ни про кого из них не слышал. Звездой той команды считался Владислав Третьяк, но по мне он не был хорошим вратарем. Больше из той команды я вообще никого не знал, и знать не хотел. Все они были сраными коммуняками, что в них разбираться? Мне было абсолютно наплевать на их образ жизни. Позже же выяснилось, что они хотели жить так, как живу я. В Канаде их встретили по-королевски. Они ели, как короли, и скупали джинсы. Третьяк больше всех купил. Вот только непонятно: если ты коммунист, то зачем тебе деньги, одежда и прочие материальные блага? Так что я их даже не уважал, потому что слова не должны расходиться с делом.

Я вышел на первую смену в тройке с Фрэнком Маховличем и Иваном Курнуайе. И открыл счет уже на 30-й секунде. Был бросок, шайба отскочила сразу на пятак, и я добил ее в ворота. Легендарный комментатор Hockey Night in Canada Фостер Хьюэтт закричал: «Маховлич отправляет шайбу в сетку. Нет, я ошибся, шайбу забросил Эспозито!». Минуты три-четыре спустя (через шесть минут – прим. ред.) Пол Хендерсон забросил еще одну шайбу сразу после вбрасывания.

А потом мы заработали несколько удалений подряд.

Мы знали, что русские хорошо катаются. Мы заработали удаление, они выпустили свою спецбригаду большинства и стали пасовать шайбу. И у них это действительно здорово получалось. Они с легкостью забивали одну шайбу за другой (неправда. Первое удаление у канадцев заработал Хендерсон в промежутке между голом Эспозито и своим; и дальше в том периоде удалялись только русские – причем трижды. Второе канадское удаление было уже при счете 3:2 в пользу СССР, третье – при 4:2, и последнее – при 7:3. Ни одно из четырех удалений Канады в тот вечер сборная СССР не реализовала – прим. ред.). Мы были в шоке. Мы реально чуть не обосрались.

В Монреале в тот день стояла 33-градусная жара, а кондиционера в «Форуме» не было. До игры мы толком не тренировались, а если и тренировались, то без фанатизма. Мы вообще собрались меньше чем за две недели перед серией. Сборная же Советского Союза два года готовилась к этим матчам.

В какой-то момент у нас просто сели батарейки. Совсем. И они обыграли нас 7:3.

Сказать по правде, наш вратарь Кенни Драйден не очень-то здорово смотрелся в серии с русскими, потому что они прекрасно разыгрывали шайбу. Если атаковать в лоб, то Кенни или Берни Парент были великолепны. Но стоило заставить их перемещаться от штанге к штанге – и они твои.

По окончании матча Гэрри Синден зашел в раздевалку и сказал: «Господа, нам предстоит длинная и очень непростая серия. Так что давайте-ка соберемся. У нас через два дня игра в Торонто. Прошу вас как следует к ней подготовиться».

Помню, меня попросили поговорить с прессой после игры. Было очень жарко, и я очень сильно потел.

– Вы удивлены? – спросил меня кто-то.
– Блин, конечно же, я удивлен! Я понятия не имел, что они так катаются. Нас об этом никто не предупреждал!

А нас и впрямь об этом никто не предупреждал (см. начало одного из предыдущих абзацев: «Мы знали, что русские хорошо катаются» – прим. ред.). Мы вообще не представляли, против кого играли.

Следующим утром мы вылетели в Торонто. Приземлились и поехали на тренировку. Все были абсолютно серьезными. Гэрри поменял стартовую тройку на утренней раскатке, и поставил в ворота моего брата Тони. Он посадил на лавку Рода Жильбера, Вика Хэдфилда и Жана Рателля. Он выпустил Стэна Микиту в звене с Фрэнком Маховличем и Иваном Курнуайе. Он поставил Уэйна Кэшмэна и Жан-Поля Паризе в тройку ко мне. Он вывел из состава Донни Ори с Родом Сайлингом, что, на мой взгляд, было отличным решением, и заменил их тремя работягами – Сержем Саваром, Билли Уайтом и Пэтти Стэйплтоном.

После первого периода во втором матче счет был 0:0. Тони играл великолепно. На моей памяти ни один вратарь не играл столь уверенно.

Во втором периоде Уэйн Кэшмэн завалил Владимира Лутченко – Кэша надо было за это удалять. Однако свистка не последовало, Кэш подхватил шайбу, и выдал ее мне на пятак. Я подтянул ее к себе, и завез за спину Третьяку. В этот же момент их четвертый номер Кузькин врезал мне клюшкой сзади по голове. Но я забил гол, так что толком и не почувствовал тот удар.

В третьем периоде Брэд Парк выдал одну из лучших передач, которые мне вообще доводилось видеть в жизни. Он вложил шайбу в крюк Курнуайе, летевшему на полном ходу. Иван объехал защитника, словно телеграфный столб, и легко переиграл Третьяка.

Затем Питер Маховлич в меньшинстве забил один из самых красивых голов, которые я когда-либо видел. Я выводил шайбу через борт, чтобы выиграть время, Пит подобрал ее на скорости, сделал ложный замах, объехал их второго номера – Гусева, еще одним ложным замахом убрал Третьяка – и отправил шайбу в ворота. Я подъехал к Питу и попытался поднять его, но он был слишком тяжелым. Вот это голешник!

Фрэнк Маховлич подвел черту под матчем, забив с передачи Стэна Микиты. Теперь и сборная СССР знала, что мы тоже умеем играть в хоккей. Мы победили 4:1.

Третий матч серии проходил в Виннипеге, и Гэрри Синден вновь выпустил Тони. Самое главное мое воспоминание о Виннипеге – это что у них с одной стороны арены висел огромнейший портрет королевы.

Мы забили быстрый гол – Паризе переиграл Третьяка. Затем русские забили в меньшинстве, что нас серьезно подкосило. Потом отличился Жан Рателль, потом я, а затем Валерий Харламов забросил еще одну шайбу в меньшинстве. Они потом забили еще дважды, и встреча закончилась вничью 4:4.

Таким образом, после трех игр у нас было по одной победе, поражению и ничьей. Мы отправились в Ванкувер, где Хэрри снова потасовал звенья. Билли Голдсуорси включили в заявку на игру, а место в воротах снова занял Кен Драйден. Сборная СССР нас полностью переиграла, они победили со счетом 5:3.

Никогда не забуду, как нас болельщики тогда освистали. С трибун на нас неслось такое… Ужас просто. Мы этого никак не заслуживали.

Меня выбрали лучшим игроком матча в составе сборной Канады. Я вышел на лед, где телевизионный комментатор Джонни Исо задал какой-то вопрос, который я теперь уже и не вспомню. Я был в бешенстве. Злость из меня просто сочилась. Я даже не осознавал, что я ему там наговорил, до тех пор, пока не увидел это в записи лет десять спустя. И теперь мне становится неловко каждый раз, когда я вижу эту запись. Я сказал: «Если российские болельщики будут освистывать свою команду в Москве так же, как это делаете вы, то я лично подойду к каждому из вас и попрошу прощения; но, мне кажется, этого не произойдет. Я в это не верю. Мы стараемся изо всех сил. У них хорошая команда. Мы не знаем, за счет чего мы можем прибавить, но мы что-нибудь придумаем. И мы совершенно не заслуживаем того, чтоб вы нас так освистывали», – я отчитал всю страну по национальному телевидению.

Прежде чем сыграть с русскими в Москве, мы провели две встречи в Швеции против местной сборной. Шведы играли грязно. Они били нас клюшками исподтишка и плевались в нас. И сделать с этим, в общем-то, ничего было нельзя, потому что в хоккее драки по международным правилам запрещены, так что надавать им по морде не было вариантом. Кроме того, шведы не умели драться. Они не собирались сбрасывать краги. Их вполне устраивало бить нас клюшками исподтишка.

Ульф Стернер, игравший за «Рейнджерс» в сезоне 1964/65, вообще заточил крюк своей клюшки. Его крюк был больше похож на нож для стейка. В первой игре против шведов Уэйн Кэшмэн хотел провести против него силовой прием, но Стернер выставил клюшку, ударил Уэйна прямо в рот – и разрезал ему язык пополам. Кэш после этого на змею был похож.

Стернера за это удалили до конца матча. Он покатил в раздевалку, а Кэш последовал за ним. Я и еще человек пять-шесть пошли следом. Кэш искал Стернера повсюду и хотел его убить. Мы же пытались его успокоить. У него изо рта во все стороны хлестала кровь. Говорить он не мог.

Я сам как-то играл в футбол и прикусил себе язык, и он тоже разошелся на две части. Врачам пришлось мне швы накладывать. Я неделю потом через трубочку ел. А тут дело складывалось значительно хуже. Уэйну было до невозможности больно. Тем же вечером у него распух язык. Он начал задыхаться, и нам пришлось везти его в больницу. Врачи привели его в порядок, но он выбыл до конца серии. Но Кэш никуда не уехал. К его чести, он остался с командой до конца.

Первый матч в Швеции мы сыграли вничью (вничью канадцы сыграли второй матч, а в первом выиграли 4:1 – прим. ред.). После игры кто-то позвонил в наш отель и сказал, что там заложена бомба, так что нам пришлось эвакуироваться. Еще пару раз звонили с угрозами убить меня. Я не рассказывал об этом брату, потому что не хотел его расстраивать. Помню, когда мы ходили по улицам Стокгольма с Тони и Кэшем, я всегда старался идти между ними. Я решил, что если кто-то решит застрелить меня, то ему сначала придется пройти через Кэшмэна или моего брата. Куда бы они ни повернули, я всегда поворачивал вместе с ними и всегда оставался в центре. Когда они спросили меня об этом, я ответил: «Ну вот люблю я в центре находится. Я же все-таки центральный нападающий». И смешно, и страшно.

Дома все считали, что мы шведов уделаем одной левой, а они сыграли с нами вничью – и пресса вновь накинулась на нас. Заголовки газет в Канаде были просто немыслимые. По почте нам приходило много ужасных писем и записок. В это было невозможно поверить.

Те два матча в Швеции были необходимы для того, чтобы мы стали настоящей командой. После первой игры мы большой группой купили два ящика пива, и отправились распивать их в один из стокгольмских парков напротив отеля Гранд.

Жена Ги Лапуэнта в тот день родила в Канаде, поэтому мы пили пиво и отмечали день рожденья ребенка Ги. Мы были одни в чужой стране, дома нас поливали грязью, но мы были вместе – и это помогло нам стать командой. «Давайте, ребята! Один за всех и все за одного!» – говорили мы. – «Мы можем надеяться только на себя. Давайте сплотимся».

Многим было что сказать. «Есть только мы. Даже тренеры не входят в это «мы». Мы – это мы. Пошел на**й этот Иглсон. Пошли на**й эти шведы. Пошли на**й эти русские. И канадское правительство пусть идет на**й. Вместе с газетами», – говорили парни.

Нам было наплевать на всех, кроме самих себя, и это нас сильно сблизило. Мы стояли горой друг за друга. Я до сих пор с особым трепетом отношусь к тем, с кем играл в той команде. После завершения той серии я снова играл за «Бостон». Но каждый раз выходя против Питера Маховлича, Бобби Кларка, Пола Хендерсона, Рода Жильбера, Брэда Парка, да неважно против кого – я всегда чувствовал, что нас связывает нечто особенное.

В сентябре 2002 года было 30-летие серии. Мы постарались собрать вместе всех ребят. Гэри Бергман и Билл Голдсуорси уже умерли к тому моменту, но все остальные были живы. Было очень здорово снова всех их увидеть.

Вот на кого эта серия очень серьезно повлияла, так это на Фрэнка Маховлича. Когда мы играли с русскими в Ванкувере, в одном эпизоде Третьяк выкатился из ворот, а Фрэнк натурально лег на него всем корпусом, и не давал ему вернуться в ворота, что болельщики встретили свистом.

По мне, так он отлично повел себя в том эпизоде. Но вот это освистывание серьезно задело Фрэнка, и, когда мы прилетели в Европу на матчи со шведами, он вел себя очень странно. Фрэнк где-то услышал, что русские поставили жучки в наших номерах. «Надо спать в палатках. Палатки не поставят на прослушку. Будем сидеть при огне керосиновых ламп и там не будет никого, кроме нас», – говорил он.

Мы на него посмотрели: мол, ты серьезно? То есть мало того, что у нас номера были такие, что лучше и впрямь было в палатке спать, так они еще и прослушивались.

Мы выиграли второй матч в Швеции, и действовали при этом весьма грязно. Шведская пресса называла нас хулиганами и даже «канадской мафией». Хотя, сказать по правде, мы играли так же грязно, как они играли против нас. Ну, может быть, чуточку грязнее. Но они первые начали нас бить исподтишка в первом матче. Так что пусть даже это была всего лишь выставочная встреча, мы все равно мстили им по полной программе. Побить их было гораздо важнее, чем победить.

– -

Незадолго до вылета из Стокгольма в Москву Алан Иглсон, Гэрри Синден и Джон Фергюсон созвали игроков на совещание в кафетерии нашего тренировочного катка. Они сказали, что русские передумали, и теперь они не хотят, чтобы вместе с нами прилетели наши девушки и жены. Помимо этого они отказались еще от пары своих обещаний.

Я как неофициальный капитан команды взял слово и попросил Иглсона и тренеров оставить нас одних. Мы обсудили ситуацию. Я сказал: «Я играю в Бостоне, так что меня никто убивать не будет, если мы проиграем русским. Это вот у ребят из канадских команд будут проблемы. У Пола Хэндерсона будут проблемы в Торонто, и у вас в Монреале будут проблемы, и у Джоша Гевремонта и Дэйла Тэллона будут проблемы в Ванкувере. Я считаю, что если они сделают все как обещали, то мы будем играть. Если же они меняют правила игры, то мы делаем им ручкой. Пошли они к черту». Все согласились.

Мы позвали обратно Иглсона, Гэрри Синдена и Джона Фергюсона и объяснили им свою позицию. Гэрри сказал: «Хорошо, ребята, я с вами». Иглсон тоже сказал, что он с нами. Всерьез он это говорил или нет, было уже неважно. На следующий день нам сказали, что все будет так, как изначально и договаривались. Мы отправлялись в Россию, где нас уже ждали наши жены и девушки.

«Любой из нас мог затащить русскую девушку в постель за плитку шоколада». Суперсерия-72 в СССР

Истории и байки канадских хоккеистов о России – в новой главе автобиографии Фила Эспозито.

Русские все время пытались схитрить. Им всегда нужно было выиграть какое-то преимущество – неважно какое. Когда мы прилетели в Россию, у нас конфисковали наши баулы с формой. Нам пришлось два часа ждать в аэропорту, пока проверяли наш багаж. Вот что они там искали?

Мы привезли с собой 350 ящиков пива, 350 ящиков молока, 350 ящиков газировки, кучу коробок со стейками и прочей едой. Когда мы доехали до гостиницы, выяснилось, что у нас отобрали половину всего этого добра. Впрочем, ходили слухи, что большую часть из этого забрали люди из канадского посольства. Но что-то мне в это не верится. Я считаю, что это русские нас обокрали. У них же там не было ничего. Ну а что мы могли с этим поделать? Ничего.

От аэропорта до гостиницы нас везли на двух автобусах. Даже из окна автобуса было видно, что Россия похожа на выжженную землю. Заселили нас в какую-то халупу, а нашим женам было практически нечем заняться, потому что даже на шоппинг сходить просто некуда.

Ни у кого не было еды. Люди часами стояли в очереди в продуктовые магазины. Когда в магазине заканчивалась еда, они просто закрывались, оставляя людей в очереди с пустыми руками (оставим эту и последующие эпичные байки о жизни в СССР без комментариев и на совести Эспозито – прим. ред.). Любой из нас мог затащить девушку в постель за плитку шоколада. Девушки от нас просто не отлипали. И пара ребят воспользовались подвернувшейся возможностью.

В городе было на что посмотреть, но нигде не было ресторанов. Мы все время ели в отеле. Чем нас будут кормить – каждый раз было загадкой. Один раз нам подали ворону. Сказали, что это черный дрозд. Линда была и без того худой, и вес ей никак нельзя было терять, но ела она это с трудом. Еще как-то раз они нам принесли стейк из медвежатины. Он был жестковатый, но неплохой. Мы ели стейки из конины. Тоже неплохие. Довольно тонкие. Девушкам мы не говорили, чем нас кормят.

Однажды вечером мы отправились на рейдерский захват еды. Я дал взятку девушке, которая работала за стойкой регистрации, и она дала мне ключ от номера Алана Иглсона. Он остановился в небольшом номере, и мы ограбили его холодильник. Я открыл дверцу холодильника, и увидел там жареную индейку, у которой не хватало только одной ножки. Я схватил индейку и принес ее к себе в номер. Я рассказал всем о добыче. Ко мне в номер пришла вся команда с женами, и мы обглодали эту индейку до костей. Обнаружив пропажу, Иглсон спросил: «Признавайтесь, кто из вас украл мою индейку? Признавайтесь! Я знаю, что это был кто-то из вас». Меня никто не сдал, но знай, Алан, это был я. Пока Иглсон ел индейку и пил пиво, мы ели дрозда. Сукин сын. Он говорил нам, что все, что он делает, он делает на благо команды, но мы все видели, что это была неправда.

Как-то раз защитник «Чикаго» Уайти Стэйплтон заявил, что нашел китайский ресторан! Мы были на седьмом небе от счастья. Мы попросили Уайти показать нам его. «Я вчера до отвала там наелся. И теперь пару дней даже видеть китайскую кухню не хочу», – ответил он. Он в общих чертах рассказал, как туда попасть, мы сели в автобус и поехали. Мы часами кружили по городу, но так ничего и не нашли. Когда мы вернулись в отель, Уайти помирал со смеху. Не было никакого китайского ресторана. Он его выдумал. Как мы только его ни обзывали...

Русская кухня была настолько ужасна, что я думал, у меня инфаркт будет. Я сходил в местную больницу на флюороскопию, и врач там сказал: «С вашим сердцем все в порядке. У вас просто изжога». И из-за нее у меня сжималась сердечная мышца.

–-

Господи, какая же у нас паранойя была в России! Дверь номера можно было закрыть изнутри, но забрать с собой ключ, выходя из гостиницы, было нельзя.

В номере же мы боялись разговаривать. Как я уже говорил, нас перед приездом предупредили, что в номерах будут стоять жучки. Когда у нас заканчивалось пиво, мы пили паленую водку. И вот как-то вечером, изрядно напившись водки, мы решили устроить обыск в нашем номере на предмет жучков. Мы искали микрофоны, бормоча «Черт бы вас побрал, е**ные коммуняки». Мы проверили стулья, посмотрели под коврами, но ничего не нашли.

В другом номере кто-то (я так и не узнал кто конкретно, хотя все потом свалили на меня с Уэйном Кэшмэном) нащупал небольшую выпуклость на полу под ковром, оттащил ковер в сторону, и увидел там небольшой металлическую коробку на пяти винтах. Решив, что это прослушивающий аппарат, они отвинтили эту коробку, и обнаружили под ней еще одну коробочку на четырех винтах. Они выкрутили и их, после чего услышали мощный грохот снизу. Посмотрев вниз через дырку, они увидели банкетный зал отеля, на полу которого лежала разбитая вдребезги люстра. Они открутили люстру в банкетном зале!

Всем пришлось скинуться по 3 850 долларов на новую люстру. Слава богу, дело было в половине третьего ночи, а то эта люстра могла бы и людей убить. Все постояльцы отеля ели в этом банкетном зале. Мне вообще кажется, что вполне могли открутить эту люстру наши пилоты, потому что из игроков так никто никогда и не признался. На торжественных вечерах я всегда рассказываю эту историю, как будто это все мы с Кэшем сделали, но на самом деле в тот раз мы были ни при чем.

Русские старались вывести нас из себя любым способом. В любой мелочи искали для себя выгоду. Например, периодически посреди ночи у меня вдруг начинал звонить телефон: возьмешь трубку, а там – никого. Таким образом они мешали нам спать. У других ребят была такая же ситуация. Русские делали что угодно, лишь бы мы подошли к игре не в форме.

Однажды ночью вновь зазвонил телефон, и Линда сказала: «Господи, кто это нам звонит?». Я ответил: «Никто. Они просто не дают нам нормально выспаться». И выдернул телефонный провод из стены. Через несколько минут к нам постучались и сказали подсоединить телефон обратно. Я ответил, что это невозможно, потому что выдернул провод из стены, и порвал его. Так они в четыре часа утра вызвали мастера.

Я прям ненавидел коммунистическую систему. К игрокам у меня никакой враждебности не было – только к их обществу и их жизни. На Красной площади можно было ходить только по одной стороне – другую охраняли солдаты с ружьями. Выезжать за город без сопровождения нам было запрещено. Нам сказали, что вся пригородная местность усеяна ядерным оружием и ракетами, и они не хотели нам это показывать.

Это было общество, которым управляли солдаты. Я как-то прогуливался по большому парку, и услышал свисток. Мужчины в костюмах и женщины в юбках подошли к солдатам, взяли в руки лопаты, и принялись сажать цветы. Через 15 минут снова прозвучал свисток. Они положили лопаты на землю, взяли свои портфели с сумочками и пошли по своим делам.

Еще как-то раз ко мне подошел какой-то пацан лет одиннадцати, и сказал: «Жевать жвачку. Жевать жвачку». У меня с собой была пачка жвачки с двойным вкусом мяты. Я протянул ему ее, и случайно все просыпал на землю. Когда же он нагнулся поднять жвачку, вдруг из ниоткуда появился солдат с автоматом, и наступил ему на руку.

– Это что еще такое? – спросил я.
– Не ввязывайся, Фил, – сказал мой переводчик Гэри Смит и стал оттаскивать меня в сторону.
– Гэри, это неправильно.

Пацан же посмотрел на солдата, нагнулся и поднял жвачку. Тогда солдат схватил его за шкирку, бросил его в автозак и куда-то увез.

Я не мог успокоиться, пока не узнал, что случилось с этим пацаном. Гэри сказал, что он восемь часов просидел в тюрьме за братание с врагом. Я сказал Гэри отправить этому пацану клюшку и шайбу с автографом. Получил он их или нет – как теперь узнать? (Этого пацана звали Альберт Эйнштейн! Простите, не удержался – прим. ред.)

Мы ездили на тренировки на автобусе от отеля, и с нами всегда ездили двое русских «переводчиков». Мы были уверенны, что это шпионы КГБ. Как-то раз Питер Маховлич попытался высадить их из автобуса, так там чуть не заварилась драка. Хорошо, что тот, который спорил с Питером, не пытался с ним драться, а то мы б ему просто голову оторвали. Это была война. Вот до какого безумия дело дошло.

Я часто задумывался, смогу ли убить человека. Вот взять ружье, прицелиться и выстрелить. Я участвовал в паре хоккейных драк, но никогда никого не хотел убить. Но я настолько сильно ненавидел русское общество с их телефонами на прослушке, атмосферой секретности, шпионами и длинными очередями, что готов был убить тех гадов в автобусе.

Если так подумать, то я бы и игроков сборной СССР убил, если б это привело к победе в серии. Вот насколько сильно мы хотели их победить. Эта серия была не между двумя хоккейными командами. Это было противостояние двух образов жизни, чтобы выяснить, который из них являлся главенствующим.

Мы все очень нервничали перед играми в России. Первый матч в Москве проходил на их главной арене – Ледовом дворце спорта «Лужники». Прежде чем диктор объявил наши имена, к нам подъехали маленькие девочки и вручили каждому букет цветов. Когда мне дали букет, я его так сильно сжал, что сломал стебельки, и цветы упали на лед. Диктор объявил «Номер седьмой, Фил Эспозито», я сделал два шага вперед, поднял руку вверх в знак приветствия, зацепился коньками за цветы и упал на жопу. Сидя на льду, я поднял глаза и увидел, что русские улыбаются.

Я встал, поклонился и люди засмеялись. Я махал им рукой и наткнулся взглядом на советского лидера Леонида Брежнева. Помните его брови? Я установил с ним идеальный зрительный контакт и послал ему воздушный поцелуй. Парень рядом с Брежневым заулыбался, и тогда тот рявкнул на него, и улыбки как не бывало (нет ни одного свидетельства присутствия Брежнева на той игре, да и следующих трех – тоже. Скорее всего, его не было на матче – прим. ред.).

Большинство людей бы засмущались после такого падения, но только не я. Я махал всем рукой. Третьяк и еще пара русских игроков потом отметили, как я грациозно встал и поклонился. Мое падение всех расслабило. Мы чувствовали себя уже абсолютно нормально, когда началась игра.

Арена у русских отличалась от нашей, и они пользовались этим преимуществом. У них над бортами было не стекло, а вязаная сетка. Сетка очень плотная, так что когда в нее попадала шайба, то она отскакивала определенным образом, и русские прекрасно об этом знали.

Два периода мы играли здорово. Жан-Поль Паризе и Бобби Кларк забросили по шайбе, Пол Хендерсон – две, и мы вели 4:1 за 11 минут до конца встречи. Мы ловили их на силовые приемы и вообще доминировали на площадке, пусть даже большую часть времени у нас как минимум один человек сидел на скамейке штрафников (снова неправда. В первом периоде у канадцев было одно двухминутное удаление, во втором – три, и в третьем снова одно. Сборная СССР имела также пять двухминутных штрафов – прим. ред.).

Все судьи были из стран восточного блока, кроме одного из ФРГ, и все они были ужасны. Они судили нечестно. Тут же никаких вопросов быть не может. Все судьи получали четкие указания сверху. Они свистели то, чего и в помине не было. Это было просто отвратительное судейство. Мы постоянно играли то вчетвером, то вообще втроем. У нас было удаление за удалением, а у них одно большинство за другим (см. предыдущий комментарий. Мало того, из пяти удалений каждой команды в той игре три были обоюдными. Канадцы ни секунды не играли втроем; в большинстве же и те, и другие провели лишь по четыре минуты. И ни одно большинство не было реализованно – прим. ред.).

В воротах был мой брат Тони, и мы проиграли тот матч со счетом 4:5. Я видел, как он расстроился после игры. Матчи были настолько эмоциональными, что наши вратари не могли играть по два раза подряд.

После игры мы сидели в раздевалке, и некоторые игроки были откровенно подавлены. Я сказал: «Парни, мы больше ни одной игры этим ублюдкам не проиграем. Мы их к ногтю прижмем! Мы выиграем три матча подряд». Душа и сердце подсказывали, что мы им больше не уступим. Я был решительно настроен не допустить этого, равно как и Пол Хендерсон, также заявивший об этом во всеуслышание.

Между играми у нас всегда был выходной, но пойти было некуда, так что мы тренировались.

На второй матч вышел Кен Драйден, и мы выиграли 3:2. Нам вновь пришлось уйму времени провести в меньшинстве, но Пол провел потрясающий матч. Он забил очень, очень красивый гол, каких я давно не видел. Просочился между двух защитников, не стал сближаться с Третьяком, и послал шайбу в ворота.

Александр Якушев отправил шайбу за спину Драйдену после того, как она попала в сетку и вылетела на пятак, как из рогатки. За исключением этого момента Драйден отыграл блестяще.

Мы выиграли и третий матч в Москве. Очень странная была игра. Мы победили 4:3, а Хендерсон вновь забросил победную шайбу – второй раз подряд. Теперь в серии у всех было по три победы. Четвертый матч решал все.

На последний матч серии тренеры решили поставить Кена Драйдена. В первом периоде Паризе удалили до конца игры. Судья, который был ближе к нему, не свистнул удаление, а другой свистнул. Паризе стал спорить, и ему выписали 10-минутный штраф. Тогда он подъехал к судье, угрожающе замахнулся на него клюшкой, но вовремя взял себя в руки, и не стал его бить. Мне же показалось, что он вообще его сейчас убьет.

В середине второго периода Россия вела со счетом 5:3. Я играл в тройке с Фрэнком Маховличем, и сказал Гэрри Синдену: «Убери от меня Фрэнка. У него крыша едет. Он портит игру и мне, и всей команде, если говорить откровенно. Поставь меня в звено с Питером». Питер Маховлич был его младшим братом.

После второго периода счет все еще был 5:3. В раздевалке Пол Хендерсон обратился к команде: «Мы сегодня не проиграем. Если выиграем первые пять минут, то они у нас в кармане».

Мы вернулись на лед, и я забросил шайбу с передачи Питера Маховлича. Я этот гол до сих пор вижу в своей голове в замедленном повторе. Питер подобрал шайбу за нашими воротами и полетел вперед по правому краю площадки. Я сделал улитку и покатил от синей линии к красной. Мне хотелось, чтобы я был открыт для передачи в случае чего. Когда он доехал до красной линии, было уже понятно, что он будет вбрасывать шайбу в зону. Тогда я подкатился к нему и взял левее. Питер доехал до синей линии, вбросил шайбу в зону, а я погнал на пятак. Я вбросил шайбу в угол площадки, Питер ускорился и устремился за ней наперегонки с Лутченко (Эспозито не совсем точно вспоминает подробности этого гола – прим. пер.). Я видел, как Питер борется за шайбу, и знал, что он ее выиграет. Так что я не стал ему помогать, а откатился обратно к «усам». Питер был здоровым парнем, он выиграл борьбу и отпасовал на пятак. Шайба подлетела в воздух, я ее поймал, опустил обратно на лед, замахнулся для броска – и не попал по ней. Третьяк опустился на колени, я замахнулся снова, и на этот раз попал – через секунду шайба была в сетке, и мы сократили свое отставание до 5:4. Когда я увидел шайбу в воротах, не мог сдержать эмоций.

Вообще-то я не понимал, как они могли меня оставить одного на пятаке. Почему меня никто не выталкивал оттуда? Впрочем, свое место там я забронировал еще в начале серии. Стоило кому-нибудь только ко мне подъехать, как он получал с локтя. Я на пятаке работал всем телом, разве что только не ушами. Подъехал ко мне – получи в лоб с локтя. И это их останавливало.

При счете 5:4 я выдал, наверное, лучший игровой эпизод в своей карьере, и это был не гол. Я находился на льду, когда Кен Драйден потерял позицию и не успевал переместиться к правой штанге. Кто-то из русских выкатился из угла, бросил по воротам, и я в прыжке левым коньком заблокировал шайбу, летевшую в ворота. Все произошло настолько быстро, что многие болельщики даже не помнят этого. Однако некоторые люди считают, что это был лучший игровой момент моей карьеры.

Русские все еще вели в одну шайбу, и я устроил небольшое совещание на льду. Я сказал Курнуайе: «Айвэн, лети на всех парах к красной линии и не останавливайся. Я выиграю вбрасывание. Парки, ты отдашь ему шайбу прямо на крюк. Ну а ты, Курни, забьешь гол».

Я выиграл вбрасывание, но не вчистую, Брэд Парк бросил – и промахнулся, но Курнуайе оказался первым на отскоке, и послал шайбу в сетку – 5:5. Но лампа за воротами не зажглась! Русские снова пытались нас обмануть. Судья за воротами не включил лампу!

Алан Иглсон увидел все это с трибуны и психанул. Он так громко орал, что русские солдаты арестовали его и пытались вывести с трибуны (на самом деле, конечно, никто Иглсона не арестовывал, не выводил с трибуны, и не за то, что он громко орал. Иглсон направился к судье за воротами, и туда его милиция, разумеется, не пустила. А когда Иглсон продолжил попытки прорваться, его просто оттащили обратно – прим. ред.). Питер Маховлич случайно увидел, что происходит, вышел со скамейки, перепрыгнул через борт и стал отгонять вооруженных солдат клюшкой. К этому моменту мы уже всей командой лезли через борт. Питер вырвал Иглсона у них из рук. Мы всем скопом орали: «Тащи его сюда! На лед его давай, на лед! Тащи его к нам!». Уайти Стэйплтон, Пит и я отгоняли клюшками солдат, а остальные вели себя так, будто сошли с ума, вплоть до тех пор, пока мы не вытащили Иглсона на лед. Идя по льду к нашей скамейке, Иглсон и наш физиотерапевт Фрости Форристолл показывали всем средний палец. Иглсон повернулся к арбитру за воротами и показал ему кулак.

В итоге гол все-таки засчитали. Главный арбитр видел, что шайба попала в ворота, поэтому он отменил решение судьи за воротами. Тот матч обслуживали два арбитра. Один нам нравился, а второй был полным мудаком. Нам уже обещали, что не будут ставить его на матчи этой серии, но он все равно продолжал работать. Просто сюр какой-то.

За две минуты до сирены счет был ничейный. Я решил, что не уйду с площадки до тех пор, пока мы не забьем.

Я вышел в тройке с Питером Маховличем и Иваном Курнуайе. Тут вдруг Пол Хэндерсон перепрыгнул через бортик и сказал Питеру ехать на скамейку. Иван оказался с шайбой, Пол набрал скорость на левом краю, и просил пас. Иван через всю площадку вложил шайбу точно ему в крюк. Хендерсон завез шайбу за ворота, защитники Ляпкин и Васильев поехали туда с ним бороться, а я в это время кружил перед воротами. Он упал, но шайба отскочила ко мне в районе круга вбрасывания. Я двигался в сторону средней зоны, но сумел набросить шайбу на ворота. Третьяк справился с броском, но не зафиксировал шайбу. Хендерсон, который к тому моменту только поднялся, выехал на пятак – и добил ее низом. Пол забросил победную шайбу в третьем матче подряд.

«Мне никогда в жизни так не хотелось поцеловать мужика», – сказал я ему.

Пол так здорово никогда не играл: ни до, ни после серии с русскими. Он был в этой серии словно одержимый. Одна эта победная шайба сделала его знаменитым в Канаде на всю жизнь. Примерно как гол Майка Эруциони за сборную США на Олимпиаде 1980 года.

Благодаря этому голу мы вышли вперед впервые в этом матче за 34 секунды до финальной сирены. Я чувствовал, что Гэрри Синден хочет меня сменить, и посмотрел на него так, мол, даже не думай об этом. Я был полон решимости не дать им забить.

Я так и не ушел со льда. Доиграл до финального свистка. Это была плохая идея, но я ничего не мог с этим поделать. Я чувствовал, что должен оставаться на льду.

Шайба прошла у нас за воротами, я подобрал ее, поднял голову, увидел, что время истекло, прозвучала сирена, я поднял руки вверх, все игроки сборной Канады высыпали на лед, и началось безумие. Трубач из монреальского Форума вовсю дудел на трибуне, но его заглушали три тысячи канадских болельщиков. Я обнял Кена Драйдена, потом к нам подъехали все остальные. У нас как камень с души свалился.

Я прокатился мимо тренера русских Кулагина. Он был здоровым таким толстяком, которого мы между собой прозвали «Хохмач» (Сhuckles – прим. пер.). «Смотри слезами не захлебнись на**й, уе**к краснопузый», – сказал я ему.

После матча Кулагин заявил журналистам: «Единственное, в чем мы не могли сравняться с канадцами, так это в эмоциях». Конечно, не могли. Они же были роботами. Они должны были делать только так, как им говорили, а иначе их наказывали и вообще отстраняли от команды. Иронично, что спустя годы канадский хоккей стал больше похож на русский, а русский хоккей – больше похож на тот, в который играли мы.

Из-за больших зарплат в сегодняшнем хоккее очень редко видишь, чтобы игроки НХЛ давали волю своей радости, забив гол. Иногда, правда, мне на глаза все равно попадается игрок, которого переполняют эмоции от победы. Но так ли уж важно, выигрываешь ты или проигрываешь, когда у тебя зарплата три миллиона долларов в год? Многими овладевает безразличие.

Блин, а мне вот не было все равно. Я ненавидел проигрывать. Со временем я понял, что невозможно побеждать в каждом матче, и что в хоккее всегда проигрывает та команда, которая делает больше ошибок. Но даже несмотря на то, что это игра ошибок, а не позитивных моментов, фокусироваться надо как раз на позитиве, и ни в коем случае не замыкаться на негативе. Так, на самом деле, в любом виде спорта.

После игры нам во что бы то ни стало хотелось уехать из России. Иглсон напомнил, что у нас еще запланирован один товарищеский матч со сборной Чехословакии. Нам насрать было на матч с чехами. Они ненавидели русских потому, что те оккупировали их и заставили принять коммунистическую систему. По мне, так мы с чехами по одну сторону баррикад.

Наши жены полетели домой, а мы отправились на чартере в Прагу. Я толком ничего не помню о той игре, кроме того, что мне там сломали нос, Серж Савар забил гол за 40 секунд до сирены (за 4 секунды – прим. ред.), и мы сыграли вничью.

Компания Air Canada выслала за нами Боинг-747. Проиграй мы серию русским, они бы за нами даже кукурузник не выслали. Но поскольку мы победили, Air Canada везла нас домой в шикарных условиях. Во время полета мы ели все что хотели: лобстеры, стейки, картошка фри и море бухла.

Мы приземлились в Монреале. Алан Иглсон состоял в Консервативной партии. Он раньше был политиком, и по-прежнему принимал участие в политической жизни. Премьер-министр Канады Пьер Трюдо в свою очередь был либералом.

Трюдо подъехал к хвосту самолета. Мы должны были спуститься по трапу и поприветствовать премьера, но Иглсон решил проигнорировать его, так что минут 15 шел спор о том, откуда будут выходить игроки.

Уэйн Кэшмэн, мой брат и я решили так: «Пускай они все идут на**й. Мы вообще не выйдем из самолета». Мой брат и Кэшмэн все равно были слишком бухие, чтобы ходить, так что мы втроем просто сидели на своих местах, пока Иглсон выводил всех через переднюю дверь.

Премьер-министр Трюдо зашел к нам в самолет. Я сказал ему:

– Извините, господин Трюдо, нас заставляют выходить через передний вход, потому что вы либерал, а они консерваторы, ну а я решил послать все к черту.
– Понимаю. Я всего лишь хотел пожать вам руку. Спасибо, – ответил он.

Потом Иглсон с игроками вернулись обратно в самолет. Он подошел к нам и спросил:

– Ребят, а вы чего с нами-то не вышли?

Меня тошнило от того, как он использовал нас в своих политических интересах. И я ответил:

– На**й иди. Чтоб глаза мои тебя не видели, мразь еб**ая.

Следующая остановка была в Торонто. Там нас ждал моросящий дождь. Премьер провинции Онтарио был консерватором, так что Иглсон сразу притащил его жать нам руки. Мы расселись по машинам и приняли участие в параде от аэропорта до центра города. Я выступил с речью. У меня болел сломанный нос, галстук был развязан, а сверху на плечах накинут пиджак сборной Канады. Думаю, всем понравилась моя речь, потому что все аплодировали.

Иглсон хотел, чтобы мы поехали на вечеринку, но я отправился в отель. Мне не хотелось, чтобы меня футболили в своих политических интересах. Мэр Су-Сент-Мари собирался устроить парад в честь меня и Тони, но Тони хотелось домой в Чикаго, а я не хотел выставлять его в дурном свете. Поэтому я объяснил мэру, что мы оба едем по домам после четырехнедельного выезда, и мне очень хочется поскорее вернуться в Бостон. Он сказал, что все понимает.

Следующим утром я был уже в Бостоне и тренировался с «Брюинс». А через два дня сыграл в выставочном матче. Уэйн Кэшмэн тоже вернулся в состав, правда у него все еще была серьезная ситуация с языком.

Здорово было снова оказаться в Бостоне и увидеться с партнерами. Мне позвонил премьер-министр Трюдо и спросил, не хочу ли я приехать в Оттаву на церемонию награждения. Я ответил: «Нет, спасибо, я не хочу. Что было – то было, и хватит уже об этом».

Пол Хендерсон по полной программе воспользовался той славой, которую он приобрел в этой серии. Он сколотил состояние на своем образе победителя русских. Наверное, я бы поступил точно так же, если бы я играл тогда в Канаде.

Потрясающая, конечно, серия была. Труднее в моей карьере игрока ничего не случалось. Через что нам всем пришлось пройти в психологическом плане – и словами не описать. Я с тех пор больше уже не играл на таком уровне.

С того момента для меня, как игрока, все пошло по наклонной.

«Дети просили: «Папочка, не уходи, пожалуйста, папа!». Было очень тяжело». Четырнадцатая глава автобиографии Эспозито

Одно из самых непростых решений в жизни Эспозито.

Линда полетела вместе с нами в Россию, но я очень плохо с ней там обходился. Я ее больше не любил. Мне не хотелось оставаться с ней. Мы находились под большим стрессом в этой серии, и все это я вываливал на нее. Я был плохим человеком, и мне стыдно за свои поступки.

Однажды я уехал к Донне в Сентрвилль на выходные. Ее батя, ирландец Дик Флинн, очень любил бренди. Он отвел меня в подвал и спросил:

– Ну и какие у тебя планы на мою дочь?
– Дик, мне 31 год. Твоей дочери 25. По-моему ты и сам догадываешься о моих планах.
– Ты женатый человек. Чего ты вьешься вокруг моей дочери? Это неправильно.
– Мы разводимся с женой.
– Ну пока же не развелся.
– Я больше не хочу быть с ней вместе. А твою дочь я очень люблю. Я планирую жениться на ней, и прожить с ней до конца жизни.
– Ну не знаю. Неправильно это все как-то… Ты пьешь бренди?
– Да я больше как-то по пиву.
– На вот, держи. Выпьешь бренди со мной.

Я выпил стаканчик бренди, потом второй, потом третий – и запил все это пивом, хотя мне надо было еще возвращаться в Бостон. Уходя, я сказал:

– Слушай, не переживай насчет меня и своей дочери. Мы любим друг друга. Я буду с ней вместе. Я знаю, что женат, но я разведусь. Если поженимся, то поженимся, а если не сможем, то я просто попрошу ее жить вместе со мной.
– Это неправильно. Я ей не разрешу.
– По-моему ты не в силах ей помешать.

Я поднялся наверх, сказал Донне, что мне пора, и уехал. По дороге в Бостон я уснул за рулем. У меня был Линкольн Таун Кар. Я задремал – и въехал в отбойник. Проснулся от шума, и это меня спасло – иначе бы я улетел в кювет и разбился.

Я съехал на обочину и поспал полчаса. Когда добрался до дома, Линда на меня набросилась с истерикой: «Ты где был?!». В тот момент я точно решил, что рано или поздно придется обо всем ей сказать.

Получилось рано. Линда продолжала обвинять меня в измене.

– Я устала от всего этого.
– Не стану тебе врать, – собрав свое мужество в кулак, я рассказал ей правду.
– Пошел вон, – заявила она.
– Линда, если я уйду, то уже не вернусь.
– Мне плевать. Пошел вон.

Когда же я стал собирать вещи, она вцепилась в мою ногу и стала умолять не уходить. За всем этим с лестницы наблюдали наши дочери Кэрри и Лори. Они просили: «Папочка, не уходи, пожалуйста, папа!». Было очень тяжело.

Каждый раз, когда я слышу по радио песню Уэйна Ньютона «Папочка, не уходи так быстро» (Daddy, Don’t You Walk Away So Fast – прим. пер.), я переключаю на другую станцию.

– Прости меня, Фил. Не уходи, – сказала она.
– Тебе не за что просить прощения, Линда. Ты права. Я должен уйти. И я ухожу, – ответил я, и больше к ней не возвращался.

Я позвонил Донне и сказать, что ушел от жены. Она была в шоке. После этого мы виделись постоянно. Примерно недель пять я жил в отеле Ховард Джонсон в центре Бостона. Затем арендовал 42-футовую лодку (12,8 метра – прим. пер.) вместе  с капитаном. Она стояла в Куинси на реке Нипонсет. Я там где-то месяцев восемь жил. Затем я снял квартиру и пригласил Донну жить со мной.

«У нас лежали и Кеннеди, и Хэпберн, и много кто еще, но кроме вас в палате мы никого не запирали». Пятнадцатая глава автобиографии Эспозито

Борьба с травмами, сумасшедшие болельщики и очередной финал Кубка Стэнли.

Перед началом сезона 1972/73 мы недосчитались значительной группы игроков, перешедших в клубы Всемирной хоккейной ассоциации. Основными потерями были Тедди Грин, Джерри Чиверс и Дерек Сандерсон. Но у нас по-прежнему была обалденная команда, и мы все еще считали, что нам по силам выиграть Кубок Стэнли.

В первом матче плей-офф мы играли с «Рейнджерс», и я получил травму (это было во втором матче – прим. ред.). До сих пор ярко помню тот момент. Я поехал вправо через красную линию. Доехал до синей, и стал разворачиваться, потому что на меня несся Рон Хэррис и еще трое игроков «Рейнджерс» – Стив Викерс, Джимми Нилсон и Уолт Ткачак. Я понимал, что попадаю под силовой прием, поэтому резко дал в сторону, но зацепился коньком. Рон Хэррис низко подсел – и попал мне в колено. Я услышал хруст. И упал. Первым ко мне подъехал Бобби Орр. Я пролепетал:

– Бобби, твою ж мать, знатно он меня!
– Успокойся, Фил. Успокойся. Сейчас Дэнни придет, – ответил он. Дэнни Кэнни был нашим физиотерапевтом.

Мне помогли доехать до ворот, из которых выезжает ледозаливочная машина. Я доковылял до раздевалки, сам зашел в докторскую, сказав «Оставьте меня в покое», и закрыл дверь. Попытался разогнуть колено. На мне все еще была вся форма. Я решил, что если смогу разогнуть колено, то все будет нормально.

Сесть я смог, а вот встать – уже никак. Боль была просто невыносимая. Я заорал: «Дэнни, я не могу встать!». Они зашли ко мне вместе с врачом и помощником физиотерапевта. Меня подняли, посадили на стол, разрезали гамаши, сняли щитки и прочие элементы экипировки. Врач сказал, что меня надо везти в больницу. Вызвали скорую и отвезли меня в Мэсс Дженерал. У меня была повреждена медиальная коллатеральная связка. Следующим утром мне сделали операцию по пересадке части связок из моего локтя. Это вот как раз тогда Бобби Орр и другие ребята из команды отвезли меня на вечеринку в бар Бобби.

Пока я лежал в госпитале на восстановлении, ко мне в палату приходили болельщики. Обычно я обменивался с ними парой приветственных слов, и они уходили. Я был совсем не против. Было приятно знать, что они за меня переживают. Через два дня меня пришел навестить какой-то итальянец. Он был молод и, судя по тому, как разговаривал – а разговаривал он с очень сильным акцентом – я так понял, что он прямиком из Италии и приехал. Он посмотрел на меня и заплакал. Он сказал: «Только посмотри, что с тобой сделали эти долбанные ирландцы! Е**ные ирландские свиньи!». Походу, он имел в виду Хэрриса и Нилсона. Он прям не мог успокоиться.

– Успокойся, – сказал ему я.
– Только скажи. Скажи слово, и я убью этого сукиного сына. Против Бобби Орра-то он так не играет, – ответил он, имея в виду Рона Хэрриса.
– Ты о чем?
– Я поеду в Нью-Йорк, и убью трех или четырех этих говнюков!

И он показал мне пистолет. Я дал Донне знак, чтобы она позвала охрану.

– Слушай, это всего лишь часть игры. Не переживай ты так. Ронни сделал это не специально. Мне кажется, тебе лучше уйти. Мне надо отдохнуть, – пытался я его успокоить.

Парень зарыдал. Пришел охранник, надел на него наручники, и вывел из палаты. Не знаю, что с ним дальше было. После этого случая персонал больницы стал закрывать мою палату на ключ. Ко мне никого больше не пускали.

Медсестра сказала мне: «У нас тут и Джон Уэйн лежал, и президент Кеннеди, и Кэтрин Хэпберн, и кто только не лежал, но мы никого никогда в палате не запирали, а вот вас – конкретно вас, пришлось запереть».

Дело было зимой (дело было в апреле – прим. ред.), отопление работало на полную мощность, так что в палате все время было жарко. Это было невыносимо, так что я всегда держал окно открытым настежь. Я лежал недалеко от него, и у меня был сачок – ну такой, типа рыболовного. Так я его высовывал наружу, и охлаждал в нем пиво с вином. Меня спалили только на второй или третий день.

Тогда я сказал Донне, чтобы она принесла мне кулер, потому что я не мог есть то, чем кормили в больнице. Моя любимая итальянская пиццерия называлась «У Сэлви». Сэлви готовил мне макароны, лазанью, пиццу, сэндвичи, и сам их приносил. Так что питался я в больнице хорошо.

Доктор Картер Роу пришел навестить меня незадолго до выписки. Я спросил:

– Док, когда я смогу играть?
– Посмотрим, как пойдет.
– Я хочу знать, когда смогу играть.
– Это от многого зависит. Сказать по правде, будет большой удачей, если ты сможешь выйти на лед в январе. Это была серьезная операция на колене.
– Еще чего. Я выйду на лед в первом же матче сезона – в сентябре.
– Дай-то бог. Но операция у тебя и правда была очень серьезная. Впрочем, она прошла хорошо. Я даже хочу попросить тебя побыть наглядным пособием для моих студентов.

Он потом приводил студентов-медиков в палату, и показывал им снимки моего колена до и после операции.

Доктор Роу мне очень нравился. Он любил говорить: «А, мой любимый пациент! Ну и натерпелись же мы с тобой». И потом еще добавлял: «Но, блин, как же все хорошо обернулось в итоге!».

–-

Я жил с Донной в однокомнатной квартире на улице Бойлтон рядом с Пруденшал Центром. Примерно дней через десять после выписки я лежал в кровати и почувствовал ужасную боль в груди. Я подумал, что у меня начинается сердечный приступ. Мы сели в машину, и Донна отвезла меня в отделение скорой помощи. Я ковылял на костылях, а гипс был наложен аж до талии. Меня тут же повели на осмотр. Я ужасно потел и действительно опасался, что это сердечный приступ.

Провели тест, чтобы узнать, сколько газа скопилось у меня внутри. Больнее этого в моей жизни практически ничего не было. Меня держали за одну ногу – второй я все равно не мог пошевелить – и за обе руки. В каждую кисть воткнули по иголке, чтобы добраться до большой вены. Когда они достали до хряща, раздался звук – крррррэээээээкккк. Я матерился, как женщина при родах. «Ах вы, сукины дети! Да вам пи**ец, скоты!», – я орал, как сумасшедший.

У меня не было сердечного приступа. Просто в одной из артерий скопилось слишком много газа, и они об этом позаботились.

Еще у меня в ноге развился флебит (воспаление вены – прим. пер). Мне потом довольно долго пришлось каждый день сдавать тесты на кровь и пить кумадин (эффективное лекарственное средство, способное предотвратить опасные для жизни тромбообразования – прим. пер.).

На этот период пришелся вечер, когда мы поссорились с Донной.

– Да пошла ты. Обойдусь как-нибудь без тебя. До свидания, – сказал я.
– И куда ты собрался?
– Не знаю. Но здесь меня не будет.

Я был в гипсе и на костылях, а одет в шорты. На дворе стоял апрель, так что на улице был дубак. Я доковылял до лифта, нажал кнопку «вниз», и уехал. Выйдя на первом этаже, подумал: «Ну и куда я иду? Вот куда я, блин, собрался? Идти мне некуда. Если кто-то и должен уйти, то пускай уходит она». Я сел обратно в лифт, поднялся в квартиру, постучал, Донна открыла дверь.

– Мне некуда идти.
– Давай уже втаскивай сюда свою задницу. Не глупи, – ответила она.

И после этого все было нормально.

Мы поехали в городок Уэлфлит на Кэйп-Коде. Очень красивое место с песчаными дюнами. Врачи рекомендовали мне ходить по песку и мелководью, чтобы нога побыстрее восстанавливалась. Я все еще передвигался на костылях, и потому купил вездеход, на котором можно было ездить по дюнам. Мы стали ездить на пляж, и в скором времени я мог самостоятельно ходить по дюнам. А потом уже спокойно ходил до конца пляжа и обратно. Но больная нога у меня все еще была в гипсе. Я обматывал его сверху пластиковым пакетом перед прогулкой к океану, и гулял так по мелководью у берега. Само собой гипс каждый раз намокал, потому что я дебил.

Это было фантастическое лето, несмотря на дикую боль в ноге. Это лето было одним из лучших в моей жизни. Отец приехал навестить меня. Он до этого никогда не виделся с Донной, но против нее ничего не имел. Приехали и Тони с женой. Они тоже относились к ней нормально. Мы много купались в океане, много отдыхали. Раз в неделю мы с Донной ездили в Бостон на обследование и пополнить запасы кумадина, потому что у меня по-прежнему были проблемы с тромбами. Каждый вечер в постели Донна обнимала своей стопой пальцы, торчавшие у меня из-под гипса. Я же прижимался к ней стопой. Так продолжалось минут 30-40 пока мы смотрели телевизор.

Гипс сняли в середине июня. В августе я уже вышел на лед. Я действительно считаю, что сумел так быстро восстановиться, потому что уйму времени потратил на пробежки по песку и мелководью. Абсолютно убежден в том, что соленая вода обладает целебными свойствами.

Когда я был генеральным менеджером «Тампа-Бэй», я хотел, чтобы у нас в раздевалке была вода из залива, но мне так и не удалось этого добиться. Врачи сказали, что если посолить обычную воду, то будет тот же самый эффект. Но я в это не верю. По мне, так в природной соленой воде есть что-то особенное. Уверен, именно она помогла мне тогда столь быстро восстановиться.

Первый раз я вышел на лед в конце августа в городе Стоунхэм, штат Массачусетс. Было страшно, потому что нога вихляла во все стороны. Такое ощущение создавалось, что она ни на чем не держится. Но я продолжал кататься. Кенни Ходж наблюдал за мной. Я сказал: «Ходжи, по большому счету я только левой ногой могу отталкиваться».

В сентябре я приехал в тренировочный лагерь. На ноге у меня была скоба. Я делал упражнения, но практически не участвовал в двусторонках. Но чувствовал, что нога становится все сильнее и сильнее. 28 сентября у нас был выставочный матч с «Чикаго», и я играл. И сделал хет-трик.

Как и обещал врачу, я вышел на первый матч сезона 1973/74. В том чемпионате я забросил 68 шайб, отдал 77 передач и набрал 145 очков. Я в пятый раз в карьере выиграл гонку бомбардиров. Меня также признали самым ценным игроком регулярки. Мы дошли до финала Кубка Стэнли, но проиграли там «Филадельфии», уступив в шестом матче 0:1.

В том году Кэйт Смит получила известность как счастливый талисман «Филадельфии». Каждый раз, когда она исполняла «God Bless America», «Филадельфия» побеждала. Кэйт была солидной дамой. Думаю, что поговорка про «толстуху, которая запоет» – это про нее (Эспозито имеет ввиду поговорку «It ain’t over until the fat lady sings», сравнимой с русской «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь» – прим. пер.).

Так что перед шестой игрой в Филадельфии я подарил Кэйт Смит цветок, пытаясь повлиять на примету. Это так возмутило болельщиков «Филадельфии»! А мне было плевать. Они – самые гнусные и грубые болельщики во всем хоккейном мире. Один из них как-то сказал мне: «Надеюсь, твоя мать заболеет раком и умрет». Это вообще нормально?

Мы все равно уступили в том матче. Серию мы, наверное, проиграли еще во второй встрече, когда они победили нас в Бостоне в овертайме. Мы полностью контролировали ход той серии. Но на воротах у нас играл Жилль Жильбер, перешедший из «Миннесоты Норс Старс» – он так себе провел ту серию.

А потом мы проиграли шестой матч 0:1. Я раз семь или восемь бросил по воротам (согласно официальному протоколу – два раза – прим. ред.), но Берни Парент был просто непробиваем в этот день. Рика МакЛиша признали главным героем встречи, потому что именно он забросил победную шайбу, но лучшим все же был Берни. Он просто чудеса творил в воротах. Мне кажется, он ни до, ни после той встречи так здорово не играл. Я злюсь на себя, когда не набираю очков, и потому очень расстроился.

Но в целом я был очень доволен тем, как провел сезон 1973/74, особенно с учетом реабилитации после травмы колена. Некоторые журналисты писали, что я вернулся, но ведь я никуда не уходил. Я так их и спрашивал: «Откуда вернулся-то?». Мне не нравилось, когда журналисты писали подобные вещи.

Через год – в сезоне 1974/75 – наш «Бостон» в целом, и моя тройка в частности показывали свой лучший хоккей. Я был близок, но так и не смог стать вторым хоккеистом после Мориса Ришара, которому в сезоне 1944/45 удалось забросить 50 шайб в первых 50 матчах. Мне не хватило всего одной шайбы, но в дальнейшем я наверстал, забив 55 голов в 52 матчах. А к концу года забросил 61 шайбу, отдал 66 передач, набрал 127 очков и в пятый раз в карьере стал лучшим снайпером лиги (лучшим снайпером, все же, шестой раз. Пятый – лучшим бомбардиром – прим.ред.). Мне казалось, что я буду играть за «Бостон» вечно.

«В «Рейнджерс» употребляли наркотики. Жена одного игрока сделала пирожные, не сказав, что положила траву. Я вышел в открытый космос». Шестнадцатая глава автобиографии Эспозито

Меня обменяли в «Нью-Йорк Рейнджерс» 7 ноября 1975 года. По мне это – черный день календаря.

Мы – «Бостон Брюинс» – отыграли матч в Баффало. В последних двенадцати встречах я забросил шесть шайб и раздал десять передач. Мы приехали в Ванкувер, и, поскольку следующая игра у нас была только через два дня, вечером я, Ходжи, Кэш и Кэрол Ваднэ пошли в ресторан «Стейкхаус у Хая».

Там в углу сидел Джим Пэттисон – известный в Канаде автодилер. Он владел командой «Ванкувер Блейзерс», выступавшей в ВХА. Я знал Пэттисона, потому что месяца за два до этого он пытался переманить меня из «Бостона» в свой клуб. Мы приехали с Донной в Ванкувер, где мне предложили миллион долларов в качестве подписного бонуса, плюс шестилетний контракт на 400 тысяч в год. После завершения игровой карьеры мне гарантировали место в менеджменте клуба, но без уточнения зарплаты. Это были очень большие деньги, да и Ванкувер очень красивый город. Естественно, я ответил, что подумаю об этом. По дороге назад в Бостон я спросил Донну:

– Что скажешь?
– Город просто великолепный. И деньги очень большие. Ты сам-то что думаешь?
– Знаешь, что я тебе скажу? Я очень люблю Бостон. Я не хочу никуда уезжать.
– Наверное, тогда тебе лучше поговорить с Гэрри Синденом.

Мы до этого уже обсуждали мой новый контракт с Гэрри (Синден к тому времени уже ушел с поста тренера и сменил Милта Шмидта в кресле генерального менеджера – прим. ред.), и он не очень-то много мне предложил. Мы снова с ним встретились. Агента у меня не было. Я ничего не говорил Гэрри про предложение «Ванкувера». Мне не хотелось к этому прибегать. Я просто сказал ему: «Слушай, я не хочу уезжать из Бостона, так что давай что-нибудь придумаем». Он предложил контракт на шесть лет по 400 тысяч в год. Это предложение показалось мне честным.

– Фил, ты хочешь, чтобы у тебя в контракте был пункт о запрете на обмен? – спросил он.
– Гэрри, мы с тобой через столько вместе прошли, мне не нужен никакой пункт о запрете на обмен. Просто скажи мне, что ты не будешь меня обменивать, и этого будет достаточно.
– Фил, пока я здесь, тебя никуда не обменяют.

И мы пожали руки.

Это было в октябре, перед самым началом сезона-1975/76, который стартовал четвертого числа. Я был счастливее свиньи в дерьме. Донна хотела разводить лошадей, поэтому я купил поместье в 66 акров в Норт-Хэмптоне, штат Нью-Гэмпшир. Я не горел желанием жить в Нью-Гэмпшире, но там были низкие налоги. Ей этого хотелось, вот я и купил. В конечном же счете ей не понравилось там жить, потому что там никого нет, и она чувствовала себя одинокой.

Мы были на выезде, и я играл хорошо, хоть и не был большим поклонником хоккея Дона Черри. Мы постоянно дразнили Дона за его любимую фразу: «Забрось ее по борту подальше в зону». Мне такой хоккей был не по душе, равно как и Бобби Орру. Впрочем, Бобби разрешалось делать на льду все что угодно, как, наверное, и мне; но вот остальным ребятам только и говорили: «Вбрось ее поглубже и кати бороться».

Наши игроки привыкли идти в обводку и играть в пас. Но Дон всегда говорил: «Даже не вздумайте пасоваться в средней зоне». И не дай бог было его ослушаться. «Бл**ь, да запусти ты ее по борту и кати за ней».

Так в пас особо не поиграешь, но Дон хотел видеть именно такой хоккей, поэтому мы так и играли.

 

Так вот, когда мы встретились с Пэттисоном в этом стейкхаусе в ноябре, он сказал:

– Зря ты не принял мое предложение, Фил. Тебя скоро обменяют.

Я к тому моменту уже выпил пару бокалов вина.

– Обменяют? Да ты пиз**шь. Пошел ты нафиг, Джимми. Че ты тут начинаешь-то?
– Да я тебе говорю. Ходит слух, что тебя обменяют.
– По-моему мы собираемся сделать обмен, но я в нем участвовать не буду. Я пять раз становился лучшим бомбардиром, куда меня менять? Я дважды был самым ценным игроком лиги. Мы два Кубка Стэнли взяли. Меня каждый год выбирают в первую сборную Всех звезд. Это меня-то обменяют?!
– Да вот ходит такой слух…

Несмотря на то, что он был в другой лиге, Джимми знал, о чем говорит. В хоккейном мире вообще нет секретов. Хоккейный мир – все равно что цирюльня (Эспозито намекает на стереотип, согласно которому в парикмахерских люди обмениваются слухами и сплетнями – прим. пер.). В этом мире куча тренеров, генеральных менеджеров и владельцев, которые любят распространять слухи. Игроки в подметки не годятся руководству в плане распространения слухов. Руководство только и делает, что языком чешет.

Я пошел обратно в отель. В первый раз за все время я жил в номере не с Кэшем, а с Хэнком Новаком. И той же ночью по непонятной причине я снял с шеи медальон Иисуса, освещенный Папой Римским, который купил, когда только начинал в НХЛ. Пожалуй, я был немного поддатый. Да что там – я в жопу пьяный был. В общем, я его каким-то образом потерял.

Следующим утром зазвонил телефон. Хэнк поднял трубку и сказал: «Фил, тебя Виноград спрашивает». «Виноград» – это прозвище, которое мы дали Черри (англ. Cherry – «вишня», англ. Grapes – «виноград», – прим. пер.). Мы его еще «Кислым Виноградом» называли.

Я задумался. Звонок в 7:30 утра. Играем мы только завтра. Ну и чего он меня будит? Хэнк дал мне трубку.

– Нам надо поговорить, – сказал Черри. И я понял: ну все, приплыли.
– Если хочешь поговорить, то зайди ко мне в номер, – и положил трубку.
– Что стряслось? – спросил Хэнк.
– Похоже, меня обменяли.

В дверь постучали. В номер зашли Дон Черри с Бобби Орром. На Доне была самая страшная пижама, которую я только видел в жизни. Дон вообще кучу денег в Канаде сделал на том, что носил откровенно уродскую одежду. На Бобби была футболка и штаны. Я сидел на кровати, с похмелья зарывшись головой в ладони.

– Че за х**ня происходит, Виноград?
– Фил… Ну… как бы… Ну…
– Да давай уже. Не томи. Обменяли меня, да?
– Да.
– Е**ный стыд. На кого? Куда?

Он смотрел на меня, а я смотрел на Бобби, стоявшего у окна. Я сказал:

– Если скажешь, что в «Рейнджерс», я из окна выброшусь.

«Рейнджерс» были нашими заклятыми врагами. Я ненавидел Нью-Йорк. Когда мы играли на Мэдисон Сквер Гарден, не заходили дальше блока между седьмым-восьмым проспектами, и 33-34-й улицами (Эспозито имеет в виду область непосредственно напротив арены – прим. пер.). По злачным местам мы не ходили. Мы прилетали рейсом авиакомпании Eastern Airlines в день игры, играли, ночевали в Стэйтлер Хилтон – близлежащем клоповнике – и улетали на следующий день. Нью-Йорк был отвратительным городом. Играть там мне хотелось меньше всего.

– Бобби, открой окно, – попросил Виноград.

Вот так я узнал о том, что меня обменяли в Нью-Йорк.

Бобби не мог поверить в то, что меня обменяли. Бобби с Доном были близки. Дон считал Бобби святым. И давайте откровенно – Бобби был лучшим защитником в истории хоккея.

– Вада тоже обменяли, – продолжил Дон.
– У Вада прописан пункт о невозможности обмена, – ответил я.
– Да ладно?
– Я не шучу. Я с ним как раз вчера об этом разговаривал.
– Ну и на**й тогда все. Может и не надо вас менять. Чтоб этого Гэрри черти в жопу драли. Оставайтесь.
– Я должен ехать. Таковы правила игры, – была моя реакция.

Все, о чем я думал в тот момент, так это о том подписном бонусе с «Ванкувером» в миллион долларов, от которого я отказался, потому что хотел остаться в «Бостоне». А вот, например, Дерек Сэндерсон, Джерри Чиверс, Тедди Грин и другие получили кучу бабла за согласие перейти из одной лиги в другую, а спустя четыре года, когда ВХА развалилась, многие из них вернулись в НХЛ, где их приняли с распростертыми объятьями.

Я же был предан своей команде даже сильнее чем Бобби Орр. И в итоге эти пи**расы вот так вот меня нае**ли.

Я очень расстроился. С тех пор уплыло уже 28 лет, а меня все еще не отпустило. Я до сих пор не простил Гэрри Синдена. Мы продолжили общаться после этого. Я даже пытался быть с ним дружелюбным, мы смеялись и выпивали, но теперь я отношусь к нему так же, как ко всем остальным. То особое отношение безвозвратно пропало.

Гэрри даже не позвонил мне, чтоб сообщить об обмене. Это меня тоже разозлило. Он это поручил Дону Черри. И это после всего, через что мы вместе прошли. У Гэрри бы не было работы в НХЛ, если б мы проиграли серию русским в 1972 году. И я имею отношение к той победе не меньше остальных, а то и побольше некоторых. Я считал, что он мне должен. Да и до сих пор так считаю.

 

Уже позже он объяснил, что пошел на тот обмен, потому что знал, что Бобби Орр покинет команду. Они не могли договориться с Аланом Иглсоном о новом контракте. Гэрри хотел, чтоб у него в команде играл лучший защитник из доступных – он так все свои команды строит. На тот момент Брэд Парк из «Рейнджерс» был лучшим защитником после Бобби Орра.

Гэрри позвонил генеральному менеджеру «Рейнджерс» Эмилю Фрэнсису и поинтересовался насчет Парка. Эмиль попросил взамен меня. Сначала Гэрри ответил отказом, но потом сказал: «Хорошо, но мне надо кем-то заменить Эспозито». Эмиль предложил ему Пита Стэмковски, на что Гэрри ответил: «Я хочу Жана Рателля». Рэтти был вторым бомбардиром лиги после меня. Он довольно хороший игрок и классный парень – таких людей в хоккее немного, он был настоящим джентльменом.

Эмиль сказал: «Тогда мне нужен защитник, чтобы заменить Парка. Знаю, что Орра мне не видать, так что я хочу твоего лучшего защитника после него». Таковым считался Кэрол Ваднэ, хотя Дэллас Смит тоже был неплох. Но у Вада был характер. Он был злее. Все это со слов Гэрри и Эмиля, с которым я потом тоже обсудил этот обмен.

Я позвонил Донне в Нью-Хэмпшир. На Востоке было 10:30 утра. Она сказала:

– Фил, по радио только и говорят, что про твой обмен. Уже час как говорят.
– Я только что узнал.
– Господи… И что мы будем теперь делать?
– Поедем в Нью-Йорк.

Мы тогда с Донной еще не были женаты, просто жили вместе. Я сказал ей: «Я улетаю сегодня в Оукленд играть за «Рейнджерс». Поверить не в это могу». А потом меня понесло насчет Гэрри: «Лживая скотина! Как он мог вот так вот ножом мне в спину ударить?».

Тренировка «Бостона» в Ванкувере начиналась в 11 утра. Когда я пришел за вещами, все ребята были уже в сборе. Я зашел в раздевалку и подошел попрощаться к каждому игроку. Мы все рыдали. Я не был особенно близок с Бобби Шмауцом, но он мне очень нравился. С ним мы просто обливались слезами. Ходжи тоже плакал. Кэш не мог в это поверить. Джонни Бьюсик сказал: «Поверить не могу, что это происходит на самом деле». Дон Черри ходил за мной и твердил: «Оставайся». Вад, у которого стоял пункт о невозможности обмена, сказал:

– Я никуда не поеду.
– Я еду, ответил я. – Меня обменяли. Я еду.
– Фил, скажи им, что ты никуда не поедешь. Пошли они на**й. Что они тебе сделают? Дисквалифицируют? Ну вот что они тебе сделают, Фил? – взывал Черри.
– Прекрати. Тут уже ничего не поделаешь. Я еду.

Я сел в самолет и полетел первым классом. Выпил рюмки четыре или пять водки, перед тем как мы приземлились в Сан-Франциско. Там уже ждала машина от «Рейнджерс». В четыре часа вечера меня отвезли на арену в Оукленде. В раздевалке «Рейнджерс» никого не было.

Первыми, кого я встретил, были физиотерапевт Фрэнк Пэйс и парень по имени Джимми Янг. С Фрэнком Пэйсом мы так и не сошлись характерами. Я привык к бостонским физиотерапевтам Фрости Форристоллу и Дэнни Кэнни, которые были бы просто идеальны, если б только не их проблемы с выпивкой. Они бухали по-черному. Да что там – они постоянно бухими ходили. Но какая разница, если экипировка всегда чистая, трусы постиранные, и вообще ни с чем никогда проблем не возникает (в 70-е годы в командах еще не было специальных менеджеров по экипировке, и ответственность за подготовку формы и инвентаря несли физиотерапевты – прим. пер.).

Я сел на свое место. Мне выдали форму с пятым номером. В раздевалку стали постепенно подходить ребята из команды. Они были веселы и дружелюбны. Пит Стемковски мочил одну шутку за другой. Парни сказали, что форма, которую мне выдали, на самом деле принадлежит Лэрри Сачараку, который даже не был травмирован. Он был с командой, его просто не включили в состав на тот матч. А его форму выдали мне.

– Это что еще такое? Это не мое. Это Лэрри Сачарака, – стал жаловаться я.
– Он сегодня не играет. А лишней формы у нас нет, – ответил Фрэнк Пэйс.
– Кот здесь? (прозвище Эмиля Фрэнсиса – прим. пер.)
– Нет, Кот в Нью-Йорке.
– Мне кажется, я не должен играть под пятым номером. Это форма другого игрока. Это неправильно. Зачем выдавать мне чужую форму?

Но выбора не было, потому что эти жмоты в «Рейнджерс» даже формы запасной с собой не возили. В «Бостоне» всегда было два-три запасных комплекта на случай кражи или если что-то порвется.

– Ты что, примадонна? – спросил Пэйс.
– Да иди ты на**й. Просто это неправильно, – ответил я.

Потом я заметил, что на моем свитере есть литера «С». То есть форма-то – капитанская. Я в это поверить не мог. Я только что пришел в новую команду, и они меня уже капитаном сделали?

– Я не могу быть капитаном этой команды. Я только приехал сюда. Бл**ь, что тут вообще происходит? – спросил я.

Я поверить не мог их тупости. Капитаном команды должен был быть Род Жильбер или Уолт Ткачак, но никак не я. Спустя годы я спросил Эмиля Фрэнсиса об этом, и он ответил: «Рода Жильбера я бы не назначил капитаном, даже если бы он был единственным игроком в команде». Кот сказал, что Род просто не подходил на роль капитана. Лично я с ним абсолютно не согласен.

Мы сыграли с «Калифорнией», и уступили этой жалкой команде 5:7. Я забил два гола и отдал две передачи (одну передачу – прим. ред.), но один игрок «Силс», Гэри Сабурен, забросил четыре шайбы в ворота Джонни Дэвидсона. Причем три из них – от синей линии. Я глазам своим поверить не мог. А потом я не мог поверить в то, что после игры эти парни смеялись и шутили в раздевалке, будто все нормально.

Я смотрел на это и думал: «Бл**ь, это че за ху**я вообще?». Мы были в душе с Питом Стемковски, Уолтом Ткачаком, Роном Грешнером и еще парой ребят. Так вот из всех них только Ронни был расстроен. Я сразу понял, что дружить надо именно с Ронни.

В «Бостоне» все приходили в бешенство, когда мы проигрывали. Особенно если проигрывали команде, которой не должны проигрывать. Такой, например, как «Калифорния». Наша философия заключалась в том, что мы всегда должны побеждать команды, которые мы должны побеждать. Команды, которые хуже нас – вот их мы были просто обязаны обыгрывать.

Я обратился к игрокам «Рейнджерс»:

– Бл**ь, я глазам своим не верю. Мы только что говнокоманде проиграли. А вам наплевать?
– Слушай, у нас завтра еще одна игра в Лос-Анджелесе. Нельзя же все время выигрывать, – сказал Стеммер.
– Почему нет? Почему нельзя все время выигрывать?!

Это было что-то с чем-то. Я места себе не находил. Мне было противно от всего этого. Я подошел к тренеру Ронни Стюарту и сказал ему: «Так. Значит, во-первых, я больше не хочу одевать свитер Лэрри Сачарака. А, во-вторых, я не хочу быть капитаном команды». Ронни пообещал, что мне выдадут собственный свитер. Но потом добавил: «Эмиль хочет, чтобы ты был капитаном. Так что ты им будешь».

На следующий день мы отправились в Лос-Анджелес на матч с «Кингс». Я катил по борту старенького Форума, и там у скамейки штрафников была небольшая кочка. Я зацепился за нее коньком, и в меня тут же со всей силы врезался кто-то из соперников. Я подвернул голеностоп так, что показалось – это перелом.

Меня унесли на носилках. Фрэнк Пэйс попытался зафиксировать голеностоп лентой, но у него получилось неправильно. Пришлось вызывать врача, чтобы он все перебинтовал как надо. Кататься я не мог, так что просто всю игру просидел в раздевалке. Тот матч мы тоже проиграли. Представляете? Говнолосанджелесу просрать!

Команда продолжила турне в Ванкувере, но поскольку я не мог играть, меня отправили в Нью-Йорк на рентген. Я сел в самолет и долетел до Нью-Йорка, где меня встретила Донна. Нам нужно было найти жилье. «Рейнджерс» предложили жить в Саусгейте – это совсем рядом с ареной на углу 31-й улицы и 8-го проспекта. В те времена это место было еще большим клоповником, чем Стэйтлер Хилтон. Правда, с тех пор многое изменилось. Я пришел по адресу со своей дамой, ковыляя на костылях. Мы открыли дверь номера, который нам предложили, и я сразу же сказал: «Я здесь жить не буду. Ни за что в жизни».

Мы тотчас выселились, и заселились в отель Дрейк. В Дрейке было хорошо.

Я снял небольшой номер, позвонил Эмилю Фрэнсису и сказал:

– Я в том клоповнике жить не собираюсь.
– Там все игроки останавливаются в дни матчей.
– Офонареть. 

На следующий день я пошел ко врачу. Он сказал, что у меня очень серьезное растяжение связок, пришлось наложить гипс. Врач заметил: «Было бы даже лучше, если бы ты порвал связки. Тогда было бы точно известно, что все заживет через месяц. А так я ничего по срокам сказать не могу».

Я пропустил шесть матчей, каждый из которых закончился поражением (три поражения, ничья и две победы – прим. ред.). В газетах писали: «Это худший обмен за всю историю «Рейнджерс». Эспозито слишком стар, он уже не может играть, ему пора заканчивать». Вдобавок ко всему Кэрол Ваднэ так и не прибыл в расположение команды. В конечном итоге он выторговал себе побольше денег, после чего все-таки изволил приехать.

Им и мне пришлось заплатить побольше. Эмиль Фрэнсис не ознакомился с моим бостонским контрактом перед обменом. Там мне полагалось 400 тысяч в год –  из них 125 тысяч были зарплатой, а остальные 275 тысяч шли в мой несгораемый пенсионный фонд. Этот вариант не очень устраивал «Бостон», потому что они не могли списать полностью эту сумму с налогов – что, как раз, и стало еще одной причиной, по которой меня обменяли. Владелец «Бостона» Джерри Джэйкобс, жмотяра этот, все жаловался на меня Гэрри Синдену: «А что если он будет играть до 45 лет? Сделай так, чтобы он пересмотрел условия контракта». Но я не собирался ничего пересматривать.

Когда же меня обменяли, президент «Рейнджерс» Билл Дженнингс увидел мой контракт – и ударился челюстью о стол. «Это что еще за несгораемый пенсионный фонд?», – поинтересовался он. Я объяснил. Он сказал, что это надо менять. Я сначала не хотел, но потом подумал, и решил, что не стоит усугублять ситуацию. За небольшую доплату я согласился внести изменения в контракт – и стал получить зарплату полностью на руки.

Когда «Рейнджерс» вернулись с выезда, я все еще не мог кататься. Я матчей восемь или девять пропустил, прежде чем смог замораживать голеностоп новокаином и выходить на лед. У меня все еще оставались проблемы. Я не мог делать многое из того, что хотел. И это еще больше раздражало болельщиков.

Я старался. Очень старался. И из-за этого расстраивался еще больше. Меня в жизни так не освистывали – по крайней мере, в домашних матчах. На выезде мне частенько свистели, но я это как раз обожал. Чем сильнее меня освистывали, тем лучше я играл. Но что это такое, когда тебя освистывают дома? А болельщики «Рейнджерс» делали это беспрерывно.

Голеностоп со временем зажил, и я снова начал забивать. Если бы не голеностоп, я бы, наверное, шайб 60 забросил в том сезоне. Я играл в тройке с отличными партнерами – Родом Жильбером и Стивом Викерсом. Они тоже были прекрасными снайперами, так что не совсем подходили под мою манеру игры, как под нее подходили Ходжи и Кэш.

Стив любил пастись на пятаке, а Роду не нравилось играть в углах площадки. Он обладал потрясающим броском, да и вообще был умным хоккеистом. Но я-то любил окопаться на пятаке и ждать передачи с края. Ронни Стюарт сделал ошибку, поставив меня в тройку к Роду и Стиву. Но с тренером не спорят. Как сказали, так и делаешь.

В середине сезона 1975/76 Эмиль Фрэнсис позвонил мне и сказал: «Фил, я собираюсь поменять тренера. Что ты думаешь о Джоне Фергюсоне?».

– Отличный тренер, – ответил я.

Эмиль еще не знал, что его тоже скоро уволят.

С приходом Ферги я почувствовал, что у меня появился соратник. Мы с ним прошли все муки Суперсерии 1972 года против русских – он был одним из помощников главного тренера. Кроме того, я против него играл, так что прекрасно знал этого крутого сукиного сына. Теперь же Ферги приехал в Нью-Йорк, где впервые в карьере ему предложили стать главным тренером. Он отнесся к этому со всей серьезностью. Мне от этого стало полегче.

Ферги был настоящим бойцом. Мы как-то играли против «Бостона», и я был на льду рядом со скамейкой «Рейнджерс». Мимо проехал Кэшмэн, я его поприветствовал – и тут же получил от Фергюсона удар по спине.

– После игры с ним поговоришь. Чтобы я даже писка от тебя не слышал ни до, ни во время матча. Как только началась игра, он тебе больше не друг.
– Нихрена себе, Ферги. Ты мне аж дыхание сбил.
– Я тебе еще не то собью.
– Блин, да успокойся ты. 

А еще как-то раз Джон швырнул бутылкой с водой в линейного, и попал ему прямо в голову.

Мне очень нравился Джон Фергюсон. Он старался изо всех сил. Он всегда хотел как лучше.

Когда он приехал, я рассказал ему о своей травме. «У меня реальные проблемы с голеностопом», – объяснил я ему. Я даже тренироваться с командой не мог, потому что без новокаина было слишком больно стоять на коньках, так что я не мог принимать участия в упражнениях. Я старался как мог, но у команды были серьезные проблемы. Многие игроки «Рейнджерс» бухали. Большинство парней жили на Лонг-Айленде, так что мы там же и тренировались. Каждый день после тренировки ребята шли обедать в местечко под названием «Дигс» на Лонг-Бич. Там они весь день пили пиво, а потом в 4 или 5 вечера расходились по домам ужинать. А потом нам еще на матч в город надо было оттуда тащиться. Тупость.

Некоторые употребляли наркотики. В «Бостоне» в этом был замечен только Дерек Сэндерсон. Помню, как-то раз я пошел на командную вечеринку «Рейнджерс». Так там жена одного из игроков, которую я считал умалишенной, сделала пирожные, и никому не сказала, что положила туда траву. Я съел несколько штук – и вышел в открытый космос. Рядом со мной сидела моя жена. Напротив меня расположился Джон Дэвидсон. Мы смотрели друг на друга и махали друг другу руками, глупо посмеиваясь. Мы вообще не понимали, что с нами происходит.

Был у нас в сезоне-1976/77 новичок, Донни Мердок. Талантливый парнишка был, но имел серьезные проблемы с алкоголем и наркотиками. Поначалу я думал, что только с алкоголем: от него каждое утро разило перегаром. Он частенько датым и на лед выходил – даже на официальные матчи. Один раз как-то в штангу врезался, пришлось уносить его со льда.

Мы жили рядом на Лонг-Айленде, недалеко от пляжа. Как-то раз была страшная метель, он поехал кутить, и потом не мог найти свою машину. Он был настолько пьяным, когда парковался, что не мог вспомнить, где ее оставил. Два дня ждал, пока снег растает. А мне приходилось заезжать за ним по дороге на тренировку.

В начале сезона мы пошли с Донни на вечеринку в аппартаменты в здании ООН (фешенебельная часть города с очень дорогой недвижимостью – прим. пер.). Там-то я и узнал, что проблемы у него не только с алкоголем.

Мы пришли туда с Донной, и я глазам своим не поверил. Там повсюду были полуобнаженные девушки! Их нанял какой-то парень, которого все называли «Снежным королем». Я тогда не знал ни кто он такой, ни что это значит («Снежным Королем» называли главного дилера кокаина в округе – прим. пер.).

Ко мне подошла одна из девушек и спросила:

– Хочешь выпить или еще чего-нибудь?
– Я буду пиво.
– Я не это имела в виду.
– Ну хорошо. Тогда я буду колу, – я так и не врубался, о чем она толкует.

Но она, видимо, подумала, что я попросил «коку», потому что принесла мне небольшой контейнер, похожий на пепельницу, в котором был какой-то белый порошок. Я так понял, что это был кокаин (имеется ввиду разница между «I’ll have a Coke” и “I’ll have coke” – прим. пер.). Я сказал Донне:

– Давай-ка выбираться отсюда – немедленно! А то от моей репутации ничего не останется.

Не то чтобы я был каким-то ангелом, но если б туда нагрянули менты и арестовали меня, как бы я им объяснил, как я там оказался?

Чуть позже в том же сезоне Донни задержали на канадской границе с наркотиками. Его дисквалифицировали на 40 матчей (Это случилось уже в третьем сезоне Мердока. Изначально он был дисквалифицирован на весь регулярный чемпионат, но затем срок споловинили до 40 матчей – прим. ред.). И я подозреваю, что его вполне могла подставить какая-нибудь баба. Он же в плане женщин совсем без башки был.

Таких проблем с настроем, как в «Рейнджерс», я нигде больше не встречал. И, поскольку я был капитаном, решил устроить командное собрание. Обзвонил всех и сказал: «Нам надо об этом поговорить. Приходите ко мне домой на Атлантик-Бич. С меня пиво».

Половина парней просто забили на это. Не пришел ни Пит Стемковски, ни Уолтер Ткачак, ни Стив Викерс, ни даже Род Жильбер, что меня особенно задело: я думал, что уж кто-кто, а Род точно придет. Впрочем, подозреваю, Рода зацепило, что капитаном назначили меня. Мне кажется, он считал, что он заслужил право быть капитаном команды; в действительности – так оно и было. К тому же, Род не ладил с Фергюсоном, а меня в команде называли «любимчиком Ферги». Я расстроился, что многие игроки просто не пришли на собрание, и объявил тем, кто пришел:

– Ребят, вот именно поэтому у нас и проблемы. Мы проигрываем всем подряд, а я не привык проигрывать. Я просто терпеть не могу проигрывать.
– Слушай, Фил, мы «Рейнджерс», а не «Бостон». Пойми ты это наконец. А «Бостон» пускай идет на**й, – заметил Жиль Маротт.
– Ты прав, Жиль, – ответил я. Я ведь и вправду все сравнивал с «Бостоном». И в этот момент я понял, что больше никогда не буду игроком «Брюинс».

Я привык ко всему в «Бостоне». Но теперь я играл за «Рейнджерс», и здесь все было иначе. Я сказал:

– Теперь я понимаю, почему вы никогда не могли нас обыграть. У вас мотивации нет. Всем на все насрать. Поверьте мне, нам в «Бостоне» было не все равно. А здесь всем плевать на то, что мы сраным «Силс» проиграли. Да вы охренели?!

Такого отношения к делу я просто не переваривал. Я знаю, что нажил себе врагов из-за этого. Я сказал игрокам, что хочу увидеть от них больше отдачи.

C приходом Ферги дела пошли получше, потому что он тоже ненавидел проигрывать, и проблемы с настроем его тоже не устраивали, так что он начал все менять.

Ферги был просто беспощаден к Роду Жильберу. Он называл его «е**ным лягушатником», «куском говна» и «ссыклом вонючим». «Ферг, я не хочу это слышать», – говорил ему я.

Cлушайте, если бы французам давали по десять центов каждый раз, когда их называют «лягушатниками», а мне б давали по десять центов каждый раз, когда меня называют «макаронником», то мне никогда бы не пришлось продавать «Тампа-Бэй» японцам.

И не дай вам бог оказаться евреем, потому что их мы как только не называли – в том числе «жидярами». Их только двое тогда играло в лиге – Лэрри Цайдел, который был чокнутым, и мой сосед по номеру в «Бостоне» Тедди Грин, который, в общем-то, евреем и не был. Мы над Грини постоянно шутили: «Жидяры не играют в хоккей. Они владеют командами. Кого ты тут обмануть решил, а, Гринбург? Давай завязывай».

Ферги старался как мог, чтобы сделать «Рейнджерс» лучше. Однажды он позвонил мне и сказал:

– Я только что выменял твоего друга Кенни Ходжа.
– Отлично! Просто замечательно! Кого за него отдал?
– Рикки Миддлтона.

И тут я замолчал. Миддлтон был прекрасным игроком, к тому же молодым. Я спросил:

– Ты серьезно? Рик – отличный игрок, Ферг.
– Ему нужно было уехать из города. Если б я его не обменял, у него бы возникли большие проблемы.
– Что ты имеешь в виду?
– Неважно. Но у него реально проблемы, так что нужно было помочь ему смыться отсюда.

Поверьте мне на слово, такое бывает. Когда я управлял «Тампа-Бэй», у меня тоже был один игрок, которому требовалось срочно убраться из города, иначе бы менты упрятали бы его за решетку.

Рикки отправился в Бостон, взял себя в руки и стал блестящим игроком в составе «Брюинс». А знаете, кто вправил ему мозги? «Бостон Брюинс». Рикки Миддлтон внезапно оказался в команде, где другим игрокам было не все равно. А вот в «Рейнджерс» всем было наплевать.

Как-то раз в 1977 году я выгнал из дома жену Уолтера Ткачака. Мы с ней часа два беседовали. Суть там примерно такая была:

– Да что ты все пыжишься? Где-то выиграешь, где-то проиграешь. Какая разница? Зарплату же платят, верно? Это самое главное.
– Есть вещи и помимо этого.

Понятное дело, что так считал ее муж. Впрочем, на льду Уолт вел себя совершенно иначе. Тем не менее, такие мысли водились у него в голове.

– Мне кажется, тебе лучше уйти, потому что меня уже тошнит и от тебя, и от твоего е**ного мужа, и вообще от всех вас. Если эта команда когда-нибудь и начнет побеждать, так только после того, как из нее выгонят всех вас, – в конце концов не выдержал я.

Она встала и ушла. На следующий день ко мне подошел Уолтер, и сказал со смехом:

– Ты вышвырнул мою жену?
– Все так, Уолдо. А ты вообще себя нормально чувствуешь, когда она такие вещи говорит? Или тебе реально по**й?
– Я хочу побеждать. Но, бл**ь, что делать, если ты проиграл? Умереть что ли?
– Не надо умирать. Но должна быть какая-то гордость. Ты хочешь выиграть Кубок Стэнли? Хочешь, чтобы у тебя был чемпионский перстень? У меня их два. И я хочу еще. И больше всего я хочу выиграть его с «Рейнджерс».

Он рассмеялся, а вместе с ним заржали и все остальные. Такое ощущение, что всем было все равно.

Я часто думал о том, что могло быть дальше, если б меня не обменяли в «Рейнджерс». Я пять лет подряд забивал не менее 60 голов (четыре раза за пять лет: в сезоне 1972/73 Фил забил 55 – прим. ред.). Если б меня не обменяли, я и в 1975-м забил бы 60. После обмена в «Рейнджерс» я матчей 35 провел с травмой голеностопа. И забросил лишь 38 шайб (29 шайб – прим. ред.). «Рейнджерс» завершили сезон на последнем месте в Дивизионе Патрика.

«Меня пригласили на роль в «Крестном отце». Малобюджетный фильм? Тогда я не могу на это пойти». Семнадцатая глава автобиографии Эспозито

Ссора с Боумэном, страшная встреча с Форманом и собственный бар.

Я играл на Кубке Канады 1976 года. В первом матче забросил две шайбы сборной Финляндии. Второй матч мы играли в Торонто против русских. Я был в составе, но Скотти Боумэн редко выпускал меня на лед. Я почти всю игру просидел на лавке. Мне было 34 года. Я сидел там таким злым, что аж глаза болели.

После игры журналисты спросили меня об этом. Я ответил: «Не ко мне вопрос. Лучше вон у мозговитого нашего спросите». Я играл ради своей страны, а не ради Скотти Боумэна. «Фил недостаточно хорошо катается, чтобы играть против русских», – сказал Скотти.

Мы приехали обратно в Монреаль. Мы шли к Форуму с Джерри Чиверсом, с которым жили вместе, и по дороге встретили Скотти.

– Доброе утро, – сказал он.
– Да шел бы ты на**й со своим добрым утром. Ты мне не нравишься, я не нравлюсь тебе. Ради бога, давай не будем друг другу врать. Мы должны сделать дело для страны, и я его сделаю. Даже можешь не переживать за меня. Вот только не надо мне врать и притворяться, что ты хорошо ко мне относишься, – ответил я.

Боумэн со мной до конца турнира не разговаривал. Я забросил четыре шайбы и отдал три передачи в семи матчах. Впрочем, тот турнир и рядом не стоял по значимости с Суперсерией 1972 года. Мы даже не сыграли в финале с русскими – их до этого чехи выбили.

После того как Скотти посадил меня на скамейку, он перестал для меня существовать. Нельзя меня так унижать. Нельзя и все. Не надо мне лапшу на уши вешать про то, какие быстрые эти русские. Я немало против них поиграл.

В 1976 году мы с Донной поженились, и я купил дом на Лонг-Айленд – рядом с Атлантик-Бич на улице Тиога, прямо у воды. Я часто гулял со своими собаками по пляжу, когда хоккей вгонял меня в депрессию. Только я и собаки – больше никого. Дело было зимой, так что дул сильный ветер. Я бросал мячик, собаки убегали за ним, а я присаживался и задумывался. Может быть, я и не похож на задумчивого человека, но я могу несколько миль пройти в одиночку или пойти в кино один – и на фильм даже внимания не обращать. На пляже мне легче думалось. Это было сравнимо с тем, как если б я был на лодке, пил пиво, расслаблялся, слушал шум волн и думал о том, как дальше быть.

Вскоре после того? как мы заселились в новый дом, к нам в гости приехала Джо Энн – сестра-близняшка Донны. И жила с нами следующие семнадцать лет.

На следующий год «Парамаунт» уволил Билла Дженнингса и назначил Сонни Уэрблина управлять «Рейнджерс», «Никс» и ареной «Мэдисон Сквер Гарден». Мне очень нравился Сонни. Он был потрясающим человеком. Сонни то и дело звонил и спрашивал:

– Что вы сегодня с Донной делаете?
– Ничего...
– Тогда мы с Ли приглашаем вас на ужин.

Я всегда думал: «А что, если об этом узнают остальные игроки?». Тогда они меня той еще подлизой считали бы. Но разговаривая с Сонни, я кое-чего добился для команды. Я убедил его в том, что тренировочный каток нам нужен поближе к городу. Именно поэтому мы стали тренироваться в Рае (небольшой город севернее Манхэттена – прим. пер.). Так что жить теперь можно было в самом Нью-Йорке, а не за тридевять земель от него, на Лонг-Айленд.

Мы частенько ходили с Уэрблинами в ресторан 21 Club (один из самых дорогих и роскошных ресторанов Нью-Йорка – прим. пер.). Он всегда старался, чтоб я был на виду у публики. Он хотел, чтобы про нас писали на шестой странице The New York Post (имеется в виду раздел светской хроники – прим. пер.). Он как-то сказал Рону Дюгэю: «Иди, потусуйся в Studio 54. Пусть о тебе в газете напишут» (культовый ночной клуб – прим. пер.).

Однажды Сонни повел нас в 21 Club с Говардом Коселлом (известный спортивный журналист – прим. пер.), который стал подкатывать к Донне. Я объяснил Говарду, чтобы он убрал от нее свои руки, а он рассмеялся. Его жена Эмми тоже рассмеялась и сказала: «Говард, какой же ты проказник!». А мне было совсем не до смеха. Я сказал: «Я не хочу, чтобы ты ее трогал. Мне это надоело». А он снова рассмеялся. Донне это понравилось не больше, чем мне. Он был гадким старикашкой. Ну вот как я сейчас. Мы ведь все с возрастом такими становимся.

Я таких любителей взбаламутить воду, как Говард, вообще не видел. Как-то раз Род Жильбер, Донна и я были в Лас-Вегасе с ним. Так меня из-за него чуть не убили. Мы сидели у бассейна, как вдруг вошел со своей свитой Джордж Форман, недавно ставший чемпионом мира по боксу в супертяжелом весе (Форман стал чемпионом мира в 1973 году, а потерял титул в 1974-м – когда Фил еще играл в «Бостоне». Второй раз Форман стал чемпионом мира уже в 1991 – Эспозито тогда уже десять лет как завершил карьеру и занимался созданием нового клуба во Флориде – прим. ред.). Джордж был одет в джинсовый комбинезон на голое тело. Я подумал, что он – один из самых огромных людей, которых я когда-либо видел.

Коселл крикнул Формену:

– Эй, чемпион! Иди-ка сюда!
– Привет, Говард, – сказал Форман.
– Слушай, тут какой-то хоккеистишка говорит, что в любое время одной левой выбьет все дерьмо из любого черного.

Формэн посмотрел на меня.

– Братан, я даже слова не сказал. Ни единого, бл**ь, слова, – только и мог сказать я.
– Я знаю. Эх, Коселл, однажды я тебе все-таки врежу как следует, – ответил Форман.

Ховард рассмеялся.

– Ты че, хотел, чтобы меня убили? – спросил я Говарда, когда Форман ушел.
– Фил, да ты бы с ним справился, – ответил он, хохоча.

Одним из первых решений Сонни Верблина было поселить всех игроков «Рейнджерс» в городе. Мы переехали на угол 59-й улицы и 2-го проспекта. Мы жили на 33-м этаже в однокомнатной квартире, а сестра моей жены – Джо Энн – спала на раскладном диване. Начался новый этап жизни. Мое самое счастливое время в Нью-Йорке.

Мы часто ходили с Донной и Джо Энн в рестораны, которые располагались на 58-й улице между 2-м и 3-м проспектами. Там было несколько итальянских ресторанов, кафе «У Дюи Вонга» (китайский ресторан – прим. пер.) и бар «У мистера Лаффа» (ночной клуб и один из первых спортбаров Нью-Йорка – прим. пер.). И я повсюду ходил с ними – с двумя роскошными близняшками. Не знаю, что думали люди, видевшие меня. Я говорил Донне про ее сестру: «Как же меня это бесит. Я забочусь о ней, а отдачи никакой. Ждешь-ждешь от нее хоть какой-нибудь отдачи, но ее все нет и нет». Я ее так и не дождался. По моим подсчетам я тратил на Джо Энн порядка 50 000 долларов в год – и это уже после налогов, потому что я ж не мог оформить ее как содержанку.

Я зарабатывал 400 000 в год. Жизнь была прекрасна. У «Рейнджерс» дела стали налаживаться, болельщики в Нью-Йорке стали получше ко мне относится, потому что я хорошо играл. И не травмировался. Я чувствовал себя и выглядел потрясающе. Это уже после полтинника все становится дряблым. Когда ты начинаешь сидеть на своих яйцах, и обтягивающие трусы носить уже не можешь.

На тренировки я ездил по мосту Таппан Зи через округ Оранж. Частенько заезжал по дороге за Донни Мердоком, Роном Дюгэем и Роном Грешнером, и мы вместе ехали на тренировку. Рон Дюгэй был высоким и красивым парнем с прекрасной речью; он без остатка выкладывался на льду. Ронни слишком любил хоккей, чтобы попадать в неприятности из-за бухла или наркотиков. Ронни невероятно умен, и по сей день пребывает в великолепной форме. Он женат на прекрасной женщине – модели Ким Алексис.

Ребята спорили за заднее место в машине, потому что там можно было поспать.

– Так, пацаны, может расскажете мне, чем вы вчера ночью занимались? – спрашивал я.
– Фил, братан, ты бы видел его телку! Что мы с ней только не делали. Мы ее во все стороны крутили. Она вообще без башки была. Знатно оторвались, – отвечал Мердок.

Мне становилось завидно. Я говорил:

– Давай дальше рассказывай. Я с вами чувствую себя молодым.

Я постоянно угорал с ними. Я наслаждался их обществом.

Иногда у Донни Мердока сносило крышу. Как-то на тренировке он постоянно падал, при этом высоко держа клюшку. Мы опасались, что он кого-нибудь зацепит ей или коньком. Я сказал Джону Фергюсону: «Убери его со льда, пока он не покалечил кого-нибудь».

Однажды Ферги отвел Мердока в комнату и дал ему там затрещину. Я тоже так сделал один раз. Я сказал ему: «Приведи свою жизнь в порядок, сукин ты сын». И вмазал ему по лицу. У него аж все онемело.

Когда Мердок играл на свежую голову, он был великолепным хоккеистом. Он просрал очень и очень перспективную карьеру.

Он вернулся к концу сезона после того, как его взяли с наркотиками и дисквалифицировали (см. примечание выше: Мердок пропустил половину сезона – прим. ред.). Он играл в тройке со мной и Донни Мэлони. Нас называли «Тройка Крестного отца». Потому что в тройке было два Дона и Крестный отец. Мне это очень нравилось. Круто звучало.

Несколькими годами ранее у меня была возможность попробовать себя в кино – меня пригласили на роль Джино, мужа Талии Шир в фильме «Крестный отец». В фильме Джино подставляет Сонни Корлеоне, которого играет Джеймс Каан, и последнего убивают. Я должен был пробоваться на роль вместе с Тони Конильяро из «Бостон Ред Сокс». Но потом узнал, что мне из-за съемок придется пропустить полсезона. Это был в 1971 году, и я был на вершине своей карьеры.

– Я это сделаю за пару сотен тысяч долларов, – выдвинул я условия.
– Это малобюджетный фильм, – ответили мне.
– Тогда я не могу на это пойти.

«Крестный отец» – лучший фильм всех времен. Была там одна фраза, по которой я стал жить – как только ее услышал: «Держи друзей рядом, но врагов еще ближе». Я всегда жду сцены, где Марлон Брандо говорит это Аль Пачино. Я старался так и делать, особенно в хоккейных делах. Там ведь надо следить за врагами, и знать, что у них на уме, потому что драться с ними нельзя.

Свой последний матч за сборную Канады я сыграл на чемпионате мира 1977 года. «Рейнджерс» тогда не попали в плей-офф второй год подряд. А ведь до того, как меня обменяли в «Рейнджерс», я ни разу плей-офф не пропускал. И это меня просто убивало.

В том году сборная Канады состояла из игроков, которые не попали в плей-офф НХЛ. Нас называли «вторым составом». Многие ребята решили не ехать, а я поехал. После того как «Чикаго» вылетел в первом раунде, к сборной присоединился мой брат Тони. В составе был Уолт МакКекни и Уилф Пэймент. Так себе командочка у нас собралась.

Я пару раз подрался на том турнире. Мы играли выставочный матч против шведов, и в середине встречи Стиг Салминг, брат Берье, ударил меня клюшкой прямо по яйцам. Я хотел ему отомстить, но это получилось только после игры, в отеле. Мы остановились в отеле Парк Шренберг в Вене, прямо напротив Шренбергского парка и дворца. Я зашел в лифт и встретил там Стига в компании других игроков. И тут же дал ему в челюсть, да причем хорошо так дал. Нас выгнали из отеля, и я заселился в Хилтон. Вечером перед игрой со шведами уже на самом турнире я подошел к их столу за ужином, и сказал: «Если вы, уе**и, возомнили, что сможете нас обыграть, то вы е**нулись. Мы вас покалечим. По-ка-ле-чим!».

Я вел себя как псих. Как настоящий психопат, потому что у нас собралась плохая команда, и шансов на победу мы не имели. Я подумал, что, может быть, получится хотя бы запугать соперников. В итоге мы обыграли и шведов, и чехов. А вот русским проиграли. Они разнесли нас 8:1. Это было как в 1972-м – мы всю игру провели на скамейке штрафников (первую игру с чехословаками канадцы свели вничью, первую шведам – проиграли; во вторых же встречах, действительно, победили и тех, и других. Нашим проиграли дважды – 1:11 и 1:8. Что касается скамейки штрафников, то канадцы на том чемпионате действовали очень грязно, и провели на этой скамейке не только матч против СССР, но и, можно сказать, весь турнир, набрав в общей сложности более 200 штрафных минут в десяти встречах – прим. ред.). Мне было жаль брата. Если б не он, мы проиграли бы 1:16.

Нас заставили на том турнире играть в шлемах. На раскатке перед первым матчам к нам подошел Алан Иглсон, который был начальником команды, и сказал:

– Все должны играть в шлемах.
– Я не буду играть в шлеме, – ответил я. Я никогда в жизни в шлеме не играл.
– А без шлема тебе не дадут здесь играть.
– Ну тогда я поеду домой.
– Это даже не обсуждается.

Деньги за турнир должны были пойти в наш пенсионный фонд, поэтому мы все же сыграли в шлемах. После финала ко мне направился президент Международной федерации хоккея Гюнтер Сабецки. Я сорвал свой шлем и швырнул ему. Он подумал, что это подарок. Он потом даже зашел в раздевалку, чтоб я на нем расписался.

– Это не подарок, мудак ты эдакий. Я швырнул им в тебя. Можешь в жопу его себе засунуть. **я лысого я на нем расписываться буду, – сказал я.
– Фил! – крикнул Иглсон.
– Пошел к черту, Эл. Оставь меня в покое.

Я был в бешенстве. У меня было такое ощущение, что нас бросили на растерзание волкам, чтобы НХЛ и Федерация хоккея Канады, коей фактически являлся Иглсон, смогли на этом заработать. Они постоянно говорили, что все это делается «ради профсоюза игроков», но профсоюз с этого ни копейки не поимел. После 19-летней карьеры игрока моя пенсия составила 32 тысячи канадских долларов (имеется в виду в год – прим. пер.).

Несколько лет спустя выяснилось, что Иглсон обманул нас и с надбавкой к пенсии за Суперсерию 1972 года с русскими. Иглсон был вором. Он украл деньги у Бобби Орра. Он украл у меня. Он украл у профсоюза игроков. Говоря по простому, он был ворюгой. Его в итоге за это в тюрьму и посадили.

Джон Дэвидсон, я и еще пара игроков немного отомстили Иглсону на том турнире. Мы сидели небольшой компанией в номере Иглсона, и он сказал: «Ребят, почему бы вам не пойти выпить в бар? Пейте там вино и пиво сколько угодно». Мы переглянулись, спустились в бар и стали заказывать вино ящиками. Некоторые бутылки там стоили по 200 долларов. Мы грузили один ящик вина за другим на силача Джона Дэвидсона. Его так нагрузили, что он даже не видел куда идет. Мы поднялись в номер к одному из игроков, и стали заливаться винищем. Иглсон чуть с ума не сошел, когда увидел счет. «Вы спятили? Вы хоть понимаете, сколько мне за ваше вино заплатить придется?» – кричал он. Нам же было по барабану. Нечего было говорить «Выпивка за мой счет».

В 1978 году Рон Дюгэй, Рон Грешнер, один его приятель и я открыли бар «Стикс» на 79-й улице. Он продержался с 1978 по 1981-й. Потом он перестал приносить прибыль, и его пришлось закрыть. Но пока он работал, мы были безумно популярны.

Ронни Дюгэй был сердцеедом. Девушки обожали его. Увидеться с ним приходили Шэр, Морган Фэйрчайлд и Фэрра Фосетт. Морган Фэйрчайлд была очень милой девушкой. Шэр показалась мне застенчивой. Она приходила, садилась за столик и ужинала. Фэрра тоже частенько заходила. Я хорошо помню ее ноги, они были восхитительные. Я как-то летел в Лондон одним рейсом с ней и Райаном О’Нилом. Каждый раз, когда она вставала, все мужики в самолете поворачивали голову в ее сторону. Она еще и в короткой юбке была тогда. Господи, какие же у нее были прекрасные ноги! Пальчики оближешь!

Каждый вечер клуб был забит до отказа. Очередь на вход аж за угол уходила. Три года подряд в клуб было не пробиться, но я все равно потерял на этом 250 тысяч долларов. Я играл в хоккей, так что у меня не оставалось времени следить за кассой и бухгалтерией. И не было возможности лично закрывать клуб в три часа утра.

Я обратил внимание, что этот приятель Грешнера много путешествует. То на Супербоул съездит, то на Гавайи слетает. А я все думал: «А за кассой-то кто следит?». Как-то раз я увидел, как бармен открыл кассу, достал деньги, дал сдачу посетителю, а остаток положил в карман. Когда он попытался сделать это в следующий раз, я захлопнул кассу, сломав ему кончики пальцев, тут же уволил его и вышвырнул на улицу. Ну а что мне оставалось делать?

Я нанял Джо Энн на должность метрдотеля, и она заметила, что работники клуба воровали на широкую ногу. В итоге я обвинил приятеля Грешнера в воровстве. Правда, не мог этого доказать.

– Я убью тебя, сукин ты сын, – сказал он мне.
– Убьешь, да? Ну попробуй, – ответил я.

Несколько недель после этого я постоянно оглядывался назад при ходьбе.

Мы часто ругались с Донной из-за этого бара. Особенно после того, как Джо Энн увидела, что там происходит. Она обо всем докладывала Донне. Донна вообще не хотела, чтобы я открывал бар. Но другие игроки инвестировали в рестораны и получали по 500-700 долларов в неделю чистой выгоды. Мне не хотелось упускать такую возможность. К сожалению, у нас ничего не получилось. Как только Дюгэй, Греш и я отказались платить, дела резко ухудшились. Клуб обанкротился, и его пришлось закрыть. Это была глупая затея с моей стороны. Я сказал Донне: «Это не первая ошибка в моей жизни, и далеко не последняя».

«Я открыл дверь и увидел наших парней, которые нагишом борются с какими-то девушками. Они молча посмотрели. Я не сказал ни слова». Восемнадцатая глава автобиографии Эспозито

Последний шанс Эспозито взять Кубок Стэнли.

Джону Фергюсону стало тяжело одновременно справляться с обязанностями генерального менеджера и главного тренера. Не знаю, как это раньше удавалось Эмилю Фрэнсису. Должно быть, он всем заправлял из своего офиса на Лонг-Бич. В других командах можно было совмещать два поста, но только не в «Рейнджерс». Начиная с сезона 1978/79, Ферги сконцентрировался на работе генерального менеджера, а главным тренером вместо себя назначил Жана-Ги Тальбо.

После того как мы второй год подряд не попали в плей-офф, Сонни Уэрблин уволил Фергюсона, а Тальбо привел Фредди Шеро на пост генменеджера и ассистента главного тренера. Шеро справлялся с обеими должностями, потому что у него было много помощников, делавших большую часть его работы. Команду за него тренировал Майк Николюк, а еще один приятель занимался обязанностями генерального менеджера. Фредди реально ни**я не делал. Он лишь делегировал полномочия.

Сказать по правде, Фредди был хорошим тренером, когда не пил. Он изучал хоккей. Он знал все нюансы – и как тренер, и как игрок. Но, блин, иногда…

Как-то раз Стив Викерс нарушил правила и отправился на скамейку штрафников. Фредди же закричал:

– Выходят Ткачак и Викерс! Ткачак и Викерс!
– Фред, Стив на скамейке штрафников, – заметил я.
– Ткачак и Викерс! – продолжал орать он.
– Фред, Стив на скамейке штрафников, – повторил я.
– А, ну ладно.

Потом он снова это сказал, и я сам вышел на лед убивать меньшинство. Интересно, Фред это делал, чтобы проверить, следим ли мы за игрой, или он просто бухим был? Я так и не понял.

«Туманный Фредди» – это прозвище ему отлично подходило.

Сезон 1978/79 был дебютным для Фреда в «Рейнджерс», и он докапывался до меня как мог. Каждый день он шел в свой офис через раздевалку, где у него на батарее грелось пиво. И каждый раз говорил: «Эспо, смотри, будешь и дальше играть – даже для матчей ветеранов будешь старым!». Фред довольно долго жил в Англии, и потому пристрастился к теплому пиву (в Северной Америке популярен миф о том, что в Англии пьют теплое пиво – прим. пер.). Сказав это, он разворачивался и шел к себе в офис. И так – почти каждый день. Мне было очень обидно, и раза после двенадцатого я сказал ему: «Фредди, иди на**й». А он все равно продолжал это говорить. Все ребята в раздевалке смеялись. Не понимаю, почему он так со мной обращался.

В том же году меня обменяли в «Чикаго» на Джимми Хэррисона.

Шеро очень нравился Хэррисон. В центр первой тройки он поставил Ульфа Нильссона, в центр второй – Уолта Ткачака, а меня в центр третьей. Фредди решил, что раз я играю в третьем звене, то вместо меня вполне можно использовать кого-нибудь подешевле.

Меня высадили из автобуса, на котором мы должны были ехать на тренировку в Денвере, и рассказали про обмен. Я вернулся в отель на такси. Собирал свои вещи, и тут мне объявляют, что обмен отменяется, и мне не надо никуда уезжать. Клуб получил медицинские данные Хэррисона, и выяснилось, что у него серьезные проблемы со спиной, так что «Рейнджерс» отказались от сделки.

Это тоже меня сильно задело. Я этого не заслуживал. С Бобби Орром, Грецки или Лемье так бы не поступили (Грецки обменивали дважды – прим. ред.). А я был более командным парнем, чем они. Я был предан своей команде. Очень предан. Впрочем, пожалуй, иногда я не умел держать язык за зубами.

Я кое-как продержался первую половину сезона, а потом меня поставили в тройку к Донни Мердоку и Дэйву Мэлоуни (Дэйв Мэлоуни был защитником. По всей вероятности Фил имеет в виду его младшего брата Дона – прим. ред.). Забросив всего три или четыре шайбы в первой половине сезона, во второй я стал колотить как маньяк. И в итоге к концу сезона наколотил 42. Я забрасывал практически по шайбе в каждом матче в возрасте 37 лет.

В том сезоне я последний раз сыграл в Матче всех звезд. Фредди был совсем этому не рад, потому что «Рейнджерс» пришлось раскошелиться на лишние 10 тысяч, полагавшиеся мне по контракту в случае приглашения на этот матч. У моего брата Тони был сломан палец, но и он принял участие в той игре.

В первом раунде плей-офф мы играли против «Лос-Анджелеса». Победив дважды, мы прошли дальше (тогда серии первого раунда проводились до двух побед – прим. ред.), а я забросил победную шайбу в овертайме. Я катил по центру, Мердок тащил шайбу по правому краю, а потом выложил ее мне. Мэлони ехал слева, Дэррил Эдестранд выкатился на меня, я выиграл силовую борьбу, первым успел на пятак и протолкнул шайбу в ворота.

В следующем раунде мы играли против «Филадельфии». Тяжелая была серия. Шеро раньше тренировал «Флайерс», так что хорошо их знал. Мы безукоризненно следовали его игровой установке. Постоянно «садились» на их защитников и создавали трафик на их пятаке. И мы их обыграли. Дальше нам оставалось дождаться окончания серии между «Бостоном» и «Монреалем», чтобы узнать своего соперника в финале Кубка Стэнли (после серии во втором раунде с «Филадельфией» была еще серия третьего раунда с «Айлендерс». «Рейнджерс» выиграли 4-2 – и уже после этого стали ожидать соперника по финалу Кубка Стэнли – прим. ред.).

Сонни Уэрблин пригласил нас с Донной на просмотр финальной игры той серии с Ховардом Коселлом и его женой Эмми. Вы даже не представляете, как я болел за «Бостон». А вот Дэйв Мэлоуни хотел сыграть против «Монреаля».

Ховард Коселл перебрал с выпивкой и снова начал лапать Донну. Я – в который уже раз – сказал ему:

– Держи свои руки при себе.
– Успокойся, Фил, – сказал Сонни.
– Мне это не нравится, – ответил я. Ховард засмеялся.
– Ховард, веди себя прилично, – попросила Эмми. И Ховард тут же остановился.

Это был тот самый матч, когда «Бостон» получил удаление за нарушение численного состава, «Монреаль» на этом удалении сравнял счет, а потом победил в овертайме. Такое случается. Это часть игры. На Дона Черри спустили всех собак, но это было несправедливо. Достаточно посмотреть, как далеко «Бостон» забрался в том сезоне.

– Жаль. Говорю вам, нам было по силам обыграть «Бостон», – заметил я после матча.
– Против такого «Монреаля» многие хотели бы сыграть, – сказал Ховард.
– Не знаю, почему. Они слишком хороши в финальных сериях, – ответил я.

Мы отправились в Монреаль, и выиграли первый матч 6:2 (на самом деле 4:1. Со счетом 6:2 завершился второй матч, и выиграл его уже «Монреаль» – прим. ред.). Наш вратарь Джон Дэвидсон был просто бесподобен. Он сыграл выше всяких похвал. После игры я сказал Фреду Шеро:

– Давай уедем из города. У нас в команде много молодежи; они захотят оторваться.
– Да все нормально будет, Фил, – отозвался Фред.

Я жил в номере один, потому что был самым возрастным игроком в команде. Никогда не забуду, как часов в пять утра услышал какой-то шум. Я открыл дверь и увидел, как четверо или пятеро наших парней нагишом борются с какими-то девушками. Они молча посмотрели на меня. Я не сказал ни слова. Они захихикали и вернулись обратно в свой номер. Одним из них был Донни Мердок. Остальные до сих пор женаты на тех же женщинах, что и тогда, так что я не хочу их подставлять.

На второй матч Скотти Боумэн поставить в ворота Банни Ларока вместо Кена Драйдена. Я очень обрадовался, потому что пусть даже Драйден и плохо отыграл в первой встрече, он всегда мог собраться в нужный момент. А вот с Банни Лароком, мне казалось, мы справимся.

Ларок был в воротах на раскатке «Монреаля». И тут вдруг Даг Райсброу щелкнул, и шайба угодила Лароку прямо в голову. Он рухнул, как груда кирпичей. Боумэну пришлось ставить на игру Драйдена.

Мы забили два быстрых гола, но потом Кенни начал ловить все, что летело в его сторону. Они стали строже играть в обороне. У них в защите тогда играли Лэрри Робинсон, Серж Савар и Ги Лапуант (Лапуант получил травму в предпоследнем матче серии с «Бостоном», и всю финальную серию против «Рейнджерс» пропустил – прим. ред.) – все трое теперь в Зале хоккейной славы. Так что можете себе представить, как нелегко было им забить. Они потихоньку прибрали инициативу к рукам. У Джона Дэвидсона были проблемы с коленом, и по ходу матча они только ухудшились. В итоге мы проиграли.

 

Мы вернулись в Нью-Йорк и проиграли третий матч 1:4. Джонни снова сыграл не ахти. Затем «Монреаль» выиграл четвертую встречу в овертайме, и повел в серии 3-1. Нам надо было побеждать в той игре, мы давили все три периода. Но Дэвидсон еле шевелился.

Затем «Монреаль» выиграл и пятый матч со счетом 4:1, и взял кубок. «Рейнджерс» упустили свой самый реальный с 1940 года шанс на победу в финале. Мы должны были выиграть в том году. Я вам серьезно говорю.

Помню, я стоял на вбрасывании в четвертом матче. Даги Райсброу сказал:

– Фил, зачем тебе это? Ты уже слишком стар.

Он пытался залезть мне под кожу. Я посмотрел на него и ответил:

– Еще как надо. Я стар, и у меня другого шанса может уже не быть. Мне это нужно.
– Я не могу этого допустить, – сказал он. Я улыбнулся ему.

Победную шайбу в том матче забросил в овертайме Серж Савар. Серж был неброским, но очень добротным игроком. Господи, как же он был хорош! Он резко развернулся на синей линии, въехал в зону, и мощно бросил над плечом Дэвидсона.

Я думал завершить карьеру после того сезона, но, если честно, мне не хотелось расставаться с зарплатой в 400 000 долларов в год. Я никогда в жизни столько не зарабатывал. Два года спустя «Рейнджерс» назначили генменеджером Крэйга Пэтрика, и с его приходом мои дни были сочтены.

«У нас тут есть один тощий поляк, он всю книгу рекордов нахер перепишет. Зовут Уэйн Гретцки». Девятнадцатая глава автобиографии Эспозито

О Гретцки, последнем матче в НХЛ и завершении карьеры.

Уэйн Гретцки впервые появился в составе «Эдмонтона» еще в ВХА, в сезоне 1978/79. Ему было всего 18 лет – совсем пацан еще. Я помню, как пятнадцатилетний (шестнадцати- и семнадцатилетний – прим. ред.) Уэйн играл по юниорам в Су-Сент-Мари за «Грейхаундс», одним из совладельцев которых был мой отец. Уэйн был родом из города Брентфорд в Онтарио. Я раза три-четыре в неделю звонил отцу, и спрашивал, мол, как там «Грейхаундс»? Как-то раз он сказал:

– Фил, у нас тут есть один тощий поляк, так он всю книгу рекордов нахер перепишет.
– Что ты несешь?
– Пацана зовут Уэйн Гретцки.
– Ну-ну.

Я съездил на молодежный чемпионат мира посмотреть на Гретцки в матче против русских, и он меня не впечатлил (для справки: будучи фактически шестнадцатилетним – до 17-го дня рождения оставалось еще три недели – на чемпионате мира среди двадцатилетних Гретцки стал лучшим бомбардиром и был признан сильнейшим нападающим. Трудно сказать, кто, в таком случае, мог «впечатлить» Эспозито, и что он для этого должен был сделать – прим. ред.). Я позвонил отцу и сказал:

– Гретцки неплох, но, пап, ты из мухи слона делаешь.
– Нет, Фил. Он действительно очень хорош.

В следующем году он, 17-летний, уже играл во Всемирной хоккейной ассоциации. Когда Уэйн пришел в Национальную хоккейную лигу в сезоне 1979/80, я уже, в принципе, завершал карьеру. Против него мне удалось лишь пару раз сыграть. На вбрасываниях он был так себе, но лед видел – как никто другой. У него глаза на затылке были, наверное. Он всегда знал, где окажется шайба. Поедешь силовой против него проводить – а он, оказывается, уже это предвидел. Он знал, что будет делать с шайбой, задолго до того, как ты это сообразишь. Он знал даже, что ты будешь с ней делать, еще до того, как ты что-то придумал. Умнее игрока я в жизни не видел. Лучше него площадку не видел никто. Гретцки просто видел то, что другие не видели. Меня часто спрашивали: «Почему его не ловят на силовые?». «Его попробуй поймай сначала», – отвечал я. Уэйн был слишком умен для защитников.

Несколько лет спустя он играл против «Рейнджерс», а я комментировал ту встречу. Дело было в Эдмонтоне. Кевин Лоу верхом выбросил шайбу из зоны. Уэйн ехал к красной линии. Он понимал, что если шайба перелетит красную линию, а он ее коснется, то окажется вне игры. И Уэйн четко рассчитал время – он покружился у красной линии, дождался, пока шайба опустится, увидел, что она пролетела над его головой, затем подобрал ее, как уайд-рисивер (амплуа в американском футболе – прим. пер.), и продолжил атаку. Он покружил у линии, чтобы не потерять скорость, подождал, пока шайба опустится – и продолжил атаку! Потрясающе! Так больше никто б не смог. Он был невероятен! Ну вот кто бы до этого еще додумался? А он сделал это легко и непринужденно.

В сезоне 1979/80 – последнем полном сезоне моей карьеры – я забросил 34 шайбы и отдал 44 передачи. Второго февраля 1980 года я стал вторым игроком в истории НХЛ, забросившим 700 шайб. Горди Хоу забросил 801. Ему был 51 год, и он все еще играл за «Хартфорд». Горди дарил нам надежду.

Мы играли против «Филадельфии» (против «Вашингтона». Вероятно, Фил оговорился из-за того, что Уэйн Стивенсон как раз перед тем сезоном перешел из «Филадельфии» – прим. ред.). Донни Мэлоуни выдал мне блестящий пас в центр, я сблизился с Уэйном Стивенсоном, сделал ложное движение, бросил ему под «блин» и забил свой 700-й гол.

Затем 12 марта я забросил тридцатую шайбу в сезоне. Таким образом я тринадцать лет подряд забивал не менее тридцати шайб, повторив рекорд Бобби Халла.

После сезона 1979/80 Сонни Уэрблин нанял Крэйга Пэтрика на должность генерального менеджера «Рейнджерс». Сонни хотел, чтобы Фредди Шеро сконцентрировался на тренерской работе и больше времени проводил на льду. Он также приказал ему поменьше пить.

В сезоне 1980/81 у нас была плохая команда. Не знаю, что произошло. Все было как в тумане. Крэйг сменил Фредди на посту генерального менеджера. Формально Фредди стал тренером, но мне кажется, что он, в принципе, уволился в тот момент. На скамейке он просто отбывал номер.

Мы плохо начали сезон. Команда не была сплоченной. От Фредди постоянно несло пивом. Да он и не делал из этого секрета. Фредди был классным парнем, он мне очень нравился. Он был потрясающим тренером. Он досконально понимал игру, и знал, как заставить хоккеистов делать то, что он от них хочет. Но когда пил – а ближе к концу своей карьеры он только это и делал – абсолютно не мог функционировать. В итоге он стал очень странным человеком. У Фредди постоянно при себе был листок бумаги, на котором он сначала что-то записывал, а потом на него поглядывал. Игроки спрашивали меня: «Что у него там такое написано, зачем он постоянно туда смотрит?». А я отвечал: «У него там написано, что если загорается красная лампа, это означает гол».

В конце ноября 1980 года Сонни Уэрблин уволил Фреда Широ, и назначил Крэйга Пэтрика тренером в довесок к должности генерального менеджера. Крэйг должен был исполнять обязанности главного тренера до тех пор, пока Херб Брукс не разорвет свой контракт в Европе.

С приходом Крэйга на тренерский мостик у нас значительно улучшилось взаимопонимание на льду. Но при новом тренере перестановки в команде неизбежны. После того как Крэйг обменял Донни Мердока в «Эдмонтон», меня все равно спустили в третье звено (Мердока в «Эдмонтон» обменял еще Широ – в марте 1980-го, более чем за полгода до прихода Пэтрика – прим. ред.).

Мы ладили с Крэйгом, но я видел, к чему это все идет. Джон Дэвидсон перенес операцию на колене, так что на воротах у нас были Уэйн Томас и Эдди Мио (Эдди Мио появился в «Рейнджерс» только в следующем сезоне, когда Эспозито уже завершил карьеру, а Уэйн Томас провел лишь десять матчей – ровно столько же, сколько и Дэвидсон. Впрочем, вратарская бригада «Рейнджерс» действительно не впечатляла – прим. ред.). То есть у нас была ужасная вратарская линия, и это фактически поставило крест на команде. «Рейнджерс» ничего в том сезоне не светило. Команда играла плохо, а я сам уже не получал такого удовольствия от хоккея, как раньше.

Я играл восемнадцать с половиной лет. В декабре 1980 года я разбудил Донну утром в сочельник и объявил ей: «С меня хватит».

– Ты о чем?
– Думаю сказать Крэйгу Пэтрику, что я завершаю карьеру.
– Класс! – сказала она, повернулась на другой бок и снова заснула.

Пришло мое время. Одной из причин была энхаэловская сыпь. Это такая форма экземы. Непонятно, из-за чего она появляется, но мне кажется, дело было в экипировке. Как только я надевал экипировку, у меня все начинало чесаться. Даже сейчас, если я покатаюсь восемь раз за две недели, у меня выскакивает сыпь на голеностопе и спине. Есть версия, что эту сыпь вызывает фибергласс, используемый в клюшках. С завода все клюшки выходят одинаковыми. Но некоторым игрокам хочется, чтобы площадь соприкосновения клюшки со льдом была больше или, наоборот, меньше. Если у вас низкая посадка, как у Гретцки, то вам нужно, чтобы крюк клюшки соприкасался со льдом больше. Я и сам так любил.

Компания Stanley выпускает специальную пилочку, которой можно подрезать «каблук» или «носок» крюка. Я подпиливал клюшку под себя. И после того как я их подпиливал, у меня и выскакивала сыпь на бедрах, локтях и на спине под наплечниками. Согласно теории, фибергласс попадает в воздух и проникает под нижнее белье и экипировку, из-за чего кажется, что в тебя будто сотни крошечных иголок воткнули. У некоторых ребят с этой сыпью были такие проблемы, что им пришлось завершить карьеру, как, например, Томми Риду. Ги Лапуант как-то из-за этого в больнице лежал. В общем, это скверная штука.

Мы играли в Эдмонтоне незадолго до того, как я принял решение о прекращении карьеры. Было ветрено, холодно и противно. Я попросил Донни Мэлоуни намазать мне спину вазелином, чтобы она не чесалась. Пришлось просить Донни, потому что физиотерапевты в «Рейнджерс» были ужасны. Я потом еще хлопок прикладывал к раздраженным местам, чтобы не так сильно чесалось. А также растирал вазелином голеностоп и колени. После игр уйма времени уходила на то, чтобы смыть вазелин.

После игры с «Эдмонтоном» я расчесал все до крови. И сказал Донни: «Я так больше не могу. Братан, мне реально больно». Придя на тренировку, я заявил Крэйгу Пэтрику:

– Крэйг, нам надо поговорить. По-моему, мне пора завязывать. Ты все равно меня в третьем-четвертом звене выпускаешь. Я толком не играю.
– У нас так себе команда. Я наигрываю молодежь, – ответил он. Я его понимал.
– Я не хочу протирать штаны на скамейке.
– Ты уверен, что хочешь завершить карьеру?
– Нет, не уверен.
– Ну тогда, может быть, тебе стоит обсудить это с мистером Уэрблином.

Во время обеда с Сонни Уэрблином на верхнем этаже здания Pan-Am, которое теперь называется Met Life (один из небоскребов Нью-Йорка – прим. пер.) я рассказал ему о том, как себя чувствую. Он спросил, уверен ли я в своем решении, и я снова ответил, что не уверен.

– Давай-ка я расскажу тебе одну историю про Джо Нэймата, – предложил он. Джо был одним из игроков Сонни, когда он владел «Нью-Йорк Джетс». – Я всегда говорил Джо: «Запомни раз и навсегда – твое время в лиге не вечно. И не стоит за него цепляться любой ценой».

Потом Сонни добавил:

– Ты должен быть об этом осведомлен, – он использовал именно это слово. – Я не говорю тебе, что ты должен завершить карьеру. Ты сам для себя это должен решить.
– Но я не уверен, – сказал я.
– Никто никогда не уверен до конца. Если не хочешь заканчивать – не заканчивай. Думаешь, ты еще можешь поиграть?
– Даже не сомневаюсь в этом. Если бы у нас была команда получше, я даже, наверное, набирал бы побольше очков. Но у нас плохая команда, и Крэйг обкатывает молодежь.
– Крэйг Пэтрик ни за что в жизни тебя не обидит.
– Но ему, наверное, придется, потому что это его работа. Если я плохо играю, то вместо меня должен играть кто-то другой.
– Это твое решение, Фил.
– Кажется, мое время пришло. Пора.
– Давай завтра еще разок встретимся.

На дворе было 28 декабря 1980 года. Встретившись с Сонни, я пошел к Крэйгу Пэтрику.

– Я все решил. Я заканчиваю, – сказал я. А потом добавил, что мне всегда хотелось завершить карьеру, как это сделал Тед Уилльямс. То есть объявить о завершении и сыграть прощальный матч. – Господи, вот бы и мне так!
– Так в чем проблема? Мы объявим, что это твой последний матч, выйдешь и сыграешь. Никаких проблем.

 

На следующий день я пошел в 21 Club с Сонни и парой ребят из команды, чтобы поведать о своих планах. У меня, Дона Мэлоуни и Дуга Саллимана были слезы на глазах.

У команды образовалось несколько выходных подряд. Мы решили, что я проведу свой последний матч 7 января 1981 года (9 января – прим. ред.). Мама себя неважно чувствовала, так что на игру отец приехал один. Мои дети тоже были там.

Мы встречались с «Баффало». Я старался играть, насколько только мог хорошо. Сделал пару результативных передач (одну – прим. ред.) и создал пару опасных моментов. Разница между той игрой и предыдущими состояла в том, что Крэйг Пэтрик поставил меня в ведущее звено и выпускал на большинство. Я играл в тройке с лучшими хоккеистами «Рейнджерс» – Донни Мэлоуни и Дугом Саллиманом.

В третьем периоде арбитр Ронни Хоггарт выписал мне удаление.

– Ты шутишь что ли? – удивилс я.
– Да я и так уже два раза на то же самое глаза закрыл.
– Да че ты гонишь, я его еле задел!
– Ты что, думаешь, что мне хочется тебя удалять? У меня просто выбора уже нет.

За считанные секунды до конца матча счет был 3:3, и я получил шайбу на пятаке. На воротах у «Баффало» был Донни Эдвардс. Я бросил от бедра на долю секунды позже обычного, и Майк Рэмси, который играл за олимпийскую сборную США, кинулся блокировать мой бросок. Шайба попала ему в крагу и не пересекла линию ворот. Для меня это стало лишним доказательством, что пришло время завершить карьеру. Двумя годами ранее никто бы мой бросок не смог заблокировать.

После игры один из игроков «Баффало» – какой-то молодой парень, чьего имени я не помню – попросил подарить ему клюшку. Я так и сделал. Прощальный матч Уэйна Гретцки был совершенно другим. Он на каждую смену выходил в новой сетке и с новой клюшкой, чтобы потом часть распродать, а часть оставить себе.

Поле игры я вышел на лед на бис. Я подобрал шайбу и поехал в другой конец площадки, приветствуя болельщиков, аплодировавших мне. Я забросил шайбу в пустые ворота, и трибуны взревели. Я нагнулся, поднял шайбу и бросил ее болельщикам. Затем помахал рукой, и ушел со льда.

Потом Донна устроила вечеринку в мою честь в ресторане «У Орен и Арецки». Никто кроме моего отца, моего брата Тони и Джо Буччино, работавшего в «Рейнджерс», не считал безумием мое решение завершить карьеру. Отец пошел домой в полвторого ночи. Я ушел чуть позже.

Следующим утром я проснулся, сел в кресло напротив телевизора, и не знал чем заняться.

– Не хочешь пойти в парк погулять с собаками? – спросила Донна.

Я так и сделал.

Один журналист тогда спросил, не пугает ли меня жизнь после завершения карьеры. Я ответил: «Жизнь на этом не заканчивается. Это все равно что книгу читать. Читаешь – и наслаждаешься ей, но знаешь, что рано или поздно она закончится, и тогда придется искать новую. Надо найти книгу, которая принесет мне столько же удовольствия и радости, как и предыдущая».

Я с 12 лет профессионально занимался хоккеем. Каждый день только и делал, что запоем читал эту книгу. И потом она вдруг внезапно закончилась. Так что, когда моя карьера подошла к концу, я закрыл книгу и сказал: «Нифига себе! Это было отлично!». Именно так я себя и чувствовал.

Это как секс. Иногда после хорошего секса говоришь себе: «Нифига себе, как здорово было!». А иногда говоришь: «Мда, пойду-ка я лучше спать». Идиоты не читают книжки, но я точно знаю, что они занимаются сексом, так что могу как раз на этом примере все объяснить.

«Я не понимаю, как русский вратарь Третьяк попал в Зал хоккейной славы». Двадцатая глава автобиографии Эспозито

После того, как я завершил карьеру, мне позвонил Крэйг Патрик и спросил, не хочу ли я стать его помощником. «Будешь на тренировки ходить и кататься с ребятами», – сказал он. Я согласился.

Во время матчей мы с Крэйгом были друг за друга. Он тихо вел себя на скамейке, а я – совсем наоборот. Мне нравилось кричать на судей. Это помогало проникнуться игрой.

Но Крэйг постоянно твердил:

– Фил, потише. Не надо на них кричать. Я не хочу, чтобы мои помощники кричали на судей. Это настраивает их против нас.
– Я не согласен. Если на них кричать и указывать на ошибки, они потом два раза подумают, прежде чем свистнуть, – ответил я.
– Нельзя с ними разговаривать. Не надо этого делать.
– Хорошо.

Как-то днем я сидел у себя дома в кресле, и смотрел телевизор. Донна куда-то вышла – то ли на велосипеде проехаться, то ли с собаками погулять – и я сидел дома один. Мне ничего не хотелось делать. Наверное, у меня была депрессия. Я знал, что у меня не получится быть помощником главного тренера. И Крэйг это тоже знал. В чем прикол, если даже на судей кричать нельзя было?

Я был несчастен. Я был слишком близок к хоккеистам. Я еще совсем недавно играл вместе с ними. Через несколько дней я сказал Крэйгу: «Ничего не получится. Я не могу так работать. На каждой игре мне кажется, что я могу выйти на лед, но я понимаю, что лучше этого не делать, потому что у меня ничего не получится. Так что лучше мне вообще уйти». Он согласился. Но зарплату я все равно получал. «Рейнджерс» платили мне до конца сезона.

До конца жизни мне придется обходиться матчами ветеранов. Первый такой матч я провел в Стэмфорде, штат Коннектикут на арене Дороти Хэмилл. Там играли Горди Хоу, Бобби Халл и я. Горди было 52, Халлу – 42. Мы играли против студенческой команды, там были молодые ребята с неплохим катанием: 20-30-летние адвокаты и биржевые брокеры. Не, реально, они носились по льду, как угорелые. Мы с Горди сидели на скамейке, и он проворчал:

– Ничего себе они летают.
– И не говори. Что-то они прям как-то по-серьезному играть-то начинают, мать их, – ответил я.
– Да, ты прав. Надо поговорить с ними.

Мы с Горди вышли на лед, и он сказал одному молодому парню:

– Сынок, ты давай-ка полегче. Притормози. Не позорь нас, стариков.
– А что такое, дедуль? Не успеваешь? – поинтересовался парень.

Судья ввел шайбу в игру, я отпасовал на Бобби, и увидел краем глаза, как Горди мутузит парня, который его дразнил. Бам! Хрясь! Бум! Бабах! Парень упал и застонал:

– Господи, боже!
– Вставай, слюнтяй е**ный! Вставай, тебе говорят! Не так уж сильно я тебе врезал, – сказал Горди. Я подъехал к нему и спросил:
– Что произошло?
– Да я ему клюшкой по яйцам засадил.
– Ты шутишь что ли?
– Нисколько. Пускай теперь попробует поноситься.

Потом Горди подъехал к их скамейке и спросил:

– Кто-нибудь еще тут хочет меня выставить дураком?

Он несколько раз повторил свой вопрос, чтобы до всех точно дошло. Никто и слова не сказал.

– Горди, ты е**ный псих, – сказал я.
– Я никому не позволю себя опозорить. Я этого не допущу.

Обожаю Горди. Он был крутым сукиным сыном.

–-

Через два месяца после того, как я оставил должность помощника главного тренера «Рейнджерс», Сонни Уэрблин и один из представителей «Мэдисон Сквер Гарден» по имени Джек Крумпе спросили, не интересует ли меня работа на телевидении. Я ответил, что мне это интересно, но сразу уточнил, что не хочу отбирать работу у ветерана комментаторского цеха Билла Чэдвика. Это было не в моем духе.

Билл Чэдвик носил прозвище «Большой Свисток», потому что раньше был судьей. Он работал на телевидении уже тысячу лет. Джек сказал, что Билл собирается выходить на пенсию, и его заменят в любом случае – соглашусь я или нет.

«Ну что же, в таком случае я согласен», – ответил я. Я решил, что будет весело. Думал, что справлюсь. Будучи игроком, я уже работал приглашенным комментатором на NBC во время плей-офф, комментировал финал Кубка Стэнли. Так что вполне представлял, во что ввязываюсь.

В августе 1982 года я подписал четырехлетний контракт на 200 тысяч долларов в год и стал комментировать матчи «Рейнджерс». В первом сезоне работал в паре с Джимми Гордоном. Джим и Билл Чэдвик очень дружили. Я был уверен, что Джимми считал, что это я подсидел Чэдвика. Так что надо было что-то срочно предпринимать, пока он меня не возненавидел. Перед своим первым эфиром я сказал ему: «Слушай, Джимми, ты здесь начальник. Ты «гоняешь шайбу». А я просто эксперт. Я не хочу перебегать тебе дорогу. Если я все-таки это сделаю, то заранее прошу за это прощения. Веди меня. Ты задаешь тон эфиру, ты задаешь темп. Если хочешь, чтобы я что-то говорил – дай команду. Ты здесь главный».

Я понимал, что это необходимо было сделать. Потому что если не поладишь со своим комментатором, то начнутся проблемы. Вы посмотрите на Говарда Коселла и остальных ребят в Monday Night Football. В начале передачи они все ладят, но потом на сцену вылезает их эго. И из-за этого страдает эфир.

У нас с Джимми с самого начала все было отлично. Думаю, одной из причин, по которой его уволили в конце сезона, был тот факт, что он свихнулся на профсоюзных делах. Как-то раз я пришел пораньше перед игрой, зашел в нашу комментаторскую и стал готовиться к эфиру. Было очень темно, и я включил свет. Тут же из угла раздался бас:

– Что ты делаешь? Нельзя этого делать.
– А что такое? Что я такого сделал?
– Ты включил свет, – сказал Джимми.
– И что?
– Тебе нельзя свет включать. Это моя работа.
– Че ты пиз**шь? Ну включил – и включил.
– Это против правил профсоюза.
– Да иди ты нахуй!

И я нажал выключатель туда-сюда раз пятьдесят, наверное.

Он пожаловался на меня в профсоюз, и они стали угрожать забастовкой. Сонни Уэрблин сказал мне, что если я не извинюсь, эфира не будет. И все из-за того, что я в комментаторской свет включил. В общем, я извинился перед игрой, и мы вышли в эфир. Джимми Гордон сказал:

– Фил, ты был не прав. Не стоило этого делать.
– Ой, да будет тебе, Джим. Я же пошутил, – ответил я.

Только это были не шутки. Джимми и электрики на меня очень сильно надулись.

После матчей Джимми обычно шел своей дорогой, а я – своей. Он мог пропустить стаканчик-другой, а потом всегда поднимался к себе в номер и читал. Я же привык после матчей ходить в бар с игроками и бухтеть там про игру, но теперь мне это было недоступно, потому что игроки считали комментаторов частью прессы. Так что на выездах мне было очень одиноко.

В следующем сезоне Джимми заменил Сэм Розен, и вот с ним-то мы гораздо веселее проводили время. Мы отлично сошлись характерами. В одном сезоне нашим спонсором являлись камеры марки Minolta, и у них был слоган: «Волшебный глаз Minolta». Сэм каждую игру в прямом эфире зачитывал эту рекламу. В кадр выходила картинка с камерами, а он зачитывал текст. И когда они переключались с Сэма на камеры, я корчил ему рожи, пытаясь заставить его рассмеяться. Он хихикал, и каждый раз говорил: «Фил, завязывай с этим». Но потом наступал новый день, и я снова корчил ему рожи, пытаясь заставить его рассмеяться. Мы весело проводили время.

С Сэмом Розеном было очень классно комментировать. Я пребывал в полном восторге. Единственное, что меня смущало, так это что и генеральный менеджер «Рейнджерс», и тренерский штаб, и уж тем более игроки не считали нас частью команды. Было такое ощущение, что мы находимся по разные стороны баррикад. Руководству клуба не хотелось, чтобы я общался с игроками. С прессой же мне тоже нельзя было разговаривать, потому что если бы я сказал про команду что-нибудь плохое, журналисты тут же написали б об этом в газетах, и это еще больше отдалило бы меня от игроков.

Позже, когда я стал генеральным менеджером «Рейнджерс», я делал все возможное для того, чтобы пресса в целом, и в особенности те журналисты, которые постоянно путешествовали вместе с командой, и работники телевидения, были частью команды. Но этого не происходит и по сей день. Поэтому не приходится ждать верности от работников радио и телевидения. Наверное, руководству не хочется, чтобы журналисты были в курсе происходящего внутри команды, и это остается за кадром для широкой публики. Может быть, боятся, что в эфир просочится что-то такое, чего бы им не хотелось.

–-

Работая на телевидении, я учредил Фонд Фила Эспозито, чтобы помочь игрокам, которые никак не могли найти себя после завершения карьеры. А таких игроков довольно много. Я считался суперзвездой, но если б не работал на телевидении, не имел бы ни копейки. Основная же часть игроков зарабатывала значительно меньше меня, и после завершения карьеры у них почти не осталось денег. Ведь когда закончил играть, ты уже нафиг никому не нужен. Мне хотелось как-то помочь, и я решил, что лучшего способа не найти. Мы учредили серию игр Мастеров хоккея. Я нанял специалиста в области поиска карьеры Уоррена Брейнин, и платил ему из своего кармана. Я считал, что это было правильно.

Я пришел в профсоюз игроков и сказал: «Я хочу, чтобы на счет каждого хоккеиста откладывалось по одному доллару за матч». Получалось бы 80 долларов каждому игроку за сезон. Алан Иглсон прогнал меня оттуда, и я ему этого никогда и ни за что не забуду.

Я пошел в совет профсоюза игроков, рассказал о том, чем занимаюсь, и попросил начислять по 80 долларов на счет каждого игрока за сезон. Они проголосовали против. И меня это очень сильно задело. Затем я пошел в НХЛ. Там мне тоже отказали.

Я обзвонил бывших хоккеистов – всех, кого только знал – нашел несколько спонсоров, и мы организовали серию игр Мастеров хоккея. За четыре года мы провели один матч в Детройте, один в Бостоне, и еще два в Нью-Йорке. На каждой игре мы заработали по несколько сотен тысяч долларов.

Далеко не все деньги мы отдавали напрямую игрокам. Если у человека имелись проблемы с наркотиками, то мы отправляли его в Хэйзелтон (по всей видимости имеется ввиду благотворительная организация по лечению алко– и наркозависимости «Хэйзелден» – прим. пер.). Каких-то ребят мы отправляли на курсы лечения алко- и наркозависимости в «Бэтти Форд». Потом мы подбирали им работу.

У Роже Крозье никогда не было проблем с наркотиками и алкоголем, но он никак не мог устроиться на работу. Мы нашли ему место в одной страховой компании в Вашингтоне. Я рассказал о Роже только потому, что знаю, что ему бы это понравилось. Другим ребятам мы помогали оплатить высшее образование.

Эта программа помогла 82 игрокам. Мы также помогли некоторым футболистам и одному актеру, другу Майкла Джей Фокса. Мы встретились с Майклом в одном ресторане на углу проспекта Коламбус и 76-й улицы. Он тогда снимался в сериале «Семейные узы» с Мередит Бэкстер Берни и Джастин Бэйтмэн. Играл роль консерватора, родители которого были хиппи. Мы разговорились, и я рассказал ему о том, чем занимаюсь. Майкл потом даже принял участие в паре матчей.

Во время одной предсезонки я поехал в Форт Лодердэйл, и встретился там примерно с сорока игроками «Нью-Йорк Янкис». Мы говорили о том, что им надо задуматься о своем будущем после бейсбола. Мы занимались полезным делом. И мы хорошо его делали.

Со временем наша организация стала слишком большой. Спрос на наши услуги рос, а денег за свои труды никто не получал. Многие игроки открыли свои собственные фонды, и стали на них зарабатывать, но я не мог так поступить. Поэтому спустя четыре года после учреждения программы я пришел к выводу, что больше не могу этим заниматься. Я к тому времени стал генеральным менеджером «Рейнджерс», и у меня на остальное просто не оставалось времени. Бразды правления перешли к профсоюзу игроков. Мне, в общем-то, все равно – лишь бы хоть кто-нибудь этим занимался.

Примерно в это же время на свет появилась моя дочка Шерис. Донна решила, что нам стоит переехать за город, чтобы Шерис росла там. Мне же нравилось жить в городе. Я бы вечно жил там. Там все было под стать моему образу жизни. Но, как и тогда в Бостоне, Донне хотелось лошадей, поэтому мы построили красивейший дом в городке Бедфорд, штат Нью-Йорк. Это полтора часа на север в округ Уэстчестер. У нас там было четыре акра земли, несколько тропинок и амбар. Донна была счастлива – она снова могла кататься на лошадях.

–-

5 июня 1984 года меня включили в Зал хоккейной славы вместе с Жаком Лемэром и Берни Парентом. Я не обращал на это особого внимания, потому что считал, что в Зале славы было несколько игроков, которых там быть не должно было, что размывало значимость этого события для всех остальных.

Я не понимаю, как туда попал русский вратарь Третьяк. Вот не понимаю и все. Впрочем, довольно приятно добавлять «член Зала хоккейной славы», когда раздаешь автографы. Меня также наградили Орденом Канады, так что после своего имени я имею полное право добавлять еще и «кавалер Ордена Канады», но я этого никогда не делал. Я вообще не питаю какой-то страсти к трофеям и наградам. Понимаю, что включение в Зал хоккейной славы – это большое событие, но некоторые к этому чересчур уж серьезно относятся. Это совсем не про меня.

Я оставил себе на память одну награду самому ценному игроку и один приз лучшему бомбардиру. Награду самому ценному игроку мне вручил профсоюз игроков – я ее особенно ценю, потому что за нее проголосовали сами хоккеисты. Что касается моих призов за победу в гонке бомбардиров – у меня их пять или шесть. Я ими очень горжусь, но на полке их вы у меня не увидите. У меня на стене висит один сувенир, который многое для меня значит – это свитер «Бостона» с закрепленным за мной номером. Это, наверное, был вообще один из лучших моментов в моей жизни.

Произошло это 17 января 1985 года. А в «Чикаго» меня «подняли» из фарма почти день в день – 16 января 1962 года. Так что, как видите, куча лет прошла, прежде чем мой номер вывели из обращения. Для меня это было очень важно. Моя первая реакция была: «Давно пора». Потому что они могли бы сделать это намного раньше. Им вообще не стоило давать мой номер кому-то другому, после того как я завершил карьеру.

В мой второй сезон в «Рейнджерс» мы играли с «Бостоном» выставочный матч в Провиденс. На раскатке я увидел, что игрок «Бостона» Томми Сонгин катался под седьмым номером. У меня аж сердце замерло. Я ненавидел Гэрри Синдена за это. Не-на-ви-дел!

Сонгин подъехал ко мне и сказал: «Фил, я этого не просил. Они мне его сами дали». Готов поспорить, что Синден сделал это специально, чтобы позлить меня. И я из-за этого действительно очень сильно переживал.

Когда выводили из обращения мой номер, под ним играл Рэй Бурк. И Гэрри сказал Рэю: «Ты так и будешь играть под седьмым номером. А когда завершишь карьеру, мы повесим баннер с твоим именем рядом с его».

Гэрри позвонил мне, и рассказал об этих планах «Бостона». И я нормально к этому отнесся. Неплохо ведь быть в одной компании с Рэем Бурком, отыгравшим за «Бостон» 21 год.

На церемонии Рэй подъехал ко мне в своем свитере с седьмым номером, снял его, и отдал мне. К моему большому удивлению, под этим свитером у него оказался еще один – с двумя семерками. Я понятия не имел, что он так поступит.

Как я понял, где-то в районе Рождества Рэй подошел к Синдену и сказал:

– Я хочу, чтобы седьмой номер остался за Филом. А я буду играть под 77-м.
– Уверен? – спросил Гэрри. Бурк ответил, что уверен.

Если вы посмотрите запись той церемонии, то там хорошо видно, как Бурк подъезжает ко мне, и начинает снимать свой свитер, а я спрашиваю его: «Что происходит?». Когда он снял свитер, и я увидел, что у него теперь 77-й номер, я понял, что под моей «семеркой» больше никто и никогда не сыграет за «Бостон». Я дар речи потерял.

«Впервые в жизни Фил Эспозито не знает, что сказать», – заметил Бурк.

А я чуть не плакал. Это был очень эмоциональный момент. Уэйн Кэшмэн и Кенни Ходж поднимали баннер с моим номером под крышу «Бостон Гарден» вместе с Бобби Орром и другими ребятами из команды.

Я никогда не забуду, что Бурк для меня сделал. Не знаю, проявил ли бы я такую щедрость, окажись на его месте. Может быть, и проявил бы. Не знаю.

–-

Я работал экспертом на всех трансляциях матчей «Рейнджерс» в сезоне 1984/85 и 1985/86. Во втором случае «Рейнджерс», ведомые тренером Тедом Сатором, вышли в плей-офф, прошли «Филадельфию» и «Вашингтон», и дошли до финала конференции, где встретились с «Монреалем». По ходу той серии мне позвонил Джек Крумпе и спросил, не хочу ли я стать генеральным менеджером «Рейнджерс» в следующем сезоне.

– Джек, у тебя ведь есть Крэйг Патрик. Крэйг – хороший парень. Так что я даже не знаю, – ответил я.

Сказать по правде, мне это было не очень-то интересно. Мне нравилось работать на телевидении. Хотя и не нравилось, что игроки и тренеры обращались со мной, как с прессой, как с каким-то абсолютно посторонним человеком; но в остальном я обожал свою работу. И к Крэйгу я тоже хорошо относился. Да и до сих пор хорошо отношусь.

– Мы сменим Крэйга. Там есть ряд причин, в том числе и личных, – сказал Крумпе.

Когда мне такое говорят, я не задаю никаких вопросов. Просто принимаю как данность, и все.

В июне 1986 года Крумпе позвонил мне и спросил: «Я с тобой кое о чем поговорить хочу. Можешь подъехать?». Я приехал в его офис в «Мэдисон Сквер Гарден», и он сказал:

– Нам бы хотелось, чтобы ты стал новым генеральным менеджером клуба. Крэйга нам придется уволить. Пусть даже я и обожаю Крэйга.

Крэйга все обожали. Не знаю, были ли у него проблемы в браке, но вскоре после этой истории он развелся. Правда, поговаривали, что Крэйга решили заменить из-за того, что он невнимательно относился к своим обязанностям.

– Даже не знаю, хочу я этого или нет. Мне очень нравится работать на телевидении. У меня это хорошо получается. С другой стороны, разумеется, я не прочь зарабатывать побольше… – ответил я.

Через пять дней он снова мне позвонил. И вновь мы не пришли ни к чему общему. Позже на той же неделе мне позвонил Джо Коэн, директор трансляций матчей «Рейнджерс». Он сказал, что клуб уволит Крэйга, и Арт Бэрон, глава «Парамаунта» и владелец Мэдисон Сквер Гарден, хотел бы поговорить со мной насчет того, чтобы я занял его место.

– Я тебе настоятельно рекомендую согласиться, – добавил Джо.

У Джо были хорошие источники информации. Вскоре после этого Джек Крумпе пригласил меня в гости к Арту Бэрону – у него была квартира в Хэмпшир Хаус (один из небоскребов Нью-Йорка – прим. пер.). Мы сидели за обеденным столом, и Бэрон сказал:

– Нам бы хотелось, чтобы ты стал генеральным менеджером. Крэйга мы собираемся уволить. И на его месте мы видим тебя.

И тут взыграло мое эго. Я был уверен, что справлюсь с этой работой. И они предложили мне в два раза больше денег, так что я снова стал зарабатывать 400 тысяч долларов в год, как и в бытность игроком. Меня привлекли деньги, потому что наш домик в Бедфорде сильно бил по моему карману, а с этой прибавкой к зарплате я бы смог заниматься тем, чем мне хотелось – например, получить членство в каком-нибудь гольф-клубе.

Но я понимал и другое – соглашаться на эту работу было рискованно. Оставаясь на телевидении, я мог работать там вечно. И неважно, проигрывала бы команда или выигрывала. Я снова повторил им все то же самое, что твердил с самого начала:

– Не уверен, хочу ли я за это браться.
– Фил, ты не понимаешь. Либо ты соглашаешься на эту работу, либо ты больше не работаешь на «Мэдисон Сквер Гарден», – ответил Арт Бэрон.

Хочется верить, что он тогда пошутил. Я так и думал: ну не мог же он это всерьез сказать? Он наверняка просто пошутил.

Арт был хорошим мужиком, но при этом – жестким. Я очень хорошо относился к Арту Бэрону.

– Да ладно тебе прикалываться, Арт, – сказал я.

Он засмеялся. Именно поэтому я до сих пор не пойму – всерьез он тогда говорил или нет.

– Фил, не дури. Почему, собственно, ты не хочешь согласиться? – спросил Арт.

Арт заставил меня серьезно об этом задуматься, и вскоре я позвонил Джеку Крумпу. Я объявил, что соглашусь принять этот пост, если он будет платить мне еще тысячу долларов в месяц на автомобильные расходы. Генеральный менеджер «Никс» рассказывал мне, что он получает именно столько. В итоге мы сошлись на 750 долларах, что все равно было неплохо. На эти деньги я взял напрокат Мерседес. Мне никогда эта машина не нравилась, но Донна очень ее хотела. Так что она ездила на нем, а я на Форд Тандерберд, который обожал.

Ну вот на кой черт мне помпезная машина? Ни на кой. Причем – до сих пор. В общем, 14 июля 1986 года я принял предложение «Рейнджерс» и стал генеральным менеджером.

После того как я приступил к работе, мне позвонил с поздравлениями Эмиль Фрэнсис, тогда управлявший «Хартфордом». И потом он добавил:

– А теперь приготовься к тому, что тебя уволят.
– В смысле?
– Тебя приняли на работу. И теперь они будут пытаться тебя уволить.

Я этого никогда не забуду. И он оказался абсолютно прав. Работа в «Рейнджерс» была очень тяжелой. Я тогда даже отдаленно не представлял себе, во что ввязываюсь.

«Да, мне не хочется отдавать этих игроков, но зато у нас будет Мессье!». Двадцать первая глава автобиографии Эспозито

Солярий на тренировочном катке, «торговец Фил» и попытка заполучить будущую легенду.

Когда я вступил в должность генерального менеджера «Рейнджерс», в клубе было много людей, включая некоторых игроков, заставлявших меня чувствовать себя неловко и неуютно. Род Жильбер, Стив Викерс и Уолт Ткачак всю жизнь провели в «Рейнджерс». И тут вдруг внезапно я стал их начальником – и это, по всей видимости, им не понравилось. Я знаю совершенно точно, что Род убил бы за эту должность.

Несмотря на то что они уже не играли, Жильбер, Ткачак и Викерс постоянно крутились вокруг арены. Жильбер работал на «Рейнджерс». Он до сих пор там работает. Они не особо меня поддерживали, когда я еще играл, так с чего бы они вдруг начали меня поддерживать в качестве генерального менеджера?

Первым, кого я нанял, был Эдди Джиакомин, долгие годы защищавший ворота «Рейнджерс». Мне нравился Эдди, и мне хотелось, чтобы он стал нашим тренером вратарей. К тому же, я подумал: «Почему бы одним из помощников главного тренера не стать бывшему игроку «Рейнджерс»?». Помимо этого у меня был план, пусть даже он в итоге так и не осуществился, пригласить в команду своего бывшего партнера по тройке в «Бостоне» Уэйна Кэшмэна на пост главного тренера. Мне казалось, что приглашение Эдди на пост помощника главного тренера смягчит боль касательно того, что главным будет Уэйн.

В первый день я был готов работать, засучив рукава. Многие не понимали, что за три года, проведенных на телевидении, я отсмотрел все матчи «Рейнджерс» за этот период. Я работал экспертом, так что наверняка видел больше, чем генеральный менеджер, главный тренер и игроки. Мне казалось, что я чертовски хорошо разбираюсь в таланте, жесткости и трудолюбии. Поэтому, заступив на должность, я сразу решил избавиться от четверых-пятерых игроков, включая Уилли Хьюбера – был такой здоровый парень, еле по льду ползавший. У меня год ушел на то, чтобы от него избавиться, так как все в лиге тоже прекрасно понимали, что он из себя представляет.

Как-то раз в Филадельфии я был на скамейке во время матча, и увидел, что Уилли собирается уйти со льда.

– Куда это ты собрался? – спросил я.
– На смену. Я устал.
– Вот еще. Ну-ка давай назад.

Я оставил его еще смены на четыре – минут так на семь – пока он уже просто не начал падать от усталости. Но чем дольше он оставался на льду, тем лучше у него получалось.

– Уилли, все твои проблемы исключительно в твоей башке, – сказал я ему.

Еще я хотел избавиться от Рейо Руотсалайнена – на мой взгляд, он не был командным игроком. Он где-то прослышал, что я хочу его обменять, покинул расположение «Рейнджерс» и уехал домой в Финляндию. Потом он хотел играть в Швейцарии, но я довольно жестко против этого выступил. «У тебя контракт. Я не дам тебе там играть», – сказал я. Он потом вернулся в НХЛ и играл за «Эдмонтон» (Эспозито упускает из внимания тот факт, что Руотсалайнен провел 35 матчей в чемпионате Швейцарии за «Берн» в сезоне 1986/87, прежде чем вернуться в НХЛ – прим. пер. Эспозито упускает также, что контракт Руотсалайнена по окончанию сезона 1985/86 истек, и он уехал в Швейцарию именно из-за того, что не получил нового предложения, будучи ограничено свободным агентом – прим. ред.). Был у нас еще один игрок, который ушел из команды и хотел играть в Европе. Его звали Марк Павелич. С ним я тоже бился не на шутку, и в итоге ему там тоже запретили играть.

Когда я работал на телевидении, заметил, что один из игроков нюхнул кокаин перед тем как сесть в самолет. Будь я игроком, я бы этому говнюку в морду дал. Но поскольку я был всего лишь комментатором, оставил это без внимания. Зато когда стал генеральным менеджером, я его мигом обменял.

Я понимал, что нам нужно усилить нападение, а также взять второго вратаря в пару к Джону Ванбисбруку. Я не был доволен Гленом Хэнлоном, поэтому первым делом подписал вратаря Дага Сотэрта, который был свободным агентом. Соупи (имеется в виду Сотэрт – прим. пер.) проиграл конкуренцию Патрику Руа в «Монреале». Подписав его, я обменял Хэнлона в «Детройт» на центрального нападающего Келли Кисио и крайнего нападающего Лэйна Лэмбэрта. Мне нравилось трудолюбие и жесткость Кисио. Он потом стал капитаном нашей команды. Лэйн Лэмбэрт практически за нас не играл, и в итоге я обменял его в «Квебек».

Следующим моим шагом был обмен 25-летнего Майка Эллисона, у которого были проблемы с коленом, в «Торонто» на Уолта Поддабни. Врач «Рейнджерс» сказал, что у Майка совсем плохи дела. «Колено может вылететь у него через год, или через месяц, а может и через неделю. В общем, рано или поздно Майку придется завершить карьеру из-за него», – объяснил он мне. Поддабни же прекрасно катался, и был абсолютно здоров. В «Торонто» он играл на левом краю, и его выпускали максимум минут на пять за матч. Но мне казалось, что у него есть потенциал стать хорошим центром, потому что он отменно бросал. Господи, как же он бросал! Я поставил его в центр, и Уолт стал забивать у нас по 35-40 шайб за сезон.

Давайте я вам объясню, как я подходил к обменам. Я все анализировал по аналогии с бейсболом. Если у меня была возможность обменять хиттера с показателем .250 на хиттера с показателем .255 или .260 – я так и делал. Я также принимал во внимание, есть у игрока характер, или нет; положительно ли его присутствие скажется на атмосфере в раздевалке. Больше всего мне хотелось найти игрока, который был бы похож на Гэри Картера из «Нью-Йорк Метс». Я тогда вообще ничего не знал про Гэри, но мне казалось, что он был «нашим всем» для «Метс», и мне очень хотелось найти такого же игрока для «Рейнджерс».

К сожалению, руководство «Рейнджерс» не позволило мне осуществить эту задачу. В сентябре 1986 года я выменял у «Эдмонтона» Марка Мессье. У Питера Поклингтона (владелец «Эдмонтона на тот момент – прим. пер.) тогда были серьезные финансовые проблемы. Его мясоконсервный бизнес вылетел в трубу, равно как и его нефтяные инвестиции. Все прекрасно знали, что он хотел слить своих самых высокооплачиваемых игроков, включая Марка Мессье и Уэйна Гретцки, потому что они были ему больше не по карману.

Я позвонил генеральному менеджеру «Ойлерс» Глену Сатеру, и мы договорились об обмене. Я отдавал ему Кисио, Ванбисбрука, Томаса Сандстрема, драфт-пик во втором раунде и пять миллионов наличными за Мессье. Глен и я уже были готовы совершить этот обмен, но из-за денег пришлось подключать к вопросу владельцев клубов. Поклингтон согласился.

А вот президент и генеральный директор «Мэдисон Сквер Гарден» Дик Ивэнс и президент «Рейнджерс» Джек Диллер сказали мне: «Нет, мы не готовы отдавать пять миллионов за Мессье. У нас нет проблем с посещаемостью».

– С этим парнем мы можем выиграть Кубок Стэнли, – объяснил я.
– Ты хочешь отдать за него трех хороших игроков.
– Да. Кисио забрасывает по двадцать шайб, с Ванбисбруком нам Кубок не взять, а что касается Сандстрема, то, да, мне не хочется его отдавать, но, б**дь, зато у нас будет Мессье!

Марк Мессье был просто потрясающим хоккеистом.

Они все равно ответили отказом. «Придумай какой-нибудь вариант обмена без денег», – сказали мне. Но «Эдмонтон» не устраивали варианты без денежной компенсации, так что сделка сорвалась.

Пришлось вернуться к маленьким обменам и строить команду потихоньку. В середине 1986 года я обменял Боба Брука в «Миннесоту» на Тони МакКегни, Керта Джайлса и драфтпик во втором раунде 1988 года. Прежде всего я обменял Брука потому, что тренер «Рейнджерс» Тедди Сатор давал ему слишком много игрового времени, и я больше не мог на это смотреть. Брук играл больше, чем лидеры команды! Он был неплохим хоккеистом, но он был из колледжа. Сомневаюсь, что он вообще пробился бы в состав, если б не Херб Брукс, который всю свою репутацию построил на том, что тренировал студентов на олимпиаде. Он и привел Брука в команду, когда был главным тренером. В довесок к МакКегни, жесткому и динамичному игроку, умеющему забивать, я получил хорошего защитника невысокого роста Керта Джайлса и драфт-пик во втором раунде. Тедди Сатор был не в восторге от этого обмена, но я плевать на это хотел. Мне вообще не нравилась его тренерская философия. Эта команда ничего бы с ним не добилась.

У него была своя система, и ему под нее требовались определенные игроки. Сейчас у многих тренеров такой подход. Они не дают игрокам быть самими собой, не дают им делать то, что у них получается лучше всего. Нет, конечно же есть такие, как Уэйн Гретцки, Марио Лемье или Марк Мессье, которым разрешают играть в свой хоккей внутри системы. А все остальные либо играют по той схеме, которую им дают, либо вообще не играют. И я с таким подходом не согласен.

К тому же мне не нравились помощники Тедди. «Нашел бы себе других помощников, а то эти тебе только мешают», – говорил ему я.

Вспоминая те времена, я хочу сказать, что Тедди был неплохим тренером, но его в команду привел Крэйг Пэтрик, а мне хотелось, чтобы на этом посту был мой человек.

После того как «Рейнджерс» проиграли несколько матчей подряд, я прилетел в Ванкувер и уволил его. Никого из тренеров у меня на примете не было, так что я решил сам тренировать команду – до тех пор, пока не найму нового наставника. Раньше я никогда в жизни не был главным тренером. Я подошел к Тедди и его помощникам, и сказал:

– Я хочу кое-что изменить. Я сам буду тренером. Хочу какое-то время потренировать.
– Ну что ж, как скажешь, – просто ответил Тедди. И вопрос был закрыт.

Свой первый матч в качестве главного тренера я провел против «Ванкувера». После первого периода мы проигрывали 0:3. Я зашел в раздевалку. По-моему, парни ждали, что я начну швыряться чем попало и рвать им жопы на части.

– Фух, ребят, у меня чуть нервы не сдали. Слава богу, что период закончился. Не знаю, как вам, а мне кажется, что нас, бл**ь, как детей укатывают.

Я посмотрел в глаза каждому игроку. Помню, как на меня глядел Тони МакКегни. Он буквально впился в меня глазами.

– Слушайте, может быть, просто выйдем на лед и насладимся хоккеем? Давайте просто в наш хоккей сыграем, – предложил я.

Мы вышли обратно, Тони забросил четыре шайбы, и мы выиграли 6:4 («Рейнджерс» выиграл 8:5. Но МакКегни действительно забросил четыре шайбы – прим. ред.). Еще помню, я велел Яну Эриксону опекать парня, который у «Ванкувера» забросил две шайбы (Петри Скрико – прим. ред.):

– Эриксон, мне пое**ть как, но чтобы ты все время был рядом с ним. Пойдет в сортир – за ним покатишь. Поедет на лавку – за ним поедешь. Хоть весь матч без шайбы катайся, мне плевать, понял? Главное, чтобы он больше до конца матча шайбы не касался. Сделай так, чтобы он не забил.

Ян блестяще справился с задачей (Скрико все же забросил еще дважды в той игре – прим. ред.), и мы победили. После игры ко мне подошел Тони МакКегни и сказал:

– Ничего себе! В жизни бы не поверил, что мы вытащим этот матч.
– И тем не менее мы это сделали. Вы – хорошая команда. Хоккеем надо наслаждаться, а вы там только мучились. Все до единого, – ответил я.

На следующий день на тренировке мы валяли дурака. Я распорядился взять клюшки за крюки и играть двусторонку черенками:

– Нафиг упражнения! Давайте лучше поиграем в хоккей! Наслаждайтесь игрой!

Затем я завез на наш тренировочный каток в Рае солярий. Ребята спрашивали: зачем? И я ответил: «Не знаю, как вы, а вот я, когда играл, бывало, посмотрю на себя в зеркало в январе или феврале, увижу, какой я бледный, и все настроение разом пропадало. А с загаром я чувствовал себя прекрасно. Поэтому вот вам солярий и джакузи».

Посмотришь на себя в зеркало в серые январские дни, когда полсезона позади и ты устал, но нельзя же сорваться и на пять дней на Багамы уехать... Так что игроки могли получить свою дозу солнца – вместо тропического – в солярии. Это поднимало им настроение. Игроки думали, что я спятил, но им это нравилось. МакКегни, один из немногих черных игроков в лиге, написал на солярии «Гостиная МакКега».

В то же время я вел переговоры с несколькими кандидатами на пост главного тренера. Одним из них был Томми Уэбстер, несколько лет тренировавший «Виндзор» в юниорской лиге класса А, а затем трудившийся помощником главного тренера в «Хартфорде». Я знал Томми по «Бостону», где мы пару лет играли вместе. Томми меня впечатлил. Он глубоко изучил хоккей, и мне нравилась его философия. Во время нашей беседы я сказал ему: «Я хочу, чтобы матчи нашей команды было интересно смотреть. Пусть они катят вперед и забивают. Я не имею ничего против обороны, но мне бы хотелось, чтобы мы с тренером были на одной волне».

Каждый тренер, с которым я вел переговоры, говорил одно и то же: «Само собой». А потом они делали что хотели. Но вот с Томми была другая история. Мы с ним и впрямь нашли общий язык. Я спросил его:

– Уэбби, а почему ты хочешь быть тренером в НХЛ? Просто потому что здесь ты заработаешь больше денег, чем в юниорской лиге класса А?
– Отчасти. Но я посвятил жизнь тренерскому делу. Поэтому я хочу работать в НХЛ. Хотя, сказать по правде, меня немного пугает перспектива стать тренером «Рейнджерс», – ответил он.
– Чем же «Рейнджерс» тебя так пугают?
– Это большой город. Здесь огромное внимание со стороны прессы.

Как выяснилось позже, Томми действительно было чрезвычайно сложно тренировать «Рейнджерс».

– Я требую верности. Не будешь верен мне – я этого терпеть не стану. Выгоню к чертовой матери. Даже опомниться не успеешь, как с голой жопой на мороз вылетишь, – огласил я главное условие.

Томми сказал, что он все понял. Он оказался самым преданным тренером из всех, с кем я работал. Еще одним преданным мне тренером был Уэйн Кэшмэн. Что бы я ни попросил, Уэйн всегда был на это согласен. Уэбби был из той же когорты. В конце ноября 1986 года я нанял Тома Уэбстера на пост главного тренера «Рейнджерс».

Игроки очень его любили. Он говорил тихо и спокойно, но, если требовалось, мог и высказаться жестко. Философия Томми заключалась в том, чтобы сразу переходить из обороны в атаку, играть первым номером и хорошо действовать в большинстве. Он хотел, чтобы у нас была лучшая реализация большинства в лиге, и мне это очень нравилось. Пусть даже наша реализация так никогда и не стала такой, как ему хотелось.

Если я задавал Томми какой-то вопрос при встрече, то у него всегда был для меня ответ. Он был не из тех тренеров-политиков, которые постоянно пытаются прикрыть свою жопу. Он всегда прямо говорил, что думает по тому или иному вопросу. И что бы я ни делал, Томми всегда меня полностью поддерживал. Он не ставил под сомнения мои действия в прессе. Может быть, мы где-то и расходились во взглядах, но мы всегда делали это за закрытыми дверями, так что никаких проблем не возникало. В отличие от некоторых других тренеров, с которыми я работал позднее, он не бил меня в спину.

Мы с Томми сошлись во мнении, что самой большой проблемой «Рейнджерс» по-прежнему оставалась вратарская линия. У нас все еще был Джон Ванбисбрук, а 18 декабря 1986 года я приобрел у «Филадельфии» Бобби Фрейса за Челля Самуэльссона, у которого отлично сложилась карьера во «Флаерс». Фрейс же прекрасно заиграл у нас. Он образцово вел себя в раздевалке. Он был классным парнем, который нравился абсолютно всем.

Еще у нас был один великолепный молодой вратарь, которого задрафтовал еще Крэйг Пэтрик – Майк Рихтер. Я всегда говорил, что если «Рейнджерс» и суждено выиграть Кубок Стэнли, то только с Майком Рихтером на воротах. И я оказался прав.

Когда Томми пришел в команду, все было хорошо примерно месяц. У нас была блестящая победа над «Вашингтоном» на выезде. А перед игрой Уэбби себя плохо чувствовал.

– Ты команду-то сможешь на матч вывести? – спросил его я.
– Да, со мной все в порядке.

В середине второго периода я увидел из пресс-ложи, что Тома не было на скамейке. Ко мне подошел сотрудник нашей пресс-службы и сказал: «Томми очень плохо. Он не вернется».

Я спустился в раздевалку и увидел, что Томми было реально плохо. Он блевал и срал. Даже голову поднять не мог.

Его помощник Уэйн Кэшмэн взял команду под свой контроль во втором периоде. Я встал рядом с Уэйном на скамейке в третьей двадцатиминутке. Времени оставалось уже мало, и мы проигрывали в одну шайбу. Томас Сандстрем приехал со смены, и я выпустил на лед Пьера Ларуша. У Пьера были просто потрясающие руки! Он вышел на правый край. Томас посмотрел на меня. Я сам на тренеров тысячу раз так смотрел. Этим взглядом он говорил: «Выпусти меня обратно. Я забью».

– Томас! – крикнул я.
– Он только со смены, – сказал кто-то.
– Да мне насрать. Томас, выходи! Кати на дальнюю штангу. Скажи Пьеру, чтобы подъехал сюда на секундочку.

Пьер подъехал, и я сказал ему:

– Пит, выиграй вбрасывание и отдай шайбу Томасу.

Я обожал Пьера Ларуша.

– Без проблем, босс, – ответил он.

Пьер сделал все так, как я ему и сказал, а Сандстрем забил. После победы в том матче меня спросили:

– Почему вы снова выпустили Сандстрема на лед?
– Не знаю. Он посмотрел на меня. И я увидел тот же самый взгляд, которым я постоянно смотрел на Гэрри Синдена, – ответил я.

Для нас это была большая победа. Но Уэбби было все совсем плохо. У него была проблема с ухом, из-за которой он не мог летать. А чтобы поправить здоровье, ему была необходима операция (Эспозито немного путает хронологию и детали. Уэбстер успел провести в качестве главного тренера лишь пять матчей, после чего и обнаружилось заболевание, и он лег на операцию. В начале января он вернулся на тренерский пост – но только в домашних играх, т.к. не мог летать самолетом. В гостях же командой руководили Эспозито, Кэшмэн и Джиакомин. К концу января Уэбстер попробовал снова летать, но после рецидива врачи запретили ему авиаперелеты уже минимум на три месяца, и тогда Эспозито взял на себя обязанности главного тренера до конца сезона. А описываемый матч в Вашингтоне проходил уже в феврале. И, раз уж на то пошло, эпизод с Сандстремом произошел не в третьем периоде, когда «Рейнджерс» проигрывал в одну шайбу, а в овертайме при ничейном счете – прим. ред.).

Нам нужно было улучшить нашу игру на вбрасываниях, и поэтому 1 января 1987 года я выменял у «Вашингтона» Бобби Карпентера. Я отдал за него Майка Ридли, хорошего игрока, но с заканчивающимся контрактом – летом он становился свободным агентом. А также Келли Миллера, у которого были проблемы с катанием, и Бобби Кроуфорда – он мне вообще не был нужен. Мне не хотелось отдавать Ридли с Миллером, потому что Келли прекрасно убивал меньшинство, но за пару лет до этого Карпентер забросил 50 шайб за «Вашингтон», и здорово действовал на вбрасываниях, так что я пошел на эту сделку.

У Ридли потом блестяще сложилась карьера в «Вашингтоне». Мне это знакомо. Со мной случилось то же самое, когда я перешел из «Чикаго» в «Бостон». Говорят, что самой главной ошибкой Томми Айвэна было обменять Ходжи, Стэнфилда и меня в «Бостон». У «Бостона» тогда были проблемы, команда восемь лет подряд в плей-офф не выходила. А потом пришли мы и вдруг – бинго! – мы заиграли. Тут не угадаешь.

В этом вся соль обменов. Мне насрать, кто там что говорит, но в действительности с обменами никогда не угадаешь. Потому что в разных командах есть разные игроки. В одной команде человек может заиграть, а в другой может и не заиграть. Я сделал много обменов. Меня даже называли «Торговец Фил». Но если вы посмотрите историю, то Нил Смит сделал больше обменов, чем я. Глен Сатер сделал еще больше обменов. Я просто всегда знал, с кем пора прощаться.

Уэбби вернулся после операции, и я стал смотреть хоккей из пресс-ложи. Однако при перелете в Ванкувер у него случился рецидив. В конце января я понял, что он не сможет продолжить работу. Мы поговорили с его врачом, и он объяснил, что это вызвано стрессом. Внешне Томми выглядел абсолютно спокойным, но это было напускное. Работа тренером «Рейнджерс» съедала его изнутри.

В Нью-Йорке все находятся под постоянным давлением. Так что если вы собираетесь там играть или тренировать, то требуйте за это хорошие деньги, потому что, как только вас взяли на работу в Нью-Йорке, вас будут пытаться закопать заживо. И неважно, тренируете вы бейсбольную, футбольную, баскетбольную или хоккейную команду. Вы только подумайте – единственные спортивные сооружения, которые еще не носят названий больших корпораций, находятся на Манхеттене. Там по-прежнему стоит «Мэдисон Сквер Гарден». По-прежнему стоит «Янки Стедиум» и «Шэй Стедиум». «Мэдисон Сквер Гарден» не менял своей дислокации с 1968 года. И вся эта мистика вокруг Нью-Йорка и «Гардена» только добавляет давления.

Это происходит с каждым тренером, каждым генеральным менеджером и вообще всеми, кто работает там в спортивной индустрии. А прессе только и дай повод, чтобы наброситься на вас. В газетах и по радио вас раздирают на куски, и остановить этот поток критики просто невозможно.

Мне было обидно, когда люди в Нью-Йорке говорили про меня плохие вещи. Помню, я спрашивал своего брата по телефону: «За что они так со мной? Тони, что я ни сделаю – они всегда мной недовольны. Диллер меня ругает. Болельщики меня ругают. Тренер с ума сходит. Игроки меня не любят. Агенты меня тоже не любят». Господи, я искал хоть кого-нибудь – просто кого-нибудь – кому бы я нравился.

И в то же время ты всем пытаешься угодить. Когда болельщики тебе аплодируют, ты чувствуешь себя прекрасно. Но потом они начинают свистеть. А так, как свистят в Гардене, больше нигде не свистят. Аж хочется куда-нибудь под камень забиться.

У меня это вызывало ответную реакцию. Я вставал в позу и упирался лапами, как кот. Я стал упрямым до такой степени, что самому уже не нравилось. Это было тяжело. Именно под таким давлением находился Том Уэбстер. Ему стало настолько плохо, что он больше не мог тренировать. Он сказал мне:

– Фил, я больше не могу. Это нечестно с моей стороны – по отношению и к клубу, и к игрокам.
– Ладно, Том. Вот, как мы поступим. Мы освободим тебя от работы, ты подлечишься и вернешься на следующий год.

Так я показал свою преданность Тому Уэбстеру. Себя же я назначил главным тренером до конца сезона 1986/87.

Я тренировал «Рейнджерс» до конца сезона, но делал это так, как бы этого хотел Томми Уэбстер. Понятное дело, на скамейке всем заправлял я, но все равно действовал по его форчекинговой системе, по его бэкчекинговой системе, использовал его розыгрыши большинства и его схемы игры в меньшинстве. Если кто-то из игроков уставал, я делал перестановки – и такие, какие бы сделал сам Томми.

Я поставил Уолта Поддабни в центр. Томми и скауты его не особо жаловали. Уолт ужасно играл на вбрасываниях, но здорово катался. Он не любил толкаться на пятаке, не любил бороться, но бросок у него был что надо. Поэтому я поставил его в центр, и он забросил 40 шайб в том сезоне. Некоторые другие мои перестановки не принесли плодов, но только не эта.

К февралю 1987 года команда была на ходу. Мы шли на втором месте. С помощью Эдди Джиакомина я ставил на ворота то Ванбисбрука, то Фрейса, и они играли блестяще. Еще мне здорово помогал Уэйн Кэшмэн. Тренировки проводили Уэйн и Эдди. Мне нужно было сидеть в офисе.

Я зарабатывал столько же, сколько и в бытность игроком. Каждый день ездил с работы в Бедфорд, что было крайне накладно, но иногда ночевал и в городе, выходил в люди и прекрасно проводил время. Тогда моя жизнь была – лучше не придумаешь.

«Пока у меня есть дырка в жопе, хрена лысого я пущу русских к себе на арену!». Что творилось в НХЛ 80-х

В середине сезона 1986/87 НХЛ организовала серию матчей против ЦСКА. Он должен был сыграть в том числе с «Рейнджерс» на «Мэдисон Сквер Гарден», и я был категорически против этого. Во-первых, мне не хотелось, чтобы кто-то из моих игроков получил травму. Кроме того, незадолго до этого русский МиГ сбил гражданский самолет, следовавший рейсом 007 (по всей видимости, имеется в виду авиакатастрофа Boeing 747 недалеко от острова Сахалин 1 сентября 1983 года. Гражданский самолет корейских авиалиний был сбит советским истребителем Су-15 – прим. пер.). 

Хэролд Бэллард (владелец «Торонто»), Эдди Снайдер (владелец «Филадельфии») и я считали, что нельзя было разрешать играть русским в Канаде и Америке, забирая наши деньги. Я также понимал, что у нас против них не было шансов. Ну и зачем нам было делать русских героями? Ради денег? А куда эти деньги-то шли? Они шли в карман к Алану Иглсону, владельцу «Чикаго» Билли Уирцу и Джону Зиглеру.

Я проголосовал против, но Зиглер, который тогда был президентом лиги и которого я считал хорошим парнем, сказал, что матчи состоятся. Встреча проходила в Палм-Бич, в отеле Брейкерс. Зиглер ходил по комнате. Он подошел к Эду Снайдеру, который сказал ему:

– Мы евреи. И пусть нам не нравится, как русские относятся к евреям, но мы пойдем на это во благо лиги. Мы сыграем с ними, потому что это будет полезно для лиги.

Потом они подошли к Хэролду Бэлларду, которому было уже за 80. Хэролд был красавчик. Он сказал:

– Мистер Зиглер, вы говнюк. А ты, Иглсон, е**ный аферист! Покуда у меня есть дырка в жопе, хрена лысого я их к себе на арену пущу!

После этого Хэролд встал и пошаркал в сторону туалета. Я чуть не умер. Я поверить не мог в то, что он это сказал. Комната наполнилась смехом. Дальше была моя очередь:

– По-моему Хэролд все правильно сказал! Однако мне поручили ответить согласием. Так что мы сыграем с ними, пусть даже я лично и против этого.

Когда Хэролд вернулся из туалета, ему сообщили, что у него не осталось выбора. Тогда он сказал Зиглеру:

– Хорошо. Тогда мы поставим матч с ними на два часа ночи!

После заседания Хэролд сидел со своей девушкой Йоландой. Он подозвал меня к себе и пригласил сходить с ним на обед. Там он снова рвал и метал. «Черт бы побрал этого Зиглера. Да еще этого е**ного Иглсона! Таких аферистов еще поискать надо. Им же все пох**! А я не хочу видеть никаких чертовых русских у себя на арене!».

Я просто сидел и слушал.

Несмотря на то, что «Рейнджерс» играли хорошо, я все равно считал, что команде нужна суперзвезда. Нам нужен был игрок, который бы много забивал, и вообще творил чудеса в атаке. 10 марта 1987 года за считанные минуты до дедлайна я обменял Бобби Карпентера и Томми Лэйдло в «Лос-Анджелес» на Марселя Дионна, до этого долгие годы блиставшего в «Детройте» и «Кингс».

У Карпентера наглухо пропало голевое чутье. Он все еще неплохо действовал на вбрасываниях, но разучился забивать. В последних тридцати матчах он забросил всего две шайбы, хотя я давал ему уйму игрового времени. Поэтому я обменял его вместе с Лэйдло, с которым мне не очень-то хотелось расставаться. Томми был чертовски хорошим защитником, но таковы законы Нью-Йорка – пресса мечтала о суперзвезде, а нам нужно было как-то взбодрить команду.

Марсель тогда приближался к семи сотням голов за карьеру. Он был прирожденным снайпером. Ему уже исполнилось 35 лет, но он был хорошим парнем, настоящим командным игроком, и мне очень хотелось видеть его в наших рядах. «Лос-Анджелес» же тогда затеял перестройку. Я рассчитывал, что мы выйдем в плей-офф, а Дионн поможет нам пройти первый раунд.

У меня ведь с «Рейнджерс» так же получилось. Мы было 34 года, когда я переехал в Нью-Йорк и забросил 42 шайбы. Я помог команде дойти до финала в 1979 году. Я считал, что Марсель мог сделать то же самое. Он всегда держал себя в прекрасной форме. У него были огромные накачанные ноги. Он обладал потрясающей скоростью, отличным владением шайбой, и умел забивать.

Но даже с приходом Марселя нашей главной проблемой оставалась нестабильность. Мы выигрывали по три матча подряд, а потом проигрывали следующие четыре. У моих команд вообще всегда были проблемы со стабильностью. Понятно дело, я винил в этом тренеров. Иногда игроков неправильно готовят к матчам и недостаточно мотивируют. Но в этом случае я сам был тренером. Так что это я недостаточно мотивировал игроков, потому что меня не было на тренировках. Ну сколько раз можно приходить в раздевалку и толкать вдохновляющую речь? Это быстро надоедает.

Чтобы попасть в плей-офф, нам надо было обыграть «Чикаго» в последнем матче регулярки. Мы выиграли 5:3 (это был не последний матч. После него «Рейнджерс» одержали еще две победы и потерпели четыре поражения, три из которых – в трех последних матчах регулярки – прим. ред.). После того как я сменил Тома Уэбстера на посту главного тренера, мы выиграли 24 матча и проиграли 19. Неплохой результат!

В первом раунде плей-офф мы попали на «Филадельфию». В первом матче серии они не смогли пробить Джона Ванбисбрука, но потом выиграли три встречи из следующих четырех. А затем и последний матч серии мы проиграли всухую 0:5. Я был очень огорчен. Мне казалось, игроки просто сдались в той игре, чтобы не лететь назад в Филадельфию на седьмую встречу.

У нас ведь была неплохая команда. Ну а «Филадельфия» в том году дошла до финала.

В следующем сезоне я был серьезно настроен сделать нашу команду еще лучше. Это вообще цель каждого генерального менеджера – сделать команду лучше.

Все считали, что у «Рейнджерс» был бездонный бюджет. Точнее, что лично у меня был бездонный бюджет. Но это было не так. На самом деле, я даже не знал, какой у меня бюджет. Я постоянно об этом спрашивал, а Дик Ивэнс или Джек Диллер мне отвечали:

– Поступай, как считаешь нужным.

А потом мне от них приходили сообщения: «Ты превысил бюджет». Я звонил им и спрашивал:

– В смысле? Вы же говорили, что у меня нет ограничений по бюджету.
– Нас не устраивают такие траты, – отвечали они.
– Ну ладно, – говорил я. Я не знал, как быть. В «Рейнджерс» все было непонятно. 

У меня были большие планы с «Рейнджерс» в сезоне 1988/89, но все пошло под откос, когда в июне 1988 года Ванбисбрук поранил себе руку, упав на стеклянный кофейный столик. Он сказал, что споткнулся и упал. Я ему поверил. Ну а что мне оставалось делать? Всякое случается. Он очень серьезно поранился, так что ему потом пришлось долго восстанавливаться. У меня были Бобби Фрейс и Майк Рихтер. Мне казалось, что они справятся. Я вообще изначально хотел обменять Ванбисбрука на какого-нибудь хорошего нападающего, который мог бы забивать, но когда он получил травму, это значительно сузило круг моих возможностей.

Впрочем, самое большое разочарование пришло чуть позже. Мы обсуждали возможные обмены с Гленом Сатером из «Эдмонтона» на встрече генеральных менеджеров клубов НХЛ в отеле Брейкерс в Палм-Бич, и он спросил меня: «Хочешь Уэйна Гретцки?».

До меня по-прежнему доходили слухи о финансовых проблемах владельца «Эдмонтона» Питера Поклингтона. Этот вопрос их только подтвердил.

Хочу ли я Уэйна Гретцки? А кто не хочет Уэйна Гретцки?! Он, наверное, является вообще лучшим бомбардиром за всю историю хоккея. Я сидел и думал о том, как Гретцки превратит «Рейнджерс» в мощную команду, которая станет династией.

– Что ты за него хочешь? – спросил я.
– Я отдам его тебе за 15 миллионов.

Мы договорились с Гленом о сделке. За Гретцки я должен был отдать ему Кисио, Ванбисбрука, Сандстрема, драфт-пик во втором раунде и 15 миллионов долларов. Я пошел к Диллеру с Ивэнсом и сказал им:

– Расклад следующий. Мы берем Уэйна Гретцки. Мне нужно 15 миллионов.

Сколько буду жить, никогда не забуду, что мне ответил Дик Ивэнс:

– И как Уэйн Грецки повлияет на заполняемость нашей арены?
– Ну, с ним мы можем выиграть Кубок Стэнли.

«Рейнджерс» не выигрывали кубок с 1940 года.

– Ну пожалуйста. Вы отказали мне с Мессье. Не отказывайте же с Гретцки. Уэйна точно куда-то обменяют. Поклингтону нужны бабки, – умолял я его.
– Фил, у нас аншлаг на каждом матче. Откровенно говоря, нам плевать, выиграешь ты Кубок Стэнли, или нет. Твоя задача – попасть в плей-офф и желательно еще дойти до финала. Большего от тебя не просят.
– Знаешь что, Дик… Мне кажется, не того человека ты поставил управлять своей командой.

Я имел в виду себя.

– Я хочу выиграть. Я согласился на эту работу с целью выиграть Кубок, а не просто дойти до финала, – продолжал я.
– Да мы ни за что на свете не отдадим за него 15 миллионов долларов. Это финансово никак не оправдается. Гарден и так битком на каждом матче, – сказал Ивэнс.

В этом смысле он был прав. Но для победы нам был нужен свой Гэри Картер. В итоге «Эдмонтон» обменял Грецки в «Лос-Анджелес». Брюс МакНолл заплатил 15 млн долларов, и Лос-Анджелес появился на карте НХЛ.

Факт заключается в том, что баскетбольная команда «Нью-Йорк Никс» была важнее для компании «Парамаунт». Если бы у них была возможность получить Майкла Джордана за 15 млн долларов, они выложили бы деньги через секунду.

Представляете, что бы было, если бы мне достался Уэйн Гретцки? Что такое 15 млн долларов? На**й вообще эти деньги нужны? Это бы все равно окупилось. Если бы у нас был Гретцки, мы бы выиграли четыре или пять Кубков Стэнли.

Вел ли я себе чересчур агрессивно, уговаривая Ивэнса и Диллера пойти на сделку? Вне всяких сомнений. Взбесил ли я их? Однозначно. Они отказали мне с Гретцки, я высказал им все, что по этому поводу думаю, и это стало началом конца. Я сказал: «Я вам тут не нужен. Я хочу побеждать. А вам нужен человек, которому будет наплевать – победит он, или нет».

Я был опустошен. Четыре дня спустя «Эдмонтон» обменял Величайшего в «Лос-Анджелес». В тот же день я обменял Уолта Поддабни и еще двух игроков в «Квебек» на защитника Нормана Рошфора и центра Джейсона Лафреньера. Рошфор играл за сборную на Кубке Канады в 1987 году. Блин, до чего же он был хорош! Он прекрасно играл в тело. Я знал, что он понравится нашим болельщикам, потому что он любил и отлично умел проводить силовые приемы. Но этот обмен никто не заметил, потому что обмен Гретцки был во всех заголовках (Эспозито провел обмен с «Квебеком» 1-го августа, а знаменитый обмен Гретцки осуществился только 9-го – прим. ред.).

В июне 1988 года Том Уэбстер сказал мне, что все еще недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы вернуться к тренерской деятельности. Вместо того чтоб снова совмещать посты генерального менеджера и главного тренера, я сказал Ивэнсу и Диллеру, что мне бы хотелось, чтоб команду тренировал Уэйн Кэшмэн. Но поскольку у Кэшмэна не было подобного опыта работы, они ответили отказом. У Эдди Джиакомина тоже не было опыта работы главным тренером, так что его кандидатуру тоже отклонили. Они уже проходили через это с Уэбстером, так что мне сказали: «Делай что хочешь, но найди человека с опытом работы».

Я предоставил им список тренеров, которые мне нравились. Под первым номером у меня был Пэт Куинн. Я обожал Пэта. Я считал, что из него выйдет потрясающий тренер (к 1988 году Куинн уже имел в своем активе Джек Эдамс – приз лучшему тренеру НХЛ, и один раз доходил до финала Кубка Стэнли – прим. ред.). Так оно и получилось. Пэт работал в «Филадельфии» (в «Лос-Анджелесе» – прим. ред.), и они не отпустили его из-за контракта. Следующий выбор пал на Мишеля Бержерона. Его выбрали Ивэнс и Диллер. Он тогда тренировал «Квебек». У меня не было никакого мнения о нем. Но когда мое начальство давало мне какое-то распоряжение – я его выполнял.

Мишель был горячим парнем невысокого роста, который очень оживленно вел себя на скамейке. Вскоре я понял, что он страдает типичным для людей невысокого роста комплексом Наполеона. В этом не было никаких сомнений. Он курил как паровоз и пил кофе литрами. Неудивительно, что у него случился инфаркт.

Чтобы получить Бержерона, мне пришлось вести переговоры с президентом «Квебека» Марселем Обю. В итоге Обю согласился отдать своего тренера за 100 тысяч долларов или за право выбора в первом или втором раунде драфта.

Мне позвонил то ли Ивэнс, то ли Диллер и сообщил, что вопрос по Бержерону решен. Мне сказали отправляться в отель Королевы Елизаветы – это в Монреале – и подписать необходимые документы. Я поехал туда с адвокатом «Рейнджерс» Кевином Биллетсом. Получив на подпись контракт, я увидел, что условия сделки изменились: мы должны были отдать и 100 тысяч долларов, и драфт-пик в первом раунде.

– Мы так не договаривались, – сказал я.
– Мы так с Ивэнсом договорились.
– Вы шутите, что ли?!

Я позвонил Ивэнсу:

– Отдавать им и то, и другое – это безумие.
– Он нужен тебе. Он нужен нам. Не спорь. Соглашайся.

Я подписал документы, а на следующий день в газетах только и писали, что я слишком много дал «Квебеку» за Мишеля Бержерона.

Первым делом я сказал нашему нового тренеру:

– Я думаю уговорить Ги Лефлера возобновить карьеру и играть за нас.
– Превосходно! Ги нам будет очень кстати!

Я был поражен тем, что мы вот так быстро нашли общий язык.

Я встретился с Ги. «Не хочешь возобновить карьеру? Давай! Неужели тебе не хочется сыграть на «Мэдисон Сквер Гарден?», – спросил его я. Берги тоже ему позвонил. Он с ним разговаривал даже дольше, чем я. Думаю, они говорили по-французски.

Мне нравился Ги. Он завершил карьеру еще до того, как истек срок его контракта с «Монреалем», так что надо было с ними договариваться. Я отдал им драфт-пик то ли в восьмом, то ли в девятом раунде. Меня критиковали за то, что я подписал контракт с 37-летним игроком.

Еще я привел в команду молодого пацана по имени Крэйг Редмонд, которого «Эдмонтон» выставил на уэйверс. В свое время они выбрали его в первом раунде (Редмонда драфтовал «Лос-Анджелес», откуда он уже был обменен в «Эдмонтон» – прим. ред.). У него было потрясающее катание, но Глен Сатер рассказал, что у парня непростой отец. «Он своего сына никак не оставит в покое», – поведал он. Глену было жаль терять такого игрока, но терпеть его отца было уже просто невозможно.

После обмена мне стал названивать отец Редмонда: «Мой сын мало играет. Вы не туда его ставите. Он должен играть там-то и там-то». Я с ним чуть с ума не сошел. И подумал – ну и зачем мне эти проблемы? Пусть даже Крэйг и был талантливым 23-летним игроком, я все равно выставил его на уэйвер, откуда его забрал «Лос-Анджелес» (его забрал «Эдмонтон». В «Рейнджерс» Редмонд провел всего 27 дней, не сыграв ни одного официального матча. В «Эдмонтоне», впрочем, тоже не задержался и, помыкавшись по майнорам, завершил карьеру по окончанию этого сезона – прим. ред.).

У меня оставался последний год по контракту, и я попросил Ивэнса и Диллера после сезона 1987/88 продлить его еще на два года, и они ответили отказом. Я сразу понял, что мои дни сочтены. Ни одна команда не должна начинать сезон с генеральным менеджером или главным тренером, у которого остается последний год контракта. В таких случаях люди просто доживают свои последние дни в клубе, а игроки и болельщики это чувствуют, из-за чего работать становится еще труднее.

Несмотря на ситуацию с контрактом, я отлично себя чувствовал, потому что команда играла прекрасно. В середине ноября 1988 года «Рейнджерс» шли на первом месте в дивизионе Пэтрика – Мишель Бержерон работал на славу.

Я не ездил с командой на выезды. Я их не беспокоил. Не держал тренера на коротком поводке, как это делают некоторые генеральные менеджеры, чтобы защитить самих себя. Я считаю, что у тренера должен быть авторитет на выезде. Если генеральный менеджер ездит вместе с командой, то авторитет именно у него, а не у тренера.

На какое-то время меня перестали называть в прессе «Безумным Менялой», и начали называть гением. Не правда ли, забавно, как твоя репутация то падает, то поднимается, как сиденье у туалета на многолюдной вечеринке? Вот возьмите Билла Барбера из «Филадельфии». Однажды его признали тренером года. А через сезон – уволили и сказали, что он говно. А ведь он не менял свою тренерскую философию. Просто игроки перестали в него верить.

Вскоре у меня снова начались проблемы. На этот раз с Мишелем. Он объявил в прессе, что больше не собирается выпускать на лед Джона Огродника. Я не понимал, зачем делать это достоянием общественности. Если он не собирался ставить его в состав, то мне требовалось его обменять. Но как я мог это сделать, если все вдруг оказались в курсе, что мой тренер отказывается ставить его в состав? Его рыночная стоимость упала до нуля.

Я пошел к Мишелю:

– Слушай, да ставь ты в состав кого хочешь, но мне-то с ним теперь что делать? У него зарплата 300 тысяч долларов, он в «Детройте» как-то 50 шайб забросил. И ты хочешь сказать, что он у тебя и 20 забить не может?
– Он играл у меня в «Квебеке». Он мне не нравится, – ответил он.

Журналист из New York Post спросил меня, почему Мишель не дает Огроднику играть. Я ответил: «Мы с Мишелем – одна команда. Если он говорит, что игрок ему не нужен – ничего страшного. Главное, чтобы команда побеждала. Но если мы проигрываем – это его вина».

Прочитав это, Мишель не на шутку рассердился на меня. Жаль, что он так это воспринял, но ведь это была чистая правда. Он пришел ко мне со своим агентом. Я сказал:

– Ты издеваешься что ли? Я что вопросы с тренером должен решать через агента?

И выставил агента за дверь.

– Слушай, захлопнул бы ты лучше свое е**ло и шел бы команду тренировать, – сказал я Мишелю. Именно так и сказал. Слово в слово. – А то весело ты тут устроился. Я разрешаю тебе подбирать под себя игроков и решать, кого из них ставить на игру. Я не ввязываюсь в этот процесс. Но если ты ошибаешься, то будешь за это отвечать.

Вскоре мы решили все эти вопросы. «Рейнджерс» продлили мой контракт еще на год, Огродник вернулся в состав и играл здорово, а команда продолжала побеждать матч за матчем. Может быть, Берги решил так его мотивировать. Не знаю. Возможно, он действительно таким образом встряхнул Огродника.

Однако я чувствовал, как растет напряжение между мной и Бержероном. Отчасти это было вызвано тем, что он постоянно подталкивал меня на подписание франкоканадских игроков. Напомню, что в те годы в лиге было очень мало русских и чехов. Франкоканадским тренерам хотелось, чтобы у них играли франкоканадцы. У них натурально союз был. Если бы у него имелась возможность играть только франкоканадцами, он бы так и сделал.

Мне было абсолютно все равно. Главное, чтобы они играть умели. А откуда они родом, мне было безразлично. Какая разница, откуда хоккеист, если он хорошо играет?

Как-то раз я сказал ему:

– Ты хочешь игроков, которые ничем не лучше остальных.

Это в особенности касалось одного парня по имени Мишель Гуле, ранее игравшего у него в «Квебеке».

– Да он лучше любого игрока в нашей чертовой команде, – ответил Бержерон.
– Мне нравится Гуле, но у него зарплата миллион долларов в год. Это несерьезно. Гуле не стоит этих денег, и я не буду ему их платить. Потому что, чтобы заполучить его, мне придется еще и отдать игроков, с которыми я не хочу расставаться.

Тем временем «Рейнджерс» продолжали идти на первом месте, чего не было аж с сезона 1971/72. У нас действительно были неплохие шансы на чемпионство. Еще бы Берги перестал мне мозг выносить, вообще все было б идеально. Когда Мишель говорил что-нибудь про меня, мне потом звонили журналисты, и пытались подлить масла в огонь.

Например, в начале декабря 1988 года «Рейнджерс» были на выезде в Калгари, и Бержерон заявил журналистам, что хочет продлить свой контракт на пять лет. Журналист позвонил по этому поводу мне. Я прокомментировал:

– Я тоже хочу. Если со мной продлят контракт, то, может быть, я продлю контракт Бержерона. Но пока мой контракт не продлен, он тоже ничего не получит.

Затем я позвонил своему помощнику Джоуи Буччино, который был на выезде с командой. Джоуи работал каждый день с кучей документов. Я спросил:

– Что там у вас происходит?
– Я пытался его остановить. Но его было не удержать.

И в этом был весь Берги.

На следующий день я позвонил ему:

– Ты что творишь? Берги, пожалуйста, прекрати. Не будет у тебя контракта на больший срок, чем у меня. Если мой продлят на пять лет, то твой я продлю на три. Никогда в жизни ты не получишь контракт на тот же срок, что и мой.

Я попросил его отчитываться передо мной каждый день. Я хотел быть в курсе событий прежде, чем об этом напишут в газетах. Он практически никогда этого не делал. Мне стали задавать вопросы касательно контракта Бержерона. Я всем отвечал: «Мы продлим его контракт только тогда, когда сочтем это нужным».

Очередной виток случился, когда Бержерон позвонил мне и спросил о своем статусе в клубе.

– Что это за вопрос? Ты вообще о чем? Ты – главный тренер «Нью-Йорк Рейнджерс». Так вот иди, бл**ь, и тренируй команду. Закрой рот, и иди работай.
– А что со мной будет через два года? Мне нужны гарантии.
– Мне тоже, Берги. Но у меня их нет. И у тебя их не будет.

На этом разговор закончился.

В том году у нас была настоящая эпидемия травм. Брайан Лич повредил стопу, заблокировав бросок в матче против «Хартфорда». Брайан был нашим лучшим игроком, и он выбыл на очень и очень долгий срок (на семь матчей. Еще пять игр того сезона Лич пропускал по другим причинам и не подряд – прим. ред.). Я вернул из «Миннесоты» Марка Харди, но он был, конечно, не Брайан Лич.

В следующем матче против «Бостона» еще и Ги Лефлер травмировал стопу, также заблокировав бросок. Я тогда подумал: «Надо же, какая нетипичная для Лефлера травма». Затем Марк Джэнссенс повредил череп, ударившись головой об лед во время драки. Уилли Плетт нокаутировал его ударом исподтишка (Джэссенса нокаутировал Мартен Симард. И произошло это в матче ИХЛ, так как 20-летний Джэнссенс тогда наглухо сидел в фарме – прим. ред.). Команда стала расклеиваться. Нам не хватало глубины состава, чтобы оставаться на первом месте. Я решил, что надо что-то предпринимать. У нас были проблемы в обороне. Я обменял Игора Либу в «Лос-Анджелес» на Дина Кеннеди и Дени Ларока. Дин неплохо играл в защите, и здорово нам помог.

Следующий виток конфликта с Бержероном произошел на почве того, что он посадил на лавку Донни Мэлоуни. «Он мне не нужен. Я не буду ставить его в состав», – заявил он.

Берги клянчил у меня габаритного центра.

– Ну вот где, черт подери, я тебе возьму габаритного центра? – спрашивал я его. В конце декабря мне удалось выменять Кэри Уилсона у «Хартфорда» за Мэлоуни, Брайана Лоутона и Норма Макайвера. Уилсон не был тем габаритным и мощным центром, которого так хотел Берги. Все, кто располагал такими центрами, не собирались с ними расставаться.

Кэри Уилсон – техничный центрфорвард, хорошо играющий на вбрасываниях. Он немало забивал и выходил на убивание меньшинства. Несмотря на то, что это был лишь мой третий обмен за сезон, в газетах снова стали писать всякую х**ню про «Торговца Фила» (на самом деле это был уже седьмой обмен с начала сезона. В общей сложности за два с половиной месяца в этих семи обменах было задействовано 25 (!) хоккеистов, права на двух юниоров и четыре драфт-пика – прим. ред.). Господи, как же меня это бесило. «Сорок раз поменяй, один раз…». Ну а что мне было делать? Сидеть и смотреть, как разваливается команда? Поэтому я и провернул пару обменов. А Кэри Уилсон в своем первом матче отдал три результативные передачи и помог нам выиграть важный матч у «Нью-Джерси».

Я бы мог обменять Донни Мэлоуни в «Эдмонтон», «Калгари» или «Лос-Анджелес», но решил, что если уж и отдавать его, то куда-нибудь поближе к Нью-Йорку, чтобы его семье было легче пережить переезд. Сначала попытался отправить его в «Айлендерс», но из этого ничего не вышло, потому что они наотрез отказались работать с нами. Да и нам не очень-то хотелось меняться с ними: мы были заклятыми врагами. Затем я позвонил в «Хартфорд». Донни жил в округе Уэстчестер, так что ему там было бы близко к дому. К тому же он очень нравился Эмилю Фрэнсису, который в свое время был генеральным менеджером «Рейнджерс», а теперь занимал этот пост в «Уэйлерс». Так что я и обменял его туда на Уилсона. Донни все понял, но вот его жена Тони обматерила меня с ног до головы. Некоторые слова из ее тирады я вообще впервые в жизни слышал.

Следующий конфликт с Мишелем был из-за Марселя Дионна, который слишком медленно восстанавливался после травмы. Берги больше не хотел видеть его в команде и попросил, чтобы я избавился от него. Я сказал, что Марсель останется здесь до тех пор, пока сам не захочет уйти.

Марсель пришел ко мне и предложил:

– Может быть, ты меня в «Денвер» (фарм-клуб «Рейнджерс» в то время – прим. ред.) отправишь, чтобы я форму набрал?
– Марсель, ты серьезно?
– Абсолютно.

Марсель Дионн отлично влился в молодую денверскую команду, впахивал как папа Карло и вскоре вернулся в «Рейнджерс». Я не счел нужным информировать Бержерона о своих планах. Когда я отправил Дионна в «Денвер», Бержерон тут же напал на меня в прессе: «Да как Фил посмел поступить так с таким ветераном как Марсель?». Он также названивал Джеку Диллеру и критиковал мои решения. Дело дошло до того, что я пошел к Диллеру и спросил, можно ли мне уволить Бержерона. Диллер поинтересовался, почему.

– Потому что он действует у меня за спиной и прыгает через мою голову. И вообще мне кажется, он уже зазнался. Я хочу его уволить, –  ответил я.
– Ты шутишь что ли? Сейчас не время для этого; команда здорово играет.
– Ты прав, Джек. Но я же не прыгаю через твою голову. Я не иду к Дику Ивэнсу, и не говорю ему, что ты то-то и то-то не так сделал. Или что ты там что-то где-то не оплатил, и нам теперь с боем в гостиницу приходится заселяться.

И ведь это была чистая правда. Он и впрямь как-то раз не оплатил счет, и нам пришлось попотеть, чтобы нас заселили в отель.

– Фил, я не разрешаю тебе его увольнять.

– Ну что ж, ладно. Пусть остается.

Я не стал спорить дальше.

«Ссыкло ты вонючее! Я с тобой еще поквитаюсь!». Двадцать третья глава автобиографии Эспозито

Нервотрепка и давление добрались и до Бержерона. Он курил одну сигарету за другой и пил кофе ведрами. В феврале 1989 года ему пришлось совсем тяжело. Он был очень сильно огорчен – да что там: он был в бешенстве – по поводу того, что я не продлевал его контракт, несмотря на успешное выступление команды. Он был в бешенстве из-за того, что я отправил Марселя Дионна в фарм-клуб. Он был в бешенстве из-за того, что я не достал ему центра, которого он так хотел, и отказывался выменивать Мишеля Гуле. Я у него был виноват просто во всем.

В домашнем матче против «Питтсбурга» он бросил в зрителей бутылкой с водой, стучал по стеклу, дразнил игроков команды гостей, а потом вообще стал орать на судей как сумасшедший.

В тот момент «Рейнджерс» переживали спад. Мы проиграли полдюжины матчей подряд и опустились на третье место, пропустив вперед «Вашингтон» и «Питтсбург». Это произошло после того, как у нас из состава выбыли Лич, Джим Пэтрик, Марк Харди, Рон Грешнер и Дэвид Шо. У нас больше половины защитников было в лазарете.

Команда продолжала проигрывать матч за матчем. После шести поражений подряд на выезде Бержерон вылил ушаты грязи на игроков в прессе, в том числе обвинив их в трусости. После этого я вызвал Бержи поговорить с глазу на глаз. «Да как так смеешь так отзываться о наших игроках?», – спросил я его.

Апрель – последний месяц регулярного чемпионата. Это трудное время для тренеров. За два матча до конца регулярки сезона 1988/89 я уволил Мишеля Бержерона.

Я смотрел по телевизору матч «Рейнджерс» на выезде против «Детройта». Вдруг вижу – президент «Рейнджерс» Джек Диллер сидит рядом ни с кем иным, как с моим ассистентом Джоуи Буччино. Джоуи начинал в «Бостоне» с того, что носил за игроками клюшки. Когда же Джона Фергюсона назначили тренером «Рейнджерс», нам понадобился помощник физиотерапевта, и я поставил Джоуи на эту должность. Затем он дорос до роли моего ассистента.

«Это еще что такое?», – подумал я.

После игры мне позвонил Джоуи.

– Фил, я сейчас в Детройте с Джеком Диллером. Хочу сообщить, что Мишель тут про тебя очень плохо отзывается.
– Опять? Я же предупреждал его об этом. Отправляйся с командой на выезд в «Питтсбург». Я там тебя встречу. И скажи Джеку Диллеру, что я хотел бы с ним поговорить, – ответил я.

Чуть позже мне позвонил Диллер.

– Я тебя слушаю, Фил. Что случилось? – спросил он.
– Что ты делаешь в Детройте?
– Мне позвонил Мишель Бержерон, и попросил приехать.
– Что-что он попросил?! Джек, это ху**я какая-то. Не поступай так со мной.
– Я просто приехал на игру, потому что он хотел со мной поговорить.
– И о чем же он хотел поговорить?
– Он сказал, что мы должны были сделать пару обменов, чтобы усилиться к плей-офф, но этого не произошло. Он считает, что у нас не очень хорошая команда. Он говорит, что ты должен был выменять Мишель Гуле.
– Мишель Гуле уже в возрасте. Его время ушло.
– Бержерон так не считает.
– Я увольняю Бержерона.
– ЧТО?!
– С этого момента он больше не работает в команде.
– И кого ты назначишь главным тренером?
– Сезон доработают Уэйн Кэшмэн и Эдди Джакомин.
– Нет, так не пойдет. Не надо торопиться.

Дело было во вторник вечером, а следующий матч «Рейнджерс» играли в Питтсбурге в четверг.

– Я поеду в Питтсбург, и сообщу ему о своем решении.
– Я завтра прилечу в Нью-Йорк. Давай встретимся, и все обсудим.

Я согласился и положил трубку. Примерно через час мне позвонил Джоуи Буччино.

– Фил, мне не понравилось, как себя сейчас повел Бержерон.

Он имел в виду, как Бержерон жаловался на меня Джеку у меня за спиной.

– Джоуи, все будет нормально. Я его уволю.
– Прямо сейчас?
– Ага. Но если ты проболтаешься об этом кому-нибудь, тебя тут тоже не будет. Увидимся в Питтсбурге.

Джоуи сказал «lugonda», что по-итальянски означает «грязь».

– Попробуй только рот открыть – сам жрать грязь у меня будешь, – сказал я.

Следующим утром мы встретились с Джеком Диллером у меня в офисе в Мэдисон Сквер Гарден.

– Слушай, Фил, я даже не знаю. Это все как-то неправильно, – сказал он.
– Я уже все решил.

Мне было плевать.

– Тогда я хочу, чтобы ты сам тренировал команду.

Я ответил, что не хочу быть тренером.

– Тренером должен быть ты.
– Если ты хочешь, чтобы я был тренером, тогда накинь мне еще 100 тысяч долларов в год.
– Тогда тренируй команду и в следующем году.
– Тогда продлевай мне контракт еще на два года.
– Ну даже не знаю…
– Тогда я не буду тренировать. Но и его увольнять не буду. Расслабься.

К этому моменту я уже решил, что овчинка выделки не стоит. Лучше уж было оставить все как есть. Но Диллеру, похоже, уже понравилась идея, что тренировать команду буду я.

– Увольняй его. Нельзя позволять тренеру так с собой обращаться. Я подниму тебе зарплату с 400 до 500 тысяч долларов в год и продлю контракт на два сезона, – сказал Диллер.

От такого было трудно отказаться.

– Ладно, по рукам.
– Но в следующем году команду тренируешь ты.
– Давай я сначала потренирую до конца регулярки и плей-офф, а там уже посмотрим. Может быть, тренером станет Кэшмэн или Джакомин. Может быть, я кого-то другого назначу. Может быть, я сам буду тренировать. Посмотрим.

Джек согласился, и за два матча до конца регулярного чемпионата я подписал новый контракт. Затем полетел в Питтсбург, и уволил Бержерона.

– В команде будут перемены, – сказал ему я.
– Какие еще перемены?
– В тренерском штабе. С этого момента команду тренировать буду я. Я тебя дважды предупреждал: не устраивать никаких подковерных игр. В первый раз я сказал, что уволю тебя, если еще раз за этим поймаю. Во второй раз мне не дали тебя уволить. Но ты попался и в третий раз. У тебя три страйка – ты вылетел.
– Ты спятил что ли? Ты не имеешь права. Ты чего, Фил? И кто тогда будет команду тренировать?
– Я буду.
– А, ну давай-давай, тренируй. Удачи, – ответил он с сарказмом.
– Наверное, ты прав, но хуже все равно не будет. А, может быть, я смогу как-то настроить ребят. На этом наш разговор окончен, Мишель. Можешь Шарля Тиффо с собой прихватить. Он тоже уволен.

Тиффо был его помощником. Я уволил еще одного его французского помощника, а своими помощниками назначил Кэшмэна и Эдди Джакомина.

Предпоследний матч регулярки мы играли в Питтсбурге. Я зашел в раздевалку и сказал игрокам: «Теперь я вместо Мишеля. Я буду вашим тренером, а помогать мне будут Кэш и Эдди. Давайте, парни. Вы должны начать что-то показывать. Надо завестись».

Замена тренера, как и перестановки в составе, зачастую дает пинок команде, за счет которого она на коротком промежутке времени начинает играть лучше. Но это был не тот случай – мы уступили 2:5 и опустились на третье место.

Я сказал Джакомину:

– Эдди, твоя задача – выбрать нам вратаря. Не знаю, почему именно, но у нас в этом плане проблемы. Фрейс и Бизер [Ванбисбрук] играют так себе.
– Да уж, оба играют неважно. Но нам очень не хватает Лича. Лич у нас ключевая фигура, – ответил он.
– Понимаю. Но сейчас его нет в составе, и мы с этим ничего не можем поделать (на самом деле к тому времени Лич давно уже поправился, и играл. И наиграл в итоге на Колдера – прим. ред.).

Последний матч мы играли дома; болельщики сходили с ума. Мы вышли в плей-офф, несмотря на то что снова проиграли, и вышли на «Питтсбург» в первом раунде. Мой брат Тони был генеральным менеджером «Пингвинов», а тренировал их один из моих лучших друзей Джино Убриако. Первые два матча серии мы играли в Питтсбурге, потому что они опередили нас в таблице по итогам регулярки.

Самую большую головную боль у меня вызывал вопрос по вратарской линии. Я сделал выбор в пользу Фрейса, чем до невозможности взбесил Бизера. Джонни ляпнул про это журналистам, а они только и рады были за что-нибудь зацепиться. Я ничего не сказал. Лишь объяснил, что Эдди, Кэш и я остановились на Фрейсе, потому что у него лучше статистика в матчах конкретно против «Питтсбурга».

В первой встрече при счете 1:1 Ги Ляфлер прошел по правому краю и бросил. Оттуда, где я сидел, казалось, что шайба летит в «девятку», но она попала в перекладину, игра продолжилась, и в ответной атаке «Пингвины» забили – и повели 2:1. Затем я снял вратаря, и они забили еще один гол (Эспозито снова немного путает хронологию: третью шайбу «Питссбург» забросил в середине третьего периода, когда в воротах еще был Фрейс, а уже на последних минутах Фил снял Фрейса, но это не привело к голу ни в ту, ни в другую сторону – прим. ред.). До сих пор уверен, что если б шайба тогда после броска Ляфлера попала не в крестовину, а в ворота, мы бы выиграли ту серию. Но этого не произошло.

Мы перебросали их в том матче. Мы вообще в каждом матче их перебросали (неправда. В первых двух матчах больше бросков нанесли игроки «Питтсбурга», причем в самой первой встрече – аж на 11 больше: 38 против 27 – прим. ред.), но так и не смогли остановить Марио Лемье. Что мы только ни пробовали, но они с Полом Коффи были слишком хороши. Они просто убивали нас при игре в неравных составах. Особенно в большинстве. Блин, как же они были хороши! А Том Баррассо вновь был бесподобен в воротах.

На второй матч я снова поставил Фрейса, а при счете 1:2 сменил его на Ванбисбрука, и мы проиграли 4:7. Мы снова их серьезно перебросали, но опять проиграли (соотношение бросков было 38-36 в пользу «Питтсбурга». Фрейс был заменен при счете не 1:2, а 1:5, и для того чтобы пропустить эти пять шайб, ему потребовалось всего 13 минут. Ванбисбрук пропустил только одну, и еще один гол пришелся в пустые ворота – прим. ред.).

В Нью-Йорк мы возвращались чартером. Я сидел рядом с Джеком Диллером, и сказал ему:

– Мы их перебрасываем. Мы их переигрываем. Мы сильнее их во всем. Но Марио, Баррассо и Ронни Фрэнсис (Фрэнсис в то время еще играл в «Хартфорде», и в «Питтсбург» перешел лишь через два года – прим. ред.) просто убивают нас. У меня в команде нет никого, равного им по уровню.
– Надеюсь, мы зацепим пару матчей, – заметил он.
– Мы очень постараемся.

На первый матч в Нью-Йорке я поставил Ванбисбрука, мы перебросали их 40-20 (46-30 – прим. ред.), но снова проиграли. На этот раз 3:5. Марио Лемье нас заживо закопал. В одном эпизоде он вообще стоял на линии ворот, а шайба после его броска отлетела в сетку от щитка Ванбисбрука. И теперь мы уже горели 0-3.

Я решил, что настало время решительных перемен, и поставил на следующий матч Майка Рихтера – вратаря, за которым было наше будущее. Я надеялся, что он проведет блестящую игру и вернет нас в серию. Да и терять нам было уже нечего.

Журналисты спросили меня об этом, и я ответил: «Когда «Рейнджерс» возьмут Кубок Стэнли – а мы его возьмем – в воротах будет Майк Рихтер».

После того как «Питтсбург» повел в серии 3-0, болельщики стали освистывать меня пуще прежнего. Им было все равно, что Лемье и Баррассо играли так, что просто уму непостижимо. В последнем матче Рихтер пропустил одну необязательную шайбу, но в целом отыграл блестяще. Мы снова перебросали «Питтсбург», но они вновь нас обыграли.

И на этом наш сезон закончился.

После игры я поздравил своего брата Тони и Джино Убриако.

– Ну как тебе Баррассо? Хорош, правда? – спросил Тони.
– Хорош? Да он просто фантастически играл. Иначе бы мы вас победили.
– Вы нас в каждом матче переигрывали.
– Я знаю. Лучше скажи это моим владельцам.

Это было в апреле. Уже тогда поползли слухи о том, что Джек Диллер ищет нового тренера и генерального менеджера. Заменить меня должен был Нил Смит. И тогда я вспомнил, о чем мне говорил Эмиль Фрэнсис. Едва ли не единственным генеральным менеджером, избежавшим увольнения, был Гэрри Синден, каждый год выходивший в плей-офф и приносивший клубу деньги.

Но меня-то зачем было увольнять? Разве Джек Диллер не поднял мне зарплату на 100 000 долларов и не добавил еще два года сверху моего годичного контракта? Я решил, что со мной ничего не случится. Я раз пять спрашивал Диллера: «Ты не собираешься меня увольнять?».

– Нет-нет. Но мы хотим, чтобы ты тренировал команду в следующем сезоне, – отвечал он.
– Мне сейчас надо сосредоточиться на драфте. Надо привести в порядок наших скаутов. Быть может, стоит подумать о том, чтобы найти другого тренера.

Разговоры с Ивэнсом и Диллером ни к чему не приводили. Особенно это касалось Диллера. Я хотел обсудить с ним наши планы на будущее и поиски нового тренера, но в какой-то момент меня перестали к нему пускать. Тогда-то я и понял, что мои дни сочтены. Что было очень обидно, потому что у «Рейнджерс» стало что-то наклевываться.

Я не продержался до драфта. 23 мая 1989 года ко мне в офис пришел Джек Диллер в сопровождении двух охранников.

– В команде будут перемены, Фил. Мы поставим вместо тебя другого человека.
– Ты же мне недавно продлил контракт на два года.
– И что? Это уже не имеет значения.
– Вам все равно придется мне заплатить.
– Разумеется. Мы все выплатим сполна.
– Ссыкло ты, Джек. Боишься за меня поручиться, да? Врезать бы тебе разок. Вот прям тут на месте взять – и врезать бы по роже.
– Фил, не кипятись, – сказал один из охранников.
– Не переживай. Буду я еще на него нервы тут тратить. Валите отсюда, дайте мне спокойно собрать вещи. И Ивэнсу заодно передайте, что он тоже ссыкло.

Я оберегал Донну от всей этой ситуации с «Рейнджерс». Она ни о чем не подозревала. У нас тогда недавно родилась дочь Шерис. Каждый раз, кода я начинал говорить о хоккее, Донна делала вид, что ей это неинтересно. Новость о моем увольнении стала для нее настоящим сюрпризом.

– Господи, что же мы теперь будем делать? – спросила она.
– Все будет хорошо, дорогая. Наш образ жизни ни на йоту не изменится.

У меня было три года, чтобы найти другую работу, а с деньгами проблем не наблюдалось.

Я собрал свои вещи, и два охранника вывели меня из Мэдисон Сквер Гарден. Выходя, я заглянул в офис к Диллеру, чтобы попрощаться с его великолепной секретаршей. А затем крикнул в сторону его кабинета: «Ссыкло ты вонючее! Я с тобой еще поквитаюсь!».

«Я поставил себе цель создать команду, и я ее создам!». Двадцать четвертая глава автобиографии Эспозито

После того как меня уволили из «Рейнджерс», я по утрам сидел у себя в подвале в городе Бедфорде, штат Нью-Йорк. У меня еще оставалось три года по контракту, так что при желании я мог бы хоть каждый день играть в гольф. Но я был слишком молод, чтобы бездельничать.

Подвал был моим убежищем. У меня там стояла машина для изготовления попкорна, большой телевизор, а также все мои трофеи и награды. Я сидел там и отвечал на звонки генеральных менеджеров других клубов – Пэта Куинна, Глена Сатера, Клиффа Флетчера, Сержа Савара, Роджи Вашона и Гэрри Синдена. Все они звонили, чтобы выразить соболезнования по поводу моего увольнения. В перерывах между звонками я разговаривал сам с собой, пытаясь понять, как быть дальше. «Фил, надо что-то делать», – твердил я сам себе.

Люди говорили

– Да ты же Фил Эспозито. В Нью-Йорке ты всегда сможешь заработать.
– Дайте гарантии, и я хоть завтра в город перееду, – отвечал я. 

Я надеялся, что мне что-нибудь подвернется, потому что я ненавидел жить у черта на куличках и ездить туда и обратно каждый день. Несмотря на то, что мне еще полагалась зарплата за три года, ипотека за дом в миллион долларов была еще на 28 лет. К тому же лошади Донны нам очень дорого обходились. В общем, я понимал, что деньги довольно быстро закончатся. Я был под огромным давлением. Мне было страшно.

Я подумал – надо собрать группу людей, и вместе создать новую команду. Оставалось ответить только на два вопроса: где и как?

Я был членом маркетингового комитета Национальной хоккейной лиги, когда работал в «Рейнджерс». Председателем комитета был Норм Грин, который в 1993 году перевез команду из Миннеаполиса в Даллас. В комитете состоял также мой друг Лу Нанн. Норм Грин произносил слово «проблема» как «пралема». Каждый раз, когда он говорил это слово, мы с Лу покатывались со смеху. Норм нам постоянно говорил: «Да что с вами такое? Я вас рассажу!».

Мне нравилось в маркетинговом комитете. Мне нравилось сидеть с кучей народа и придумывать безумные идеи. Мой подход заключался в том, чтобы набросать как можно больше идей на стенку, а потом работать с тем, что к ней прилипло.

Мне всегда хотелось понять – почему мы торгуем только имиджем команд? А на звездах разве не надо зарабатывать? Почему игроки сами этим занимаются? Когда я был игроком, и «Бостон», и «Рейнджерс» требовали от нас либо отдавать треть от заработанного «на стороне», либо не использовать символику клуба при выходе в свет. Поэтому, разумеется, мы предпочитали не использовать символику. Ну и где здесь логика? Почему нам запрещали рекламировать «Бостон» и «Рейнджерс»?

Я говорил об этом в бытность генеральным менеджером «Рейнджерс». Тогда со мной никто не согласился. Я говорил владельцам: «Давайте наймем какого-нибудь гуру маркетинга, чтобы он искал для игроков варианты с рекламой – будь то распродажа автомобилей, или газировка. Если я найду для своего игрока рекламные предложения на 100 тысяч долларов, то гарантирую ему половину этой суммы, а вторую половину получит клуб. Это можно было бы и в контракт вписать. Кроме того, игрок носил бы одежду с символикой «Рейнджерс», и лишний раз рекламировал клуб. Лига не дала мне на это разрешения. В стандартном контракте игрока не было об этом ни слова, а адвокаты лиги не разрешили мне включить туда этот пункт.

Еще одна «пралема», которую мы обсуждали, касалась расширения лиги. Еще с 1970-х, когда я представлял сторону игроков, шли разговоры о расширении лиги во Флориду и Техас, чтобы НХЛ могла выйти на общенациональное телевидение. И я решил основать новую команду НХЛ во Флориде. Где? Я не знал. Как? Этого я тоже не знал. Я знал только то, что я это сделаю.

Люди недооценивают меня, когда узнают, что у меня нет образования как такового. Они думают, что я всего лишь очередной бывший хоккеист, и пытаются воспользоваться этим. Я вам так скажу – я обожаю, когда меня недооценивают. Через упорный труд можно добиться чего угодно.

Я стал обзванивать знакомых, чтобы узнать побольше о новом для меня деле. Одним из тех, кому я позвонил, был Марк Перроне, одно время работавший со спортивным агентом Бобом Вульффом. Я знал Марка по «Бостону». Он был агентом Матса Сундина. Я сказал ему:

– Слушай, ну лиге, конечно, надо расширяться. Тут выбора нет. Я хочу основать команду во Флориде.
– У меня есть друзья во Флориде. Почему бы тебе не позвонить Хенри Полу? Это сын Гэйба Пола (известный бейсбольный функционер – прим. пер.), – ответил он.
– Ну что же, давай пообщаемся с ним.

Я позвонил Хенри Полу. Мы пообщались, и пришли к выводу, что Тампа-Бэй – не самое лучшее место для хоккея. В основном потому, что там не было арены, на которой можно было бы играть. Подходящие арены имелись в Орландо и Майами. В Джексонвилле арена была так себе.

Мой первый визит в Орландо начался с гольфа – я играл со своими друзьями Хуксом Бадиа и Стюартом Гринфилдом. Я познакомился с ними на турнире по гольфу имени Уилли Мэйса в своем гольф-клубе Брайар Холл Кантри – это на трассе Со Милл примерно в 20 минутах от моего дома в Уэстчестере. Хукс, у которого свой продуктовый магазин, близкий друг Уилли. Еще один наш приятель по гольфу был в прошлом букмекером. Стюарт работал в страховом бизнесе, а еще один член нашей компании был психиатром, которому и самому требовался психиатр. Я познакомился с ними в Брайар Холле, и мы стали играть в семь часов утра по субботам и воскресеньям. Со временем это переросло в крепкую дружбу. Мы вместе обедали в клубе, потом они приезжали ко мне в гости пропустить по паре стаканчиков. Донна их обожала, и мы вместе ходили на вечеринки.

Хукс, Стюарт и я вылетели в Орландо поиграть в гольф. Там я встретился с Пэтом Уилльямсом – генеральным менеджером «Орландо Мэджик». Он в свое время был генеральным менеджером баскетбольной «Филадельфии». Я спросил у Пэта насчет возможности основать хоккейную команду в Орландо. Все-таки арена-то принадлежала «Мэджик».

– Хоккея здесь не будет. Когда я был генеральным менеджером «76-х», у меня с «Флайерс» были одни лишь проблемы. С хоккеем тяжело иметь дело. У нас баскетбольный клуб, арена в нашей собственности, и мы хотим получать всю выгоду. Мы не собираемся ни с кем делиться, – ответил он.

Вопрос с Орландо был закрыт. Я еще немного поиграл в гольф, а потом позвонил Билли Каннинхэму – генеральному менеджеру баскетбольного клуба «Майами Хит». Он сказал, в общем-то, то же самое, что и Пэт Уилльямс: «Ни за что в жизни в Майами не будет хоккея».

И я вернулся домой.

Через год мы с друзьями снова прилетели в Орландо поиграть в гольф. Как-то вечером мы играли в карты, пили пиво и хорошо проводили время, как вдруг мне позвонил Марк Перроне и спросил, не могу ли я отправиться в Тампа-Бэй на встречу с Хенри Полом. Мы договорились встретиться с Хенри в 7:30 вечера в ресторане «У Малио». Вместо того, чтобы возвращаться в отель за вещами, я купил штаны и поло прямо в гольф-клубе, сел в машину и поехал из Орландо в Тампа-Бэй.

В ресторане я встретился с Хенри Полом, известным колумнистом газеты Tampa Tribune Томом МакЮэном, а также владельцем радиостанции Q105 (ее еще называли Q Zoo – это была одна из ведущих рок-станций в стране) Майклом Остерхаусом и его адвокатом Питером Хобсоном. Беседу начал МакЮэн. Он спросил меня о моих планах.

– Я хочу основать команду в Тампе под расширение НХЛ, – сказал я.
– Даю тебе первый урок: город называется Тампа-Бэй, – ответил МакЮэн.
– Хорошо, спасибо.

С тех пор я всегда говорю «Тампа-Бэй».

Я рассказал им, что на основание нового клуба потребуется 50 миллионов долларов. Эту сумму просила сама лига.

– Это слишком круто для меня. Я не могу себе это позволить, – сказал Майкл Остерхаус.

Мы тогда еще не знали, что он собирался продать свои радиостанции. К сожалению, у него были партнеры, не соглашавшиеся идти на продажу, а вскоре весь радиорынок обвалился, и он потерял почти все. Он мог заработать кучу денег на этой сделке, но его партнеры пожадничали, и ему это дорого обошлось.

– Это действительно стоит таких денег? – спросили они.
– Нет, но ценник именно такой. Хочешь играть – плати, – ответил я.

Хенри Пол сидел и молчал, но он мне сразу понравился. Мы поужинали и побеседовали часа полтора. Закончили часов в десять, и после этого мне еще надо было ехать назад в Орландо, потому что утром меня ждал гольф с ребятами. Прежде чем уйти, я сказал:

– Давайте я каждому из вас задам один и тот же вопрос: приживется ли хоккей в Тампа-Бэй?
– Вне всяких сомнений, – ответил первым МакЮэн.
– Думаю, да, – Хенри Пол был адвокатом, так что четких ответов никогда не давал. Он не говорил ни «да», ни «нет», если не знал наверняка. Но затем он добавил: – В этом городе любят спорт. Здесь живут замечательные люди.

Хенри сказал, что у него есть партнерское соглашение с Джорджом Стайнбреннером, заключенное с ограниченным количеством людей при покупке «Янкис» у компании CBS. Его отец – Гэйб Пол – был одним из этих людей. Мы с Хенри решили создать клуб НХЛ в Тампа-Бэй. В помощь нам я нанял Мэла Лоуэлла, проработавшего 18 лет в «Мэдисон Сквер Гарден». Он начинал бухгалтером «Никс» и «Рейнджерс», а затем стал директором арены, на которой выступали эти команды. Через два года после моего увольнения он оставил свой пост и устроился в большую корпорацию. Я нанял его, и платил значительную часть его зарплаты из своего кармана.

В поисках возможных инвесторов я обзвонил всех знакомых. Я прорабатывал каждый вариант. Я знал одного парня по имени Карл Хофер – он был генеральным менеджером нескольких отелей. Карл работал на компанию «Пэлэс», которой владела Леона Хелмсли. Если вы на нее работаете, то знайте – рано или поздно она вас нахер уволит. Именно это и произошло с Карлом. Он строил отель «Ригал Ройал» в Нью-Йорке с парнем по имени Джим Мерфи. Карл порекомендовал мне позвонить Джиму, и тот стал первым человеком, давшим мне настоящие деньги – 100 тысяч долларов.

Затем я пошел к своему другу Рику Старру, торговавшему машинами во Флориде и Массачусеттсе. Я познакомился с ним в баре, когда работал в отеле Сэндс в Атлантик-Сити в начале 80-х (к слову, лучшая работа в моей жизни). Рик дал мне немного денег, и привел меня к Фрэнку Чэйсу, который играл в хоккей за Гарвард и сборную США на Олимпиаде 1932 года (капитаном олимпийской сборной США и Гарварда был Джон Чэйс. Является ли тот Джон – Фрэнком, о котором здесь идет речь, установить не удалось. Однако второе имя Джона Чэйса было Перси, он член зала хоккейной славы США, и об его участии в создании клуба в Тампа-Бэй ничего не известно – прим. ред.). Я познакомился с Фрэнком, когда ему было 85 лет. Мистер Чэйс инвестировал миллион долларов. Он бы инвестировал и больше, если б в дело не вмешался его зять.

Дела у нас с Мэлом и Хенри шли на ура. Мы сели на поезд и отправились в Филадельфию на встречу с Тони Таваресом – он был большой шишкой в компании Spectacor (международная компания по управлению спортивными и развлекательными комплексами – прим. пер.), которой владела семья Прицкер (одна из самых зажиточных семей в США – прим. пер.). Мы также встретились там с владельцем «Флайерс» Эдом Снайдером. Мы предложили Spectacor инвестировать 50 миллионов долларов и стать владельцами клуба, а мы бы стали их главными партнерами. Всего партнеров предполагалось шесть или семь, но бразды правления были бы у Spectacor. Нам очень хотелось привлечь Прицкеров. И они были у нас в кармане. По крайней мере, я так думал.

Мы встретились с сыном Прицкеров – Джоном – в отеле Хайатт на 42-й улице в Нью-Йорке. Джону было за 30, он жил в Чикаго, и был большим поклонником «Блэкхокс» и персонально моего брата Тони. Он очень заинтересовался, и был готов ввязаться в это дело, преследуя исключительно свои интересы. Мы поговорили, и развернули перед ним документы на подпись. Он уже взял ручку и собирался выписать нам 50 миллионов долларов, как вдруг Тони Таварес схватил его за руку и сказал: «Джон, прежде чем ставить свою подпись, обсуди это с отцом».

Таварес смотрел на Джона. А я вцепился глазами в Тавареса. Я был готов ему голову отрубить. Джон отложил ручку. Ему не хватило мужества принять самостоятельное решение. Я потом спросил Тавареса:

– Зачем ты это сделал?
– Если старик на это не согласится, то тебе все равно не видать денег. И неважно, что там скажет сынуля.
– Но у нас по крайней мере был бы документ с подписью.
– И грош ему была бы цена.

Это было в июне 1990 года. Джон сказал, что если предложение останется в силе к сентябрю, то он подпишет документы.

Тем временем я мучился в поисках арены для новой хоккейной команды в Тампа-Бэй. Мы хотели играть на Санкоуст Доум, который построили в Санкт-Петербурге для MLB, и пока что там никто не выступал. Я встретился с Риком Доджем, членом правительства города, отвечавшим за эту арену. Я рассказал ему о наших планах и спросил, можем ли мы арендовать арену.

Рик настаивал на том, чтобы я рассказал ему о своих инвесторах. Я ответил, что мои инвесторы, которыми являлись Прицкеры, не хотели бы, чтобы их имена были преданы огласке. В противном случае сделка сорвется. Прицкеры только сказали мне, что они подпишут документы. Но пока что ничего подписано не было, так что я был готов на все, лишь бы сделка состоялась.

– Рик, если об этом даже пикнуть, они дадут задний ход, – сказал я.

Рик ответил, что не предоставит аренду до тех пор, пока я не назову своих инвесторов. Все это как-то дурно пахло.

– Да что ты привязался к моим толстосумам? Есть две группы людей, которые хотят вложиться. Команда появится вне зависимости от того, кто именно из них вложится.
– Я так не согласен, – не уступал он.

Марк Перроне так рассердился на Доджа, что побагровел и стал материться. Я думал, у него инфаркт будет. Но когда Додж отказал нам в аренде, я тоже его обматерил.

– Ссыкло ты е**ное! Мэр вообще в курсе, как ты тут трудишься на благо Санкт-Петербурга? Я поставил себе цель создать команду, и я ее создам!
– До тех пор, пока вы не назовете своих толстосумов… – только и твердил Додж.

Позже я узнал, что Алан Иглсон входил в команду Джимми Рутерфорда и компании «Карманос», которые являлись нашими конкурентами в борьбе за основание команды во Флориде. И Иглсон обещал Рику Доджу, что спор за команду выиграет компания «Карманос». Иглсон вроде как сказал Доджу: «Эспозито в жизни не видать этой команды. Я самый влиятельный человек в хоккее. Ничего для Эспозито не делай».

Иглсон действительно был самым влиятельным человеком в хоккее. Но я все равно собирался выиграть борьбу за команду. Еще мне сказали, что Иглсон пытался узнать про моих инвесторов через Доджа. Однако я обещал Прицкерам, что не разглашу их имя до тех пор, пока сделка не состоится. Я дал им свое слово.

Рик Додж отказался со мной сотрудничать. Мы сидели с Хенри Полом у него в машине, и я сказал:

– Поверить в это не могу. Неужели во всей Тампа-Бэй нет места, где бы 10 тысяч человек могли посмотреть хоккей?

Нам нужна была арена, рассчитанная на такое минимальное количество зрителей.

– Вообще-то есть одно местечко, – ответил он.
– Где?
– Фэйрграундс.
– Это еще где?
– Чуть севернее Тампа-Бэй.
– Ну так поехали туда. Сейчас же!

Мы ждали своей очереди на шоссе Кросстаун, чтобы оплатить проезд. Там было две полосы – одна для тех, у кого без сдачи, и вторая, где стояло пять машин. Хенри пристроился шестым.

– Хенри, ты зачем встал в этот ряд?
– Не знаю, – ответил он.

Тут надо понимать, что несмотря на всю серьезность ситуации, мы с Хенри отлично проводили время. Мы всю дорогу смеялись. В конце концов мы доехали до арены, и зашли внутрь. Изнутри она была похожа на большой амбар. Там стояло несколько десятков гоночных машин, прямо как в Себринге (гоночная трасса во Флориде – прим. пер.). В тот день там был Пол Ньюмэн – он большой поклонник гонок.

Я думал только о том, как это место преобразится, если в центр поставить хоккейную коробку. «Господи, пожалуйста, можно мы здесь будем играть в хоккей?», – думал я.

Я подошел к стенке, и стал отмерять шаги. С шириной проблем не было – 85 футов (25,9 метра – прим. пер.) легко набиралось. Я дошел до конца арены и стал высчитывать длину. Оказалось, что места для коробки длиной в 200 футов (60,9 метра – прим. пер.) достаточно, но за воротами не помещались трибуны. Тем не менее я решил, что коробка у нас поместится, а потому играть мы начнем именно здесь. Я знал, что если нам дадут аренду, и мы докажем НХЛ, что здесь могут поместиться 10 тысяч болел, то нас включат в лигу.

– Так, ну и с кем тут надо договариваться по поводу аренды? – спросил я Хенри.
– У Фэйрграундс есть свой комитет. Надо договариваться с компанией Tampa Sports Authority.

Через пару дней оттуда убрали все машины, и я снова приехал в Фэйрграундс с представителями Tampa Sports Authority, которые были полностью согласны сдать нам сооружение в аренду. Я взял рулетку, и разметил, где будет располагаться каток.

– Трибуны монтируются? – спросил я.
– Да, монтируются.
– И сколько получается мест?
– На концерт Рибы МакИнтайр (известная американская кантри-исполнительница – прим. пер.) можем 10 тысяч собрать, но это включая стоячие места.
– Можете поставить трибуны, чтобы я посмотрел?

Они с радостью согласились помочь.

– Давайте завтра. Мы поставим все сиденья, которые только сможем. Поставим их вплоть до отметки, где должен стоять каток.

Я еле дождался следующего дня. Когда приехал, трибуны были смонтированы, как мне и обещали.

– Сколько получилось?
– 9 200 .

А одним из требований лиги была арена на 10 тысяч зрителей.

– Придется еще 800 куда-то впихнуть, – сказал я.
– Что-нибудь придумаем, – ответили они.

И ведь придумали.

Улетая в августе на серию ветеранских матчей в Швеции, я считал, что у меня будет финансирование от Прицкеров и арена «Фэйрграундс». Я отправился в Гетеборг вместе с Марселем Дионном, Донни Мердоком, Дени Потвином, Кларком Гиллисом и Бобби Борном. У нас в команде было много бывших игроков «Айлендерс», но я тоже играл. Я был там самым возрастным хоккеистом. За шведов играли Андерс Хедберг, Берье Сальминг, Стефан Перссон и Ульф Нильссон.

Мы блестяще провели время. Из Гетеборга поехали поездом до Стокгольма: мы были в одном вагоне, а шведы – в другом, но все мы общались друг с другом и веселились на всю катушку. Когда доехали до Стокгольма, все так перепились, что Марселя Дионна пришлось вообще вытаскивать из поезда. Его жена была в бешенстве. «Умри, скотина, умри!», – кричала она на него.

Не знаю как он смог выйти на лед на следующий день, но он вышел, да еще и отыграл прекрасно.

Пока я еще был в Швеции, Хенри Пол с Мэлом Лоуэллом позвонили мне в половине четвертого утра, и сказали, что Прицкеры хотят изменить условия сделки.

– Чего они хотят?
– Они хотят быть главными партнерами. Они хотят быть боссами, – сказал Хенри.
– А они не могут подождать, пока я вернусь? Тогда бы все и обсудили.
– Они тебе сейчас по факсу новый контракт скинут. Если не подпишешь – они выходят из сделки.
– Надо соглашаться. Нам нечем переть против них, – добавил Мэл.
– Фил, лично я не хочу этого. Если ты хочешь – пожалуйста, – сказал Хенри.
– Шли их на**й. Скажи им, что мы поговорим, когда я приеду. Сейчас мы ничего менять не будем.
– Ну тогда они ничего не подпишут.
– Ну и хер тогда с ними, – ответил я.

«За 50 миллионов долларов ты будешь есть сырую рыбу. Даже если мне придется скрутить тебя». Двадцать пятая глава автобиографии Эспозито

Летом 1990 года мы по-прежнему слышали негатив со стороны лиги. Они только и твердили: «Мы не уверены, что хоккей приживется в Тампа-Бэй». Чтобы показать, насколько хоккей может быть популярен там, мы заплатили Санкт-Петербургу полмиллиона долларов за проведение выставочного матча на «Тандердоуме» между «Питтсбургом» с Марио Лемье и «Лос-Анджелесом» с Уэйном Гретцки. Билеты в первый ряд мы продавали по 99 долларов. Матч состоялся 28 сентября 1990 года. Мы даже напечатали наклейки с надписью «Хоккей. Теперь и в Тампа-Бэй».

Мы ни копейки на этом не заработали. За все платили из своего кармана, но зато у нас была мечта. Мы продвигали хоккей. Всем все было в удовольствие. Мы многих удивили, собрав почти 26 тысяч зрителей. Не уверен, что в Тампа-Бэй удалось бы создать команду НХЛ, если б не этот матч.

В октябре 1990 года Хенри Пол отправился в свадебное путешествие, и прямо посреди его медового месяца нам позвонили Прицкеры – сообщить, что они официально выходят из сделки.

Без Прицкеров у нас не было ничего. Теперь я не знал, как поступить. Я раздобыл 7 миллионов долларов, думая, что Прицкеры будут с нами, но это были копейки. А когда я вернулся в Нью-Йорк, дела пошли еще хуже. Мне позвонил Джим Мерфи – тот самый, который дал мне 100 тысяч.

Мерфи уволила компания, строившая отель «Ригал Рояль», поэтому он хотел получить назад свои 100 тысяч и еще 250 тысяч сверху, которые он помог нам поднять. Я был просто в шоке. Я не рассчитывал, что мне придется отдавать ему эти деньги. Позже он вызвал меня в суд из-за этих 250 тысяч, и я проиграл дело. Я крупно попал тогда.

В общем, у нас появились проблемы. Где мне было отыскать еще 43 миллиона? В Тампа-Бэй я не нашел ни одного инвестора, хоть и очень старался. Звонил то одному, то другому, писал письма пачками. Я встречался с представителями компании «Лайкс Митс». Они заработали на мясе миллионы, но про хоккей даже никогда не слышали. Старые толстосумы в Тампа-Бэй вообще об этом виде спорта ничего не знали. В 1990 году еще не было молодых людей, сколотивших состояние на технике – вроде Марка Кьюбана, владеющего «Даллас Маверикс», или Дэниэла Снайдера, которому принадлежат «Вашингтон Редскинс». Технологический бум только начинался, так что в Тампа-Бэй мне никого найти не удалось.

В итоге я получил деньги из Японии. И это получилось лишь потому, что я заметил бейсбольную биту в офисе Хенри Пола. На бите было написано «Nippon Ham Fighters».

– Кто такие «Ниппон Хэм Файтерс»? – спросил я.
– Это команда Така Коджимы. Мы дружим с Таком. «Ниппон» значит «Япония». «Ниппон Мит Пэкерс» – одна из крупнейших мясоконсервных компаний в мире, – ответил Хенри.
– Хенри, а как ты думаешь, мы можем встретиться с этим парнем? Может быть, он сможет нам помочь.

Хенри неохотно воспринял эту идею. Он был не из тех людей, которые просят деньги у друзей.

– Не знаю, – сказал он.
– Звони ему. Звони прямо сейчас.
– Я не хочу ему сейчас звонить. Он через пару недель сам приедет сюда.

«Хэм Файтерс» проводили той весной в Тампа-Бэй выставочный матч против «Нью-Йорк Янкис». Как только они приехали, мы с Хенри пригласили мистера Коджиму на ужин. Мы отвезли его к Санкоуст Доуму в Санкт-Петербурге, и показали, как мы поместили хоккейную коробку на бейсбольном стадионе. Мистер Коджима мало что знал о хоккее, но мы его заинтересовали. Он пригласил нас навестить его в Японии.

Он позвонил своему другу Масайоши Хидаке по прозвищу «Мак» – он был представителем «Хэм Файтерс» в Нью-Йорке. Мистер Хидака позвонил Дэвиду Лефевру – советнику компании «Ниппон Мит Пэкин». Лефевр был родом из Кливленда. Когда Джордж Стайнбреннер ушел из «Кливленда» и купил «Нью-Йорк Янкис» в 1973 году, Лефевр купил долю Гэйба Пола в клубе.

После того как Джон МакМаллен изрек свое сакраментальное «Нет ничего более эксклюзивного, чем быть партнером Джорджа Стайнбреннера», они с Лефевром купили «Хьюстон Астрос». Лефевр был партнером юридической конторы «Рид и Прист», и бабла у него было достаточно. Он был внуком промышленника Сайруса Итона.

Мы встретились с Лефевром в Нью-Йорке, в японском стэйкхаусе «Ля Сирена» на углу 51-й улицы и проспекта Мэдисон. Его владельцем был мистер Баба. Мы звали его Баба-сан. Мистер Баба был хоккейным фанатиком. Одним из блюд, что нам подавали в тот вечер, было фугу – это иглобрюхая рыба, которая ядовита, если повар ее приготовит неправильно. Я понятия не имел, чем нас кормили. Если б знал, то не уверен, что стал бы это есть. Еще нам подавали стейк, который готовили на раскаленном камне прямо на столе. Он был изумителен. Я туда потом стал часто ходить, и мы с мистером Бабой стали хорошими друзьями.

– У меня есть пара клиентов, которым может быть интересна ваша идея. Я так понимаю, вам ведь безразлично, что они японцы, – сказал Лефевр.
– Да хоть ливанцы. Пусть хоть розовыми будут, хоть фиолетовыми. Покуда у них есть деньги – мне на все остальное плевать. Я хочу, чтобы дело было сделано. Я знаю, что смогу создать этот клуб.
– Я постараюсь вам помочь.

Мы пообщались пару часов, обменялись номерами телефонов. Позже я сказал Мэлу:

– Если этот парень нам не поможет, то у нас проблемы. Что будем тогда делать?
– Не знаю, Фил. Не знаю, старик. 

–-

Через два дня Дэвид Лефевр позвонил. Он спросил нас с Мэлом:

– В командировку поедете?
– В какую еще командировку?
– В Японию.
– Бл**ь, да я поеду хоть в Китай, хоть в Ливан, хоть в Японию. Мне абсолютно все равно. Мне плевать. Я куда хочешь поеду.
– Думаете, НХЛ примет японцев?
– Дэвид, за 50 миллионов долларов они кого угодно примут. Если они докажут, что у них есть деньги, не возникнет никаких проблем.

Мы должны были лететь с Мэлом и Хенри в Токио в ноябре 1990 года в районе Дня благодарения. Там нам надо было встретиться с большим поклонником хоккея, весьма состоятельным японцем мистером Цасуми. Мы еще прикалывались с Мэлом по этому поводу. Я говорил: «Отсоси мне». А он отвечал: «Не «отсоси мне», а Цасуми». «А звучит как «отсоси мне», – говорил я, и мы смеялись. Мы, кстати, так и не встретились с мистером Цасуми.

Приехав в Токио, мы сели в такси и отправились в отель «Империал». В Токио маленькие офисы, так что многие деловые встречи проходят в конференц-зале этого отеля. Люди приходят туда со своими напитками, и ведут переговоры.

Я пробыл в Токио две недели, и многое успел там увидеть. Мне очень понравился город. Разве что слишком уж часто приходилось есть сырую рыбу. Но раз у меня тогда не завелись глисты, то уже никогда не заведутся. Как-то вечером мы с Мэлом увидели МакДоналдс. Мы забежали туда и купили два Биг Мака по двадцать долларов за штуку. Нам было все равно: мы купили бы их, даже если б они и сто долларов стоили. Я был таким голодным, что съел тот бургер за три укуса.

Мэлу приходилось тяжелее, чем мне: он никак не мог разобраться с палочками. Ему их даже пробовали резинкой перетягивать, чтобы они не разъезжались. Он постоянно говорил: «Господи, ты только посмотри, как я ковыряюсь в этом дерьме».

Наше предложение заинтересовало две группы людей. Первую возглавлял Так Коджима из «Ниппон Хэм Файтерс». Оказалось, что отец Хенри Пола – Гэйб Пол – который был генеральным менеджером «Цинциннати», «Кливленда» и «Нью-Йорк Янкис», был закадычным другом Така. Они как раз через бейсбол и подружились. Мы пытались уговорить мистера Коджиму, чтобы его компания инвестировала в нашу хоккейную команду.

Вторым потенциальным инвестором был Йошио Накамура, у которого тоже имелись связи в бейсболе. Как мы узнали позже, он не любил Коджиму. Мы встречались с обеими сторонами: в один вечер с Коджимой, на следующий – с Накамурой.

Изначально мы планировали к семи миллионам долларов, которые у нас уже имелись, добавить еще 17 миллионов наличными, и взять кредит на оставшуюся сумму. Откровенно говоря, нам было нужно 55 миллионов, включая пять миллионов на покупку игроков и зарплату сотрудникам клуба.

Как-то Коджима повел нас в свой любимый ресторан. В центре зала стоял бассейн с живой рыбой, а вокруг него стояли официанты. Мы сидели у бара и пили саке, как вдруг Коджима сказал на своем ломанном английском:

– Выбери рыбу.

Я показал пальцем на рыбу длинной в фут (30,4 cм – прим. пер.). Я не имел ни малейшего понятия, что там за рыба в этом бассейне плавала. Мэл посмотрел на меня.

– Бл**ь, Мэл да выбери ты рыбу.
– Хорошо. Я буду вот эту.

Официант выловил этих двух рыб, и положил их нам на тарелки. Рыбы извивались и бились о посуду. Затем официант вскрыл их ножом прямо на тарелке. Рыбы продолжали извиваться.

– Ни за что на свете, – сказал Мэл мне. – Я не буду это есть.
– Мэл, за 50 миллионов долларов ты будешь есть сырую рыбу. Даже если для этого мне придется скрутить тебя, и лично запихнуть ее тебе в глотку.
– Господи, помилуй. Господи, спаси и сохрани!

Он был таким смешным. Мэл съел рыбу и пошел в туалет. Я был уверен, что он пошел блевать. Он это отрицает, но я гарантирую, что так оно  и было. Хенри же был тихоней. Выбрал рыбу, съел ее – и ни слова не сказал. Я тоже съел немного – сам не знаю как. Не стану врать, пару кусочков уронил я на пол. Слава богу, что они подавали рис. Мы там за две недели съели уйму риса. После того как мы покончили с рыбой, Коджима спросил:

– Хотите поехать в Гинзу?
– Что такое Гинзу?
– Увидите.

Это оказался ночной клуб, похожий на наши сигарные бары в Северной Америке, куда можно прийти, закурить сигару – и никто вам там слова не скажет по поводу дыма и запаха. Мы зашли, и увидели внутри маленькие шкафчики, где посетители хранили свои собственные бутылки со спиртным.

– Что пить будете? – спросил нас Коджима.
– Я бы водки выпил.

На самом деле, я бы выпил пива, но там был только крепкий алкоголь.

– Водки – так водки, – сказал он, и налил мне какой-то коричневой жидкости, на вкус похожей на скотч. Я скотч терпеть не могу, но ничего не ответил, потому что у него больше ничего не было.

Там еще находился караоке-бар, и мы в нем были королями. Хенри подвыпил, и стал петь «Camptown Races» (популярная американская песня середины XIX века – прим. пер.). Вы бы видели лица японцев – на них застыл немой вопрос: «Че?». Затем я исполнил «New York, New York». Закончив петь, мы сели обратно на пол, а молоденькие девушки стояли на четвереньках и кормили нас виноградом.

Я очень хотел поехать в дом гейш. Я хотел, чтобы местные девушки ласкали меня своими маленькими ручками. Японцы рассказывали о том, как они это делают. «Так, ну погнали уже», – говорил я. Но мы туда так и не попали, потому что все время уходило на деловые переговоры. В течение десяти дней мы встречались с этими японцами утром и вечером, пытаясь выбить из них деньги. Каждый вечер мы ходили с ними на ужин, ели сырую рыбу и пили.

Я – торговец. Если я хорошо знаю свой товар, то могу его продать. А хоккей я не только знал, но еще и любил. Когда что-то любишь, это легко продавать. Так что если откинуть в сторону все подробности, то из Японии мы уехали, собрав почти 50 миллионов зеленых.

Главным инвестором должна была стать компания «Кокусай Грин», помимо прочего владевшая гольф-клубами в Японии. «Ниппон Хэм Файтерс» тоже были в деле, равно как и представители токийской телевизионной башни – точной копии Эйфелевой башни. Главной этой компании тоже был человек по имени Коджима.

Мы поднялись на башню, где мне рассказали, что эта же компания владела сетью горнолыжных курортов «Уайт-Фэйсд Маунтенс» в Вирджинии и Северной Каролине. Их интересы тоже представлял Лефевр. Это были хорошие люди. Там вообще все люди были хорошие. Они все произвели на меня потрясающее впечатление.

Я полетел домой, а Дэвид Лефевр задержался там еще на пять дней. «Мне тут еще надо кое-что закончить», – сказал он. Он должен был встретиться с представителями «Митсубиси», с которыми тоже сотрудничал, и обсудить с ними инвестиции в наш клуб. Он почему-то не хотел, чтобы мы присутствовали на переговорах. Но это не имело никакого значения, потому что он уже был частью нашей команды. В итоге «Митсубиси» отказались от сотрудничества, узнав, что в сделке будет участвовать «Кокусай Грин».

Вернувшись из Японии, Дэвид сказал нам, что сделка, похоже, состоится. Мы, конечно, обрадовались, но после истории с Прицкерами я уже ни в чем не был уверен.

Тем временем я слетал в Тампа-Бэй, и снял там квартиру. Донна оставалась в Бедфорде с Шерис и своими лошадьми. Хенри, Мэл и я договорились об аренде Выставочного павильона рядом с «Фэйрграундс», и начали подыскивать людей для работы в клубе.

В первый год я оплачивал все расходы – до копейки – из собственного кармана. На круг вышло где-то около 850 тысяч долларов – все мои сбережения. Я решил, что раз удалось найти деньги для создания клуба, то все потом окупится. Вот таким наивным я был тогда. Мое упорство привело к тому, что я создал команду, но ради этого пришлось пожертвовать браком. Да и деньги я так и не вернул. По крайней мере, большую их часть.

«Герцог собирался взять у банка 32 млн долларов и удрать. Нас поимели». Двадцать шестая глава автобиографии Эспозито

В мае 1991 года мы с Донной поехали в отпуск на Ямайку. Дэвид Левефр сказал: «Когда ты вернешься, у тебя уже будет хоккейный клуб». К 1 июня мы должны были заплатить лиге 22,5 миллиона долларов. Денежные вопросы решал Дэвид. Мистер Коджима перечислил Хенри свои 2,5 миллиона. За остальные 20 миллионов отвечал Дэвид Лефевр. Хенри, Мэл и я продолжали искать инвесторов на тот случай, если с японцами вдруг что-то сорвется. Раньше я даже не представлял, через что приходится проходить людям в поисках капитала. Это же просто джунгли какие-то.

Мой брат Тони познакомил меня с парнем по имени Джо Сардано, занимавшимся продажей аппаратов МРТ, рентгеновских машин и прочей дорогостоящей медицинской техники. Джо был родом из Монреаля и очень любил хоккей. Он посоветовал мне связаться с его другом Кэрроллом Тессье. Я сказал Тессье, что ищу инвесторов, и тот ответил: «Кажется, я знаю одного человечка». Я спросил, кого, но он мне его не назвал. Через пару дней он позвонил и сказал, что герцог манчестерский – очень состоятельный человек из Англии – заинтересован в инвестициях в Соединенных Штатах. Вскоре герцог посетит США и через пару недель встретится со мной в Тампа-Бэй, чтобы поговорить насчет моей команды.

Мы навели справки в Британском посольстве в Вашингтоне и выяснили, что герцог манчестерский действительно существует. Он был троюродным братом королевы, которая обладает всеми деньгами на свете. Кэрролл Тессье сказал, что у герцога есть внушительный доверительный фонд – порядка 350 миллионов долларов. Правда, мы не смогли выяснить, есть ли у него право распоряжаться им.

На встречу в Тампе герцог прибыл в стретч-лимузине. С ним была какая-то женщина – мы решили, что это его жена. На голове она носила огромную шляпу в английском стиле и одета была роскошно. За ней вышел и сам герцог. Он был похож на моего отца – большой мужик с квадратной головой и грудью колесом. Мы сели в моем офисе, и герцог сказал:

– Кэрролл ввел меня в курс дела. Я очень заинтересован. Я буду с вами работать. Мне это действительно очень интересно.

От возбуждения я еле на стуле усидел.

– Если вы не хотите, чтобы в сделке участвовали японцы, это можно устроить, – сказал герцог.
– Они участвуют. Если, конечно, никто не против. Но вообще мне бы хотелось, чтобы мы сотрудничали и с вами, и с ними.
– Боссом должен быть я. Я должен быть главным партнером.
– Что-нибудь придумаем, – пообещал я ему.

Я смотрел на него и думал, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мы позвонили в Вашингтон. Герцог Манчестерский реально существовал. Мы видели его фотографию. Это был он. Я хотел ущипнуть себя.

Затем мы навестили Кэрролла Тессье у него дома в Орландо. У него был большой и красивый дом. Встреча прошла блестяще.

В течение нескольких следующих месяцев все расходы герцога я оплачивал из своего кармана. Я платил за все его перелеты из Англии. А летал он, разумеется, Конкордом. Он останавливался в самых роскошных отелях, ел в лучших ресторанах и пил лучшее вино. В общей сложности вышло порядка 50 000 долларов. И за все это платил я.

Мы были на седьмом небе от счастья, когда герцог подписал то самое соглашение, от которого ранее отказались Прицкеры – он давал 22,5 миллиона долларов и становился нашим партнером. Мы пили вино, шампанское и пиво в нашем офисе на бульваре Кеннеди. В конце вечера герцог выписал нам чек на три миллиона долларов в качестве первого взноса. Подписан чек был его красивым почерком: Лорд Монтэгю, герцог манчестерский.

В июне 1991 года у нас была очень важная встреча с руководством НХЛ в Баффало. Нам нужно было предоставить лиге первый взнос на 5 миллионов долларов. У Хенри Пола было 2,5 миллиона, полученные от Коджимы. Он, кстати, приехал на эту встречу, и владельцы остальных клубов встретили его аплодисментами. Оставшаяся часть первого взноса должна была быть у Дэвида Лефевра. Я пребывал в панике, поскольку никак не мог с ним связаться. Мне уже стали звонить из комиссии по приему новых клубов в лигу: мол, где деньги, Фил?

«Деньги у Дэвида Лефевра», – единственное, что я мог ответить. А самого Дэвида – нигде не найти. Мы стали подозревать, что партнеры Дэвида завинчивали нам гайки в плане финансов, чтобы он сделал им более выгодное для себя предложение, оставив нас за бортом сделки. Ну а какой ему еще был смысл пропадать? Мэл Лоуэлл крыл Дэвида матом перед владельцами клубов НХЛ. Я аж побледнел.

– Ты уверен, что сейчас все правильно сделал? – спросил я его.
– Фил, если Лефевр нас кинул, нам кранты. 

Определенной части владельцев все это не очень понравилось. Лефевр был другом владельца «Бостона» Джерри Джэйкобса. Так что выходка Мэла не расположила нас к нему. Кроме того, козырь против нас заимел владелец «Нью-Джерси» Джон МакМаллен. Когда МакМаллен и Лефевр совместно владели клубом «Хьюстон Астрос», МакМаллен уволил талантливого генерального менеджера Тэла Смита, не поставив об этом в известность ни Лефевра, ни других младших партнеров. Это так взбесило Лефевра, что тот угрожал дворцовым переворотом, чтобы избавиться от МакМаллена. МакМаллена в итоге выперли из клуба, и вот теперь у него появился шанс поквитаться с Дэвидом. Он взял слово и сказал, что не хочет видеть нашу команду в лиге. «Самой большой ошибкой НХЛ будет пустить в свой круг Дэвида Лефевра», – заявил он.

Поскольку у нас не было денег Лефевра, мы дали президенту НХЛ Джону Циглеру чек на три миллиона долларов от герцога манчестерского. Изначально мы не собирались использовать эти деньги для первого взноса. Мы считали, что они нам пригодятся позже. Мы рассказали правлению НХЛ о намерениях герцога участвовать в нашем проекте. Глядя назад, я могу сказать, что без того чека нам скорее всего дали бы от ворот поворот прямо там же на месте.

Мы написали письмо Лефевру. Мол, мы нашли другого инвестора, так что до свиданья. «Прости, но ты не выполнил свои условия договора, так что мы будем работать с герцогом». Узнав, что лига приняла чек герцога, Дэвид Лефевр быстро всплыл наружу, и он был в гневе.

– Да как вы только могли так со мной поступить? Вы что, пытаетесь выжить моих клиентов из сделки? И это после всего, что я для вас сделал? – кричал он.
– Блин, Дэвид, у нас не было выбора. Тебя нигде не могли найти.
– Владельцами клуба будут японцы, – сказал он.
– Хорошо, но вместе с ними там будет еще один инвестор, – ответил я.
– Делайте что хотите, но чтобы мои клиенты были в сделке.
– Разумеется. Твои ребята подписались на 32 миллиона. А еще 18 миллионов у меня от Монтэгю.

Кроме того, у меня сверху было еще семь миллионов. Итого – 57 миллионов долларов.

–-

Через две недели после встречи с представителями лиги мне позвонили и сказали, что платеж по чеку герцога не проходит.

Нас поимели. Выяснилось, что огромный дом в Орландо на самом деле не принадлежит Кэрроллу Тессье – он его лишь снимал. Также выяснилось, что женщина, с которой тогда приехал герцог, не была его женой. Как мы поняли, вся эта история была лишь частью аферы. Герцог собирался взять у банка Барнетт 32 миллиона долларов наличными и удрать с ними.

Но в итоге это не имело никакого значения. Прежде чем мы осознали, что герцог был сумасшедшим аферистом, он сослужил нам хорошую службу, пусть даже и сам этого не знал. Появление герцога связало по рукам Дэвида и его партнеров. Как только Лефевр узнал, что лига получит чек от герцога, он запел совсем по-другому. Японские инвесторы Лефевра активизировались так, что у нас чуть голова не закружилась.

Когда платеж по чеку не прошел, нам пришлось смириться с фактом, что герцог оказался мошенником, но мы не стали говорить об этом Дэвиду. Вместо этого мы сказали ему, что если он согласен сделать все, о чем мы договаривались изначально, то у его клиентов останется та же самая позиция. И он согласился, потому что японцам герцог в этой сделке вообще был не нужен.

Вскоре ФБР объявил Кэрролла Тессье и герцога в розыск. Как мне рассказывали, Кэрролл, который был канадцем, сбежал то ли в Индонезию, то ли в Пакистан, то ли еще куда-то. Герцога же посадили в тюрьму. По-моему, он все еще был за решеткой, когда неожиданно скончался в июле 2002 года (Энгус Монтэгю, 12-й герцог манчестерский, был приговорен к 33 месяцам, из которых отсидел 28, после чего был депортирован на родину. Скончался от сердечного приступа у себя дома – прим. ред.).

–-

В июне 1991 года Дэвид не только предоставил лиге первоначальный взнос в 22 миллиона долларов, но еще и гарантийные письма японских инвесторов, где они подтверждали свои намерения заплатить НХЛ все 45 миллионов, которые мы были ей должны. Однако денег все еще не было.

Президент лиги Джон Циглер знал о наших финансовых проблемах, равно как и о том, что их испытывала и другая новая команда – «Оттава». Джон хотел расширяться во Флориду, и поскольку он в меня верил, лига решила положиться на эти гарантийные письма, хотя далеко не все были в восторге от этого.

Кенни Сойер, входивший тогда в правлении лиги, попросил предоставить финансовые документы «Кокусай Грин». Из Японии нам прислали две страчки факса на японском, который мы и передали в комиссию по приему новых клубов в НХЛ.

На встречу мы послали мистера Мияки, чтобы он объяснил финансовую ситуацию. Проблема была лишь в том, что мистер Мияки ни слова не знал по-английски. Все было словно из сценки в сериале «Братья Маркс» или «Три балбеса», правда, мы с Мэлом и Хенри не считали себя балбесами.

Исполнительный директор компании «Парамаунт», владевшей «Мэдисон Сквер Гарден», Стэнли Джэйфф вскочил, и начал размахивать финансовыми документами на японском языке.

– Это что, шутка? Что они себе вообще позволяют? – кричал он, имея в виду нас.
– Эээ, не понимай, – ответил низким голосом мистер Мияки.

–-

Долгое время я был настроен насчет Дэвида и его японских инвесторов так же скептически, как и лига. Поэтому я пытался найти американские источники финансирования, чтобы не иметь дела с японцами. Кроме того, Лефевр говорил, что японцы хотят, чтобы одним из совладельцев команды был кто-то из местных, а в Тампа-Бэй я знал только одно человека при деньгах – Джорджа Стайнбреннера.

Джордж принял меня очень хорошо. Он тогда был пожизненно дисквалифицирован MLB за то, что заплатил за компромат на своего игрока Дэйва Уинфилда (дисквалификация была снята в 1993 году – прим. пер.). Он дал принципиальное согласие одолжить мне 2,5 миллиона долларов в мае 1992 года. Я надеялся, что если Джордж будет на нашей стороне, это поможет нам в переговорах с японцами.

Джордж был бизнесменом из категории «человек человеку волк». Он не щадил никого. И он сразу понял, что у нас крайне невыгодное положение в этих переговорах.

– У тебя нет ветчины, – сказал Джордж.
– В смысле?
– У меня есть хлеб. А у тебя нет ничего.

На то же Рождество он прислал мне коробку. Внутри была ветчина. «Теперь у тебя есть хотя бы ветчина», – написал Джордж.

Господи, какой же он был веселый! Он всегда заставлял меня смеяться, но как только мы начали встречаться с японцами, его отношение ко мне сильно изменилось в худшую сторону. Мне всегда было интересно, причастны ли были Джордж и Дэвид Лефевр к тому, что произошло дальше.

В сентябре 1991 года нам сообщили, что японские инвесторы хотят с нами встретиться. Наконец-то мы должны были увидеть наших партнеров. Но оказывается, встреча была задумана как казнь, а не как стол переговоров. А я-то шел туда, ничего не подозревая.

Хенри, Мэл и я зашли в конференц-зал Дэвида Лефевра. По другую сторону стола напротив нас сидели десять японских инвесторов, Лефевр, богатый магнат недвижимости из Боки-Ратона Нортон Херрик, какой-то парень, которого звали Крис Филлипс, а также их адвокат Рис Смит, глава Американской ассоциации юристов. Смит сказал, что он представляет интересы «всех японцев», но Коджима четко дал понять, что лично его Лефевр и Смит не представляли никаким образом. К сожалению, Коджима был лишь одним из младших инвесторов.

Смит сразу же взял быка за рога: «Либо вы отказываетесь от своей руководящей должности, либо мы не перечислим лиге 22,5 миллиона». Он сказал, что если мы не пойдем на их условия, то они готовы потерять пять миллионов, которые уже инвестировали, но окончательно выйти из сделки.

– Поскольку мы предоставляем большую часть денег, то мы и будем главными партнерами, – сказал он.
– У них же нет денег. Зачем мы вообще с ними разговариваем? – добавил Нортон Херрик.

Они сказали, что пойдут на сделку только в том случае, если они будут главными в клубе, а мы с Хенри и Мэлом будем там сотрудниками второго класса. Нас крепко держали за яйца.

Мы с Хенри и Мэлом пытались понять – они действительно готовы были потерять пять миллионов? Мне было интересно – мы можем позволить себе пойти на риск? Без денег герцога у нас оставалось всего шесть миллионов долларов. И если мы не соглашались на условия японских инвесторов, то теряли и последние деньги, и клуб.

Мы все лишь чудом не умерли от стресса.

В итоге я пришел к выводу, что у нас нет выбора. Я сказал Хенри: «Если сделка не состоится, то без работы останусь я, Мэл и мой брат Тони». Мы с Тони вместе работали над этим проектом. С Хенри, который был и до сих пор остается адвокатом Тони, все было бы в порядке. Он бы все равно заработал себе на жизнь. Но если сделка срывалась, то у нас бы образовались большие, да просто огромные, проблемы.

Я спросил Смита и японцев, вернут ли они мне 850 тысяч долларов, которые я уже потратил на команду. Они сказали «нет» (Мэл потом подал в суд, чтобы вернуть свою часть денег. В декабре 1995 года нас заставили согласиться на 650 тысяч, которые мы поделили на троих). Мэл был ошарашен. Хенри не показывал своих эмоций. А я…  я был в прострации, пытаясь понять – какого х** вообще происходит. Почему они так с нами?

Хенри, Мэл, я и Коджима удалились на закрытое совещание. Я сказал Мэлу и Хенри: «Ребята, у нас, бл**ь, нет выбора, если мы хотим быть в команде. Они будут главными партнерами, но нам все равно будет принадлежать часть команды. У меня будет работа. Хенри, у тебя тоже будет работа. Мэл, ты будешь в администрации. А мы с братом будем заниматься непосредственно хоккейными вещами». На том мы и порешили. Мы вернулись – и приняли их условия.

Кто был в этом виноват? Я до сих пор не знаю. У меня есть подозрение, что к этому приложил руку Джордж Стайнбреннер, но большая часть вины могла лежать и на Дэвиде Лефевре, с которым я до сих пор сотрудничаю. Мы с ним партнеры в одной команде ECHL. Он не мог купить команду без моего участия, поэтому отдал мне долю в 15%, и мне не потребовалось вкладывать никаких денег. Если я на этом когда-нибудь что-нибудь заработаю – это будет чудо. На бумаге у меня ничего нет. Ну и пусть. Зато я все еще в хоккее. Я немного помогаю этой команде (Эспозито имеет в виду команду «Цинцинатти Сайклонс» – прим. пер.).

Но мне не нравится, как со мной поступили Дэвид и Джордж. Мой брат до сих пор не может их простить – особенно Дэвида. Хенри Пол тоже не может их простить. Простил ли их я? Нет. Но бизнес есть бизнес.

Джордж так и не дал обещанные 2,5 миллиона. Как только японцы стали главными партнерами, он понял, что ему не дадут управлять командой. И тогда он сказал, что не даст никаких денег.

Поступил бы я точно так же сейчас? Наверное. Был ли я дурак? Был ли я глуп? Наверное. Но по-другому бы ничего не получилось. Не сделай я всего того, что сделал, «Тампа-Бэй Лайтнинг», наверное, не было бы.

«Ты хочешь, чтобы мы заплатили 5 млн, а командой управляли вы? Вали на**й отсюда!». Двадцать седьмая глава автобиографии Эспозито

Получив контроль над финансами, японцы с удовольствием дали нам с Тони управлять командой. А Дэвиду Лефевру хватило ума признать, что он ничего не понимает в профессиональном хоккее. Японцы и Дэвид вписали в контракт пункт о том, что командой будем управлять мы, и оставили нас в покое.

Это было моим единственным утешением после того, как меня поимели. Я создавал клуб с прицелом на то, что буду управлять им до конца жизни. Вместо этого я стал обычным работником клуба. Пока владельцами оставались японцы, я мог делать с командой что угодно. Но у меня не было ни малейшего понятия, сколько это продлится. И никаких гарантий у меня не было.

Японские управленцы, работавшие в клубе, были неплохими людьми. Мне очень нравился парень по имени Накамура. Еще мне нравился парень, которого звали Сугиока. Дэвид привел человека, который занимался предоставлением сидений для стадионов. Лефевр сказал Мэлу выписать ему чек на 75 тысяч долларов, но я так и не понял, зачем. Еще там был один пожилой японец с большой головой и в очках, он весь день сидел в офисе и смотрел на цифры. Я над ним постоянно прикалывался. Спрошу его, мол, да на что ты там все смотришь по десять часов кряду? Он молча мне улыбался. На собраниях он делал вид, что спит, но он был в курсе всего.

Несмотря на то, что клуба у нас фактически еще не было, работы хватало. Поскольку я был главным по хоккейным операциям, то занялся всем тем, чем и должен был.

Нашей команде требовалось название. Изначально я собирался предоставить его выбор болельщикам. Но как-то в июле 1991 года я был на вечеринке у Бенни Лазарра, одного из партнеров Хенри Пола по адвокатской линии. Он щедро разрешал нам пользоваться его офисом. Дом Бенни располагался прямо у воды напротив Тампа-Бэй. Где-то в три часа дня я выглянул в окно и увидел, как по небу проплывает огромная черная туча. Летом в Тампа-Бэй очень много гроз. Небо стало совсем черным, и я подумал: «Неужели конец света?». Внезапно прогремел гром, и я увидел самую большую молнию в своей жизни. Она сверкнула на горизонте, но казалось, что это совсем рядом со мной. Сзади меня стояла женщина, на вид лет за 80.

– Вашу команду, блин, надо назвать «молнией», – сказала она. Как оказалось, это была мама Бенни.
– Точняк! – отозвался я.

У нас же самое большое количество молний в Северной Америке. Это было логично. Я решил назвать команду «Лайтнинг». Мы, конечно, провели конкурс, но остановились все равно на «Лайтнинг».

Я поручил Мэлу придумать логотип и дизайн формы, но при этом у меня было много пожеланий. Мне хотелось, чтобы на груди и по бокам на трусах были молнии. Еще хотелось, чтобы форма была необычной, поэтому я придумал свитер с черными и белыми полосками на внутренней стороне рукавов – чтобы их было видно, когда игрок поднимает руки вверх, празднуя гол. Это стало бы нашим фирменным стилем. Ни у кого в лиге такого не было.

Мы провели интервью с кучей маркетинговых компаний. Один маркетолог принес нам табличку с надписью «Kick Ice» (игра слов: «kick ass» – «зашибись»; прим. пер.). Я посмотрел на нее и сказал: «Мне нравится». Мы напечатали тысячи наклеек с этой надписью и стали ходить по парковкам, расклеивая их на автомобили. Я заставлял наших людей брать с собой пачки этих наклеек, и лепить их на все машины подряд. 

–-

Летом 1991 года я начал проводить собеседования с потенциальными тренерами команды. Я планировал нанять тренера с жесткой дисциплиной, чтобы он поработал с возрастными игроками первые три года, а затем я бы поставил вместо него Уэйна Кэшмэна, который сначала бы работал помощником главного тренера, набираясь опыта.

Мой друг Энджело Бомбакко порекомендовал Терри Криспа. Я много лет играл против Терри. Завершив карьеру, он сначала тренировал молодежную команду в Су-Сент-Мари, а затем возглавил «Калгари Флэймс» (прежде чем возглавить «Калгари», Крисп два года тренировал их фарм, «Монктон» – прим. ред.). Он был моим первым выбором по трем главным причинам. Во-первых, он стоил недорого. Во-вторых, он отлично отработал на тренерской должности в моем родном городе Су-Сент-Мари (дважды признавался лучшим тренером года в ОХЛ – прим. ред.). И, наконец, мне хотелось, чтобы команду тренировал человек, которого я знаю. А Терри я знал.

Помимо Терри я провел собеседования еще с восьмью кандидатами, но никто из них меня особо не впечатлил. Поэтому я нанял его с оговоркой на то, что Уэйн Кэшмэн будет его помощником. Он согласился. Но сначала, конечно же, надо было дождаться официального утверждения клуба.

Мне хотелось нанять людей, которые помогут клубу в первые три года, и вложат всю душу в это дело, поэтому я нанял физиотерапевтов Фрости Форристолла, Джоко Каера и Скипа Сэйера. Физиотерапевты – это очень важная часть команды. Они должны ладить с игроками. Они весь день проводят у льда, а получают небольшие деньги. Это должны быть особенные люди. Я всегда считал, что атмосфера, которую Фрости привносил в раздевалку, давала команде лишних 6-8 очков за сезон, хоть он и не выходил на лед. Фрости уволили из «Бостона» из-за пьянства. Я знал, что он алкоголик. Но я считал, что смогу ему помочь, и записал его в группу Анонимных алкоголиков. С Джоко я работал в «Рейнджерс». Его уволили через два года после меня. Он был ростом сантиметров 160, и у него не хватало пальца – он срезал его, когда точил коньки. Мне казалось, что из этих двоих получится отличная команда.

Вердикт о том, кому отдадут два новых клуба – «Тампа-Бэй» и «Оттаву» – выносился в декабре 1991 года.

Я приехал в отель Брейкерс в Палм-Бич за пару дней до встречи, чтобы немного полоббировать. Переговорил со всеми владельцами клубов. Я считал, что у владельца «Чикаго» Билли Уирца большой авторитет, а потому буквально приклеился к нему. Раза три или четыре встречался с владельцем «Квебека» Марселем Обю. С владельцем «Бостона» Джерри Джэйкобсом я не встречался, потому что он мне никогда особо не нравился, а после обмена из «Бостона» в «Рейнджерс» я и доверять ему перестал. Я всегда считал, что его решение обменять меня было глупым. Это стоило «Бостону» по меньшей мере двух Кубков Стэнли.

За день до заседания правления лиги меня попросили встретиться с другим претендентом на клуб в Тампа-Бэй – компанией «Карманос». Адвокатом Джима Рутерфорда и «Карманос» был Лу Бирс – самый большой человек, которого я когда-либо видел. Бирс был ростом под два метра и весил, наверное, килограмм 200. Он пригласил меня к себе в номер.

Я знал, чего он хотел. В соседнем номере через стенку жил Мэл Лоуэлл, один из моих партнеров. Мы ходили к Мэлу и через стенку подслушивали разговоры Бирса. Как-то мы услышали что кто-то там сказал:

– Пора уже разобраться с этим Эспозито. Как мы можем это сделать?
– Давай выдвинем ему предложение. Главное, чтобы он сначала заплатил пять миллионов долларов.

Услышав это, я посмотрел на Мэла с Хенри и покачал головой.

Когда Бирс пригласил меня к себе, я ответил: «Нет, если хочешь со мной встретиться, приходи ко мне сам».

Мы сидели с Мэлом и Хенри, когда он постучал. Он зашел и осмотрелся. На стуле он не помещался, и поэтому сел на край кровати. Бирс повторил то же самое, что мы слышали через стенку.

– Ребят, у нас к вам предложение. Мы ведь вместе претендуем на «Тампу», – начал он.
– «Тампа-Бэй», – поправил его я.
– «Тампа-Бэй». В общем, вот что мы вам предлагаем. Вы вносите пять миллионов, а мы потом заплатим все остальное.
– И кто будет управлять командой?
– Джимми Рутерфорд будет президентом и генеральным менеджером клуба.
– Как интересно. А я чем буду заниматься?
– Ты будешь работать в клубе.
– И пять миллионов должны заплатить мы?
– Ага.

Мел и Хенри посмотрели на меня, как бы говоря: мол, ну и наглость.

– Если бы ты был немного поменьше, я бы тебя сейчас из окна выкинул на**й. Но поскольку я не могу этого сделать, просто подними-ка свою жирную задницу, и уе**вай отсюда! На**й пошел из нашего номера! Мы рискнем, и посмотрим завтра, что из этого получится. Клуб будет нашим, а не вашим, и ты это, сука, знаешь! Ты че, хочешь, чтобы мы заплатили пять миллионов долларов, а командой управлять будете вы? Вали на**й отсюда! – заорал я. А потом добавил: – Передай своим партнерам, что мы с ними будем разговаривать только тогда, когда они себе какую-нибудь другую команду купят.

В итоге так и произошло, кстати.

– Ты еще об этом пожалеешь, – сказал Бирс, встал и вышел.

Если бы с нами пришли разговаривать Пит Карманос или Джим Рутерфорд, мы бы, наверное, до чего-нибудь и договорились. Но они послали к нам своего бестактного адвоката. Он говорил так, будто он заранее все решил – а со мной нельзя так разговаривать. Хочешь спросить меня – пожалуйста. Но не надо приходить ко мне и говорить, как все будет, потому что на это я отвечу: «Нет, все будет иначе».

Тем не менее Мэл и Хенри сказали, что, может быть, действительно стоит пойти к Карманосу и обсудить возможность объединения сил.

– Не будем мы этого делать. Мы будем четко следовать нашему плану. Не надо сейчас ничего менять.

Это как в хоккее. Если я при выходе один на один менял на ходу изначально принятое решение, вратарь меня переигрывал. Когда я играю в гольф, то выбираю клюшку – и уже не меняю ее. Даже если сомневаюсь, что взял правильную. Раз уж я что-то выбрал, то менять уже ничего не буду.

Мы до четырех утра занимались лоббированием среди остальных владельцев. Мы с Хенри и Мэлом расхваливали себя и говорили, какую пользу принесем лиге, если станем владельцами «Тампа-Бэй». Билли Уирц дал мне хороший совет. Он сказал: «Фил, на встрече отвечай на вопросы честно. Говори все, как ты думаешь. Уверен, тебе это по плечу».

–-

Перед встречей с комиссией по приему новых клубов в НХЛ к нам в номер зашел сотрудник пресс-службы лиги Джерри Хелпер, чтобы объяснить, куда и когда нам надо идти.

– У нас ведь все получится, правда, Джерри? – спросил его я.
– Фил, я ничего не могу тебе сказать. Я ничего не знаю.

Но он знал. Он просто не хотел заранее раскрывать их карты.

– А если у нас ничего не получится, что мы будем тогда делать? – спросил Мэл.
– Мэл, расслабься. Все у нас получится. Они выберут нас. 

Я ужасно нервничал, но вел себя уверенно. На встречу мы пошли с Мэлом и Хенри. Я не хотел, чтобы с нами шли ни Дэвид Лефевр, ни Марк Гэннис, ни Джимми Касэк, которые занимались строительством новой арены в Тампа-Бэй. Ну а мэра города Сэнди Фридмэна мы привели чуть позже.

Наша группа и кандидаты от «Оттавы» пришли на встречу одновременно. Мы шли по коридору, повернули за угол и потом в зал – на протяжении этого пути я жутко переживал.

Владельцы клубов стояли вокруг большого стола. Когда мы зашли, раздались аплодисменты и скандирование: «Эспо! Эспо! Эспо!». Это был невероятный момент. У Джона Циглера на глаза навернулись слезы. Он подошел, и обнял меня. «Фил, надеюсь, у тебя все получится. Я искренне надеюсь, что тебя ждет успех», – сказал он.

Все сели, и владельцы клубов стали задавать мне вопросы. Первый задал Марсель Обю:

– Филь, как ти думаес, 50 миллионов – это оправданная цена?
– В смысле: оправдана ли цена, или собираемся ли мы платить эти деньги?
– Оправдана ли цена? – уточнил он.
– Нет. Я не считаю эту цену оправданной, но мы все равно готовы ее заплатить. Вы этого хотите, и мы этого хотим. Раз уж такова цена вступления в лигу, мы заплатим.

Уже позже я узнал, что люди, пытавшиеся стать владельцами «Оттавы», и те, что конкурировали с нами за «Тампа-Бэй», пытались снизить цену. Соискатели «Тампа-Бэй» хотели заплатить сначала только 35 миллионов долларов, а остальное перечислить позже. Уверен, что клуб достался нам во многом именно из-за этого.

–-

Тем же вечером мы пошли на вечеринку в доме Джерри Джэйкобса в Уэст Палм-Бич. У него был огромный дом. Там, среди прочих, мне встретился Джон Хенри, который потом купил «Бостон Ред Сокс». Мы с ним стали перешучиваться.

– А вы, парни, даже и не переживаете, как я посмотрю, – сказал он.
– Ну а что нам остается? Нам либо дадут команду, либо не дадут. Мы готовы ко всему. Если команду отдадут нам, мы сделаем все как надо.

На следующее утро всех нас снова вызвали на заседание. Вы даже не представляете, как я тогда нервничал. Там были все соискатели. По моим бокам сидели Мэл и Дэвид Лефевр. Хенри расположился рядом с Мэлом, а за ним стоял японец, которого привел Лефевр. Не знаю, что он там делал. Вообще не представляю, какая у него там была роль. Мы сидели, и нервно грызли ногти, как вдруг Джон Циглер встал и объявил:

– Клуб «Тампа-Бэй» решено отдать Филу Эспозито и его команде.
– Отлично! – я заорал так, будто забил гол. Хенри улыбался от уха до уха. Мэл положил голову на стол. Он даже заплакал от счастья.

Дэвид Лефевр до сих пор не перечислил лиге 10 миллионов от «Кокусай Грин». Мы должны были заплатить пять миллионов на месте, и потом еще пять в июне. Дэвид повернулся ко мне и спросил:

– И что теперь?
– Деньги принеси, бл**ь, – сказал я ему, – Мэл, а ты давай садись на телефон и начинай продавать билеты.

Через двадцать минут Мэл был уже на телефоне. Тем же вечером мы организовали себе офис на бульваре Кеннеди. Мэл полетел домой в Тампа-Бэй, и уже на следующий день мы приступили к продаже билетов. И – люди их покупали.

На следующий день после встречи я вылетел домой из Палм-Бич. Я летел один. Когда мы приземлились, меня встретили двое крепких ребят.

– Фил Эспозито?
– Да.
– Пройдемте с нами.
– А что вообще происходит?
– Узнаете.

Мы спустились с трапа, а там меня уже ждали Джимми Касэк, Мэл и Хенри. Они арендовали трамвай на колесах. Мы сели в него, и направились от аэропорта в центр города к нашему офису. Когда мы туда приехали, на площади было яблоку негде упасть. Я подошел к подиуму, и стал рассказывать о нашем клубе. Толпа ревела от восторга. Это был очень особенный день.

«Я нацеливался на Яшина. Его получила «Оттава», и он стал для них занозой в заднице»

Новая глава автобиографии Фила Эспозито.

Нам многое нужно было успеть до открытия сезона. Я работал в поте лица, собирая скаутскую команду. Я нанял часть ребят, с которыми работал в «Рейнджерс», а мой брат Тони нанял ребят, с которыми он работал в «Питтсбурге». В первый год все зарплаты я платил из своего кармана. Я искренне верил, что смогу потом вернуть эти деньги. Если б я этого не сделал, то у нас были бы такие же проблемы на драфте, как у «Оттавы». Они напортачили и сделали уйму ошибок. Мы же не допустили ни одной.

Чтобы «Лайтнинг» набрал игроков, в 1992 году был проведен драфт расширения. Готовясь к драфту, я разыграл его раз пятьдесят, пока не выучил все наизусть о каждом игроке. Мы запирались в номере отеля с Тони и восемью скаутами, и я говорил, например: «Так, Тони, ты будешь «Оттавой». Роль «Тампа-Бэй» я отвел нашему главному скауту Джону Чэпмэну, и каждому из них отряжал в помощь четырех скаутов. «А теперь бросайте монетку, и выбирайте по очереди».

А выбирать-то особо и не из кого. Каждая команда НХЛ имела право сохранить 18 полевых (на самом деле 14, что, правда, не сильно меняет дело – прим. ред.) и двух вратарей – иными словами, всех хоть сколько-нибудь хороших игроков. За 50 миллионов долларов нас просто унижали. Нам разрешили приобретать нападающих четвертых звеньев, а также седьмых-восьмых защитников.

Мы разобрали каждую команду по полочкам и сделали прогноз касательно того, из кого мы сможем выбирать. И мы предсказали все с 99-процентной точностью. Мы оказались настолько близки к истине, что это было просто поразительно… к сожалению.

Мы расхаживали по номеру, драфтовали игроков, и обсуждали их. «Выбрав» 11-12 хоккеистов, скауты говорили: «Все, тут больше некого драфтовать».

– Хватит ныть, парни. Вот, что нам доступно. Выбирать приходится из этого, – отвечал я.

Затем менял местами «менеджеров» команд и скаутов, и мы проходили все сначала. Ребята стонали: мол, блин, опять, Фил? А я настаивал: «Да. Давайте еще раз».

Перед драфтом я пытался провернуть пару обменов. Я связался с каждой командой в лиге, пытаясь обменять свои драфтпики на реальных игроков. Мы выиграли жребий за первый номер драфта, который разыгрывался во время матча плей-офф в Питтсбурге, но я бы с радостью отдал его за хорошего вратаря. Мне казалось, найдутся люди, которых заинтересует драфтпик во втором или третьем раунде.

Но со мной не менялась ни одна команда. Ни единая.

Через три месяца состоялся драфт новичков НХЛ. Мне хотелось, чтобы под первым общим номером мы выбрали атакующего игрока, потому что такова моя натура, да и сам я был таким игроком. Я нацеливался на Алексея Яшина из московском «Динамо». Но все наши скауты настаивали, что нужно выбрать Романа Гамрлика – защитника, блиставшего в национальной сборной Чехословакии (молодежной и юниорской, не национальной – прим. ред.). У меня не было ничего против Романа. Я видел, как он играет, и он действительно был хорошим хоккеистом, так что меня не понадобилось долго переубеждать. Мы выбирали первыми, и взяли Гамрлика, а «Оттава» задрафтовала Яшина, который потом стал для них занозой в заднице (справедливости ради следует отметить, что до того как стать «занозой в заднице», Яшин долгое время тащил команду чуть ли в одиночку; Гамрлик же к тому времени давно уже был за бесценок отдан в «Эдмонтон». Да и обменяв Яшина в «Айлендерс», «Оттава» получила более чем солидную компенсацию, так что ее второй выбор на драфте-92 получился во всех отношениях значительно удачнее, чем первый выбор «Тампа-Бэй» – прим. ред.). У него был контракт на 3,3 миллиона долларов, и он хотел переподписать его на новых условиях, и год не играл из-за этого. По мне, так это свидетельствует об отсутствии характера.

Свой первый тренировочный лагерь мы провели в городке Лэйклэнд, в штате Флорида. Это примерно в полусотне миль на запад от Тампа-Бэй. Мы сделали это в расчете на расширение нашего контингента болельщиков. Кроме того, это дало нам возможность подлатать «Экспо Холл» в Фэйрграундс: там требовалось сделать новые раздевалки. Мы провели переговоры по этому вопросу, и дело было сделано. Мы также построили балкон для работников радио и телевизионщиков, а у нас с Тони появилась своя ложа, откуда мы смотрели матчи.

Я разделил состав на четыре команды, как в мое время это делал Гэрри Синден в «Бостоне». У каждой команды был свой спонсор – стейкхаус «Аутбэк», или «Хутерс». В первые несколько дней команды играли групповой турнир, а мы просто за ними наблюдали. После турнира команду-победительницу угощали ужином. Было весело.

Во время этого тренировочного лагеря я подписал Манон Реом. Манон была вратарем и прекрасной молодой девушкой. Я познакомился с Манон через Жака Кампо, который оказался очередным пи***болом. Мне хотелось выкупить долю японцев, и он наплел, что у него есть не только деньги, но еще и связи с другими людьми, у которых они тоже есть. Поэтому я слетал с ним в Даллас, посмотрел на чартерный самолет, по его словам принадлежавший ему; также он показал, где собирается строить казино в Санто-Доминго.

Из-за того, что я с ним тусовался, все решили, что я умом тронулся. Но покуда существовала хоть малейшая вероятность, что у него есть деньги, я молчал. Я даже взял Жака на подработку скаутом в Квебеке, чтобы он получил визу и мог спокойно летать оттуда в Соединенные Штаты. Его сына я устроил в одну из команд младшей лиги. Кристиан Кампо трудился в поте лица и неплохо играл.

Именно Жак убедил меня подписать Манон Реом. Мы были на женском турнире, и видели как она играет. «Поставь ее в состав. Реклама будет сумасшедшая», – сказал он. Я с ним согласился. Поэтому Манон была в составе, когда мы открыли тренировочный лагерь в Лэйклэнде. В результате и CBS, и NBC, и ABC только и говорили, что о первой женщине в НХЛ.

Марк МакЮэн, ведущий прогноза погоды на CBS, надел щитки и встал в ворота вместе с Манон. Я же вышел на лед с еще одним игроком, и мы стали им бросать. МакЮэн не умел кататься на коньках, он просто стоял в воротах. Мне так и хотелось щелкнуть ему в голову, но я испугался, что убью его в эфире на общенациональном канале, так что не стал этого делать.

Терри Криспу очень не понравилось, что Манон была в команде. Мой брат Тони отнесся к этому точно так же. Это, возможно, был единственный случай, когда они в чем-то сошлись во мнении. Даже Уэйн Кэшмэн злобно на меня посматривал. Но я ему каждый раз говорил: «Ты ничего этим не изменишь. Успокойся». Многие скауты ее тоже ненавидели. Да и игроки не питали к ней особой симпатии.

Я сказал Манон: «После тренировок ходи везде вместе с ребятами. Ты должна быть частью команды». Они взяли ее на ужин, несколько раз вместе выпили пива.

Мне хотелось, чтобы она сыграла за нас, потому что терять тут было нечего, а вот приобрести было можно многое. Мы ведь были не в Оттаве, не в Торонто, не в Бостоне и не в Нью-Йорке. Мы были в Тампа-Бэй, штат Флорида. Никому бы в голову не пришло создать здесь хоккейную команду.

Я оказался нужным человеком в нужное время. Было ли это инновационно? Некоторые считали так. Другие считали, что я с ума сошел. Я понимал, что Кубок нам не выиграть, так что основная идея заключалась в продвижении команды всеми возможными способами, чтобы люди приходили на матчи. Если бы я сделал ставку на результат, на нас ходило бы по три тысячи человек. И то большая их часть была бы родственниками игроков.

Манон была неплохим вратарем, но чересчур уж красива. С такой модельной внешностью в хоккее делать нечего. Но не было ничего плохого в том, чтобы пригласить ее в тренировочный лагерь.

Я сказал Криспи, что мне хочется, чтобы она сыграла половину матча. Он чуть не умер.

– Ну уж нет. Над нами и так все смеются, – сказал он.
– Терри, ты выпустишь ее на лед. И мы это прорекламируем. 

Хотя игроки были против того, чтобы она играла, все они бились за право делить с ней гостиничный номер. Мы выделили ей отдельную раздевалку.

Она сыграла половину предсезонного матча (треть матча: один период – прим. ред.) на Фэйрграундс против «Сент-Луиса». Арена была набита под завязку. Люди разве что с крыши не свисали. Донна, а также мои дочери Кэрри и Шериc были в восторге от того, что женщина примет участие в матче. Равно как и все остальные. На игру пришло какое-то невероятное количество женщин. Бретт Халл, обладающий одним из самых мощных бросков за всю историю хоккея, бомбардировал ее отовсюду, но она спокойно справлялась с его бросками.

Тренер «Сент-Луиса» Бобби Плэйгер признался мне:

– Я сказал своим парням бросать ей промеж ног.
– Ну и свинья же ты, Бобби.

Во время матча один из наших защитников Роб Рэмэйдж не подпускал к ней никого из «Сент-Луиса». Он был ветераном и очень обходительным человеком. Она пребывала за ним как за каменной стеной. 

Однажды во время тренировки Манон потянула поясницу. Ко мне подошел наш физиотерапевт Лэрри Нэсс, и спросил:

– Что мне делать-то?
– То же самое, что делаешь с мужиками, – ответил я. – Постарайся только, чтоб стояка не было.

Он растирал ей спину и задницу, а остальные игроки подсматривали из-за шторы, пытаясь рассмотреть ее голой.

В конце тренировочного лагеря я отправил ее запасным вратарем в Атланту, где у нас играла команда в Интернациональной хоккейной лиге. Она несколько раз выходила на лед, и была в порядке. Они в итоге чемпионами стали (Манон приняла участие в двух матчах, пропуская в среднем 6,36 шайб за игру, и отразив лишь 80,6% бросков. Чемпионом «Атланта» стала через год, уже без Манон – прим. ред.). В 1998 году она играла на Олимпиаде за сборную Канады, уступившей в финале США. Манон неплохо заработала на интервью и автографах. Про нее даже фильм сняли. Безусловно, я ее использовал. Но ей это пошло только на пользу.

C самого начала я видел, что между мной и Терри растет напряжение. Надо было все же мне самому тренировать команду. Мне нужен был тренер, который бы работал со мной вместе, а не ненавидел меня. И Терри не подходил на эту роль. Я разработал систему, согласно которой после каждой двусторонки скауты давали игрокам оценки. Мне хотелось, чтобы Терри потом изучал эти оценки, но он отказывался. «Зачем скауты вообще этим занимаются?», – спрашивал он. Он видел в этом лишь угрозу своему авторитету. Со скаутами он даже разговаривать отказывался. Затем он перестал ходить на собрания. Далее – прекратил общаться с Уэйном Кэшмэном, собственным ассистентом. Терри был сам по себе, и Уэйн – сам по себе. Я понимал, что рано или поздно Терри придется уволить.

В первом матче сезона «Экспо Холл» в Фэйрграундс был битком – на игру с «Чикаго», у которых собралась довольно хорошая команда, пришло 10 425 болельщиков. Канадец Алан Сик исполнил оба государственных гимна, несмотря на то, что встречались две американские команды. Это был волшебный вечер. Крис Контос, изрядно поскитавшийся по лиге, забросил четыре шайбы – некоторые из них были особенно хороши. Он выступал до этого за «Рейнджерс», «Питтсбург» и «Лос-Анджелес». В своем последнем сезоне в НХЛ он забросил 27 шайб, отдал 24 передачи и набрал 51 очко.

В воротах у нас был Уэнделл Янг – бывший запасной вратарь «Питтсбурга». Мы выиграли тот матч 7:3.

После игры я зашел в раздевалку, и ребята подарили мне шайбу. Судя по выражению их лиц, они больше были рады за меня, чем за себя. «Парни, сколько буду жить – столько буду помнить этот вечер. Спасибо вам», – сказал я.

Потом я пошел в палатку на парковке, и мы там пили шампанское. Вместе с нами там был владелец «Чикаго» Билл Уирц, не особо радовавшийся тому, что мы обыграли его команду.

Мы отмечали победу с Мэл, Хенри и нашими скаутами. Примерно в половине двенадцатого ко мне подошла Донна и объявила:

– Я хочу домой.
– Никто еще не расходится. Мы отмечаем победу, – сказал я.
– А я хочу домой. Пошли.

Это был один из самых счастливых дней в моей жизни, но я ушел посреди праздника. Я был в бешенстве из-за того, что пришлось уйти, так что превысил скорость, и был остановлен на проспекте Флетчера полицейским.

– Простите, офицер, – сказал я. Он присмотрелся ко мне.
– Вы Фил Эспозито? А как «Лайтнинг» сегодня сыграли?
– Мы выиграли свой первый матч.

И он меня отпустил.

Я предложил Донне:

– Давай остановимся в «Рио Браво» и выпьем по маргарите. Я пока не хочу домой.

Она согласилась, но сидела с несчастным видом. Я выпил маргариту, и мы поехали домой. Ребята потом рассказали, что они отмечали до половины второго, и здорово провели время. Жаль, что меня с ними не было.

«Гретцки в 10 раз лучше моих яиц, но они все равно не стоят 800 тысяч». Двадцать девятая глава автобиографии Эспозито

Напряжение между мной и Криспи так никуда и не делось. Терри не нравилось, что я захожу в раздевалку. Ему не нравилось, что игроки любили со мной разговаривать. И я, пожалуй, его не виню. Не знаю, как бы поступил на его месте. Может быть, я действительно подрывал его авторитет. Может быть, где-то покрывал игроков. Вполне вероятно, что я был неправ. Но так и не понял, почему мы не могли просто работать вместе.

Криспи терпеть не мог, когда я выходил на лед. Я никогда не мешал тренировкам, но после них часть ребят оставалась на льду покататься и побросать по воротам, и я с удовольствием занимался тем же самым. Отведу в сторону какого-нибудь игрока, и начну ему показывать, как выигрывать вбрасывания. Или, например, показывал, как на пятак закатываться, укрывая шайбу корпусом или удерживая ее на вытянутой руке. Терри при виде этого рвал и метал. «Вы только посмотрите на него. Вот зачем он это делает?» – спрашивал он, имея в виду меня.

Но это была моя команда. Позже, когда ее продали Арту Уилльямсу, Арт заходил в раздевалку и мешал игрокам. Когда я просил Арта не делать этого, он отвечал: «Это почему еще? Это моя команда». И он был прав.

Примерно через два месяца после начала сезона я сказал своему брату: «Криспи все очень усложняет».

Игрокам хотелось, чтобы я был поближе к команде. И ведь я мог им помочь. Я только и хотел, что помочь. Но мы препирались с ним по любому поводу. Он был тренером, предпочитающим играть от обороны. Я же был за атаку. Я хотел, чтобы мы попробовали играть в атакующем стиле: если и проиграем, то пусть уж весело и красиво. Дай ты болельщикам посмотреть на что-нибудь стоящее, а не на то, как команда вбрасывает шайбу в зону и катит толкаться в углах. Господи, как же я это ненавидел!

В то же время я понимал, что наш состав не позволяет играть от атаки. Поэтому мы играли так, как того хотел Терри.

Нашим лучшим игроком в первом сезоне был Брайан Брэдли. Брайан сменил за карьеру кучу клубов. В НХЛ он играл в четвертых звеньях, но моему брату Тони нравилось его катание. Я же в нем сомневался, потому что он был невысокого роста. Я боялся, что его сломают. В итоге его и сломали. Однако он действительно прекрасно катался, и вообще был довольно умным хоккеистом. Брайан нравился всем. Хотя вынужден заметить, что он отвратительно играл на вбрасываниях. Я спокойно у него их выигрывал, а мне ведь уже полтинник был.

По окончании сезона 1992 года лига уволила Джона Зиглера. Жесткие по своей натуре владельцы решили, что он недостаточно твердо себя поставил в переговорах с игроками, и те продавили его. Гил Стайн, который был одним из инициаторов его увольнения, стал новым президентом лиги.

Увольнение Зиглера коснулось нас напрямую. Он обещал, что лига не будет расширяться до 1996 года, так что у нас было время, чтобы обозначить свою территорию. Но в 1993 году Стайн объявил, что лига хочет расширяться в южную Флориду и Анахайм.

Хозяевами новых клубов стали Уэйн Хайзенга, владевший сетью магазинов видеопроката «Блокбастер», и компания «Дисней», которой принадлежали Микки Маус, Дональд Дак и порядка 50 миллиардов долларов. Да и у Уэйна дела шли совсем неплохо.

Это был удар в спину. НХЛ не только не сдержала слово касательно дальнейшего расширения, еще и были значительно смягчены правила драфта расширения – теперь команды могли защитить лишь горстку игроков и одного вратаря. Это означало, что и Анахайм, и команда из Южной Флориды могли выбирать из множества прекрасных игроков – особенно по части вратарей. При таком раскладе они могли собрать команды гораздо сильнее нашей. Я никогда не прощу этого лиге. Это было нечестно по отношению и к нам, и к «Оттаве» (смягчение правил драфта касалось только вратарей: действительно, теперь можно было защитить одного. Что касается полевых игроков, то «горстка» составляла пять защитников и девять нападающих, что в сумме дает те же самые 14, что и годом ранее. Кроме того, смягчение компенсировалось вторым этапом драфта, на котором «Анахайм» и «Флорида» защищали из уже выбранных игроков по одному вратарю и 15 полевых игроков, а «Тампа-Бэй», «Оттава» и «Сан-Хосе» могли «передрафтовать» себе по два игрока из этих двух команд. Чем и воспользовался Фил, забрав двух вратарей – прим. ред.).

Я злился, но ничего поделать с этим не мог. По дороге из Уэст Палм-Бич я спросил Лефевра:

– Дэвид, что это сейчас вообще такое было?
– Не знаю. Но выбора у нас нет, – ответил он.

Поскольку количество удалений в НХЛ стало расти, я счел необходимым выменять каких-нибудь опытных игроков для реализации большинства. В результате приобрел Петра Климу. Я решил, что он может стать квортербэком нашего большинства. Кроме того, я посчитал, что Клима, который был родом из Чехословакии, поможет другому чеху – Роману Гамрлику – улучшить свою игру. Я также выменял Жерара Галланта, жесткого и неуступчивого левого крайнего, набиравшего кучу очков, и Дени Савара. Савар был старым, но одним из величайших игроков за всю историю хоккея (оба были подписаны свободными агентами. Савару было 32 года, а Галлант за три предыдущих сезона набирал от 26 до 36 очков – прим. ред.). Очень мастеровитый форвард. И тот, и другой забрасывали по 30 шайб за сезон. Некоторые считали, что я позвал их в солнечную Флориду просто доигрывать, но я знал, что Терри Крисп гораздо лучше работает с возрастными игроками, нежели с молодежью. Я также понимал, что молодые ребята, которых мы задрафтовали, были еще совсем сырыми.

Чтобы выиграть борьбу за болельщика на нашем рынке, мы должны были составлять конкуренцию остальным командам. Здесь ведь вам не Оттава, где можно собирать по 16 тысяч зрителей, даже если команда на дне. Я надеялся, что с помощью ветеранов наша молодежь прибавит в атаке и стабильности. Я прекрасно понимал, что с такими вратарями как Пэт Джаблонски и Уэнделл Янг нам ловить нечего. Я хотел провернуть сделку с Бобби Кларком. Я считал, что Кларки был мне должен. Когда Билла Торри назначили президентом «Флориды», Бобби звонил мне пару раз и просил, чтобы я замолвил за него словечко Торри, и тот бы нанял его генеральным менеджером. Я позвонил Торри полдюжины раз и порекомендовал взять Кларки на работу. Он его и взял.

На драфте расширения «Флорида» приобрела трех вратарей – Джона Ванбисбрука, Марка Фицпатрика и Дарена Пуппу. Я знал, что Кларки были не нужны все трое. Я позвонил ему и предложил драфт-пик за кого-нибудь из его вратарей. Пуппа был вторым вратарем в «Торонто», и мой брат его обожал. Он был высокого роста и неплохо играл в свое время за «Баффало». Вечером перед драфтом Кларки согласился обменять его на драфтпик (неправда. Эспозито задрафтовал Пуппу из «Флориды» на втором этапе драфта расширения, о котором говорилось в примечании выше – прим. ред.). Тони сказал: «Фил, теперь у нас есть первый номер». И Пуппа был великолепным вратарем. Когда был здоров.

Зарплаты игроков стали резко расти, что поставило в трудную ситуацию всех генеральных менеджеров. В том году «Оттава» подписала Александра Дэйгла на 12,5 миллионов долларов за пять лет. Я поверить не мог, что они дали ему такие деньги. Генеральный менеджер, подписавший его, в итоге был уволен (через два года – прим. ред). Практически все генеральные менеджеры, которые переплачивают, в конечном счете остаются без работы. Единственным, кого не уволили после подобной глупости, был Бобби Кларк.

Тогда же в «Лос-Анджелесе» Уэйну Гретцки дали контракт в 25,5 миллиона долларов на три года (тот сезон Гретцки доигрывал по 3-миллионному контракту. И через год подписал двухлетний контракт на 13 миллионов – прим. ред.). Если в истории хоккея и был игрок, заслуживавший таких денег, то это как раз Уэйн. Он заслужил их своим вкладом в хоккей. Я имею в виду не только как он сам играл – а играл он феноменально – но и то, что он делал для хоккея за пределами площадки. Он заслужил эти деньги. К сожалению, ко мне стали приходить агенты со словами: «Гретцки лучше моего игрока в десять раз. Стало быть, мой игрок должен получать 800 тысяч долларов в год, потому что Гретцки получает восемь миллионов» (никогда в карьере Гретцки не получал больше 6,5 миллионов в год. А в том сезоне получал и вовсе 3 000 000 – прим. ред.). Я смотрел на таких агентов и говорил: «Ага, Гретцки в 10 раз лучше моих яиц, но они все равно не стоят 800 тысяч».

Я просто не выносил, когда агенты мне такое говорили. Когда я играл за «Бостон» с Бобби Орром, Донни Ори пытался провернуть тот же трюк.

– Бобби Орр играет в три раза лучше меня. Если он получает 100 тысяч, то я должен получать 33, – говорил он.

Это было много лет назад, и тогда 33 тысячи долларов были огромной суммой.

– Что ты несешь? – спросил я Донни.
– Бобби Орр играет в три раза лучше меня.
– И что с того? Бобби Орр играет в три раза лучше всех. ВСЕХ. Что ты тут начинаешь-то?

Я никогда себя ни с кем не сравнивал. Я в это не верил. Если агент пытался провернуть этот фокус, то я упирался рогом, и получить контракт его игроку становилось только сложнее. Но если агент приходил ко мне и говорил, мол, слушай, я понимаю, что мой игрок, конечно, не Уэйн Гретцки, но он все равно отличный хоккеист, поэтому он заслуживает получать больше рыночной стоимости – вот тогда он говорил на моем языке.

Когда «Оттава» дала Дэйглу сумасшедшие деньги, это коснулось всех. У меня возникли проблемы с подписанием Криса Грэттона, который был нашим первым выбором на драфте – мы взяли его под третьим общим номером. Грэттону было 19 лет, и я пока еще не был уверен в том, что он был достаточно хорош, чтобы играть в нашей команде. Ну вот сколько 19-летних игроков приходят в лигу – и сразу становятся лидерами? Немного.

Если б мы не подписали Грэттона (в течение двух лет – прим. ред.), то потеряли бы на него права, и он снова выходил на драфт. Позднее так получилось с Шейном Уиллисом, задрафтованном в третьем раунде: пришлось его отпустить, потому что мы не смогли его подписать. Он хотел слишком много денег.

Грэттона мы подписали за пять минут до дэдлайна. Дело происходило в торгово-промышленной палате Санкт-Петербурга. Мы с Крисом находились там, а его агент был на проводе. Крис и его агент согласились на наши условия, а Хенри Пол по другой линии тут же сообщил об этом лиге прямо на ленточке дэдлайна.

Могу со всей честностью сказать, что в первые несколько лет японские владельцы вообще меня не трогали, и я спокойно делал свою работу. Они выслали к нам своего человека – Йошио Накамуру. Но мне практически нечего сказать про Йошио. Мэл Лоуэлл прозвал его «Командир». Если вы помните фильм «Мост через реку Квай» – японский командир там точь-в-точь на него похож. Честное слово. Как ни зайдешь к нему в офис, так он постоянно заспанный.

Мне нравился Йошио. Он был очень милым, и не мешал нам работать. Я до сих пор не знаю, в каких отношениях он был с владельцами. По-моему он представлял «Кокусай Грин». Даже не представляю, что входило в его обязанности. Он просто сидел в офисе.

Первый домашний матч нашего второго сезона мы проводили против «Флориды» на «Сандердоуме» (так переименовали «Санкоуст Доум»). В тот день мы продали 22 тысячи билетов. К сожалению, играли мы из рук вон плохо. Этот матч был чрезвычайно важен для клуба, и мы проиграли его 0:5 (0:2, причем вторая шайба была заброшена в пустые ворота – прим. ред.). Мне было стыдно. Я был в ужасе от того, как плохо мы сыграли. Я был расстроен и, разумеется, во всем обвинил Терри, что было несправедливо. Я ставил под вопрос некоторые его решения. Наше большинство было ужасно. Мне хотелось, чтобы Кэш отвечал за большинство. Терри на это не пошел, а изменить это, как мне казалось, я был не в праве.

Все же следовало б мне в первые три года совмещать обязанности генерального менеджера и главного тренера. Тогда и клуб был бы таким, как мне хотелось, и команда играла б так, как мне хотелось. Я хотел, чтобы наша команда делала акцент на атаку, рисковала, а большинство работало бы как часы.

Даже если у вас не хватает талантливых игроков в спецбригадах большинства, все равно надо находить способ наказывать соперника по меньшей мере за 20% удалений. Я искренне уверен, что у меня бы это получилось. Я бы не выматывал игроков этими глупыми упражнениями, как это делал Терри. Я бы проводил двусторонки, а если б видел, что игрок неправильно выбрал позицию, свистел бы, подъезжал к нему и спрашивал: «Что ты здесь делаешь?». И потом учил бы его, как надо забивать в большинстве.

В начале второго сезона я действительно верил в то, что мы можем попасть в плей-офф. Мы не попали туда по одной простой причине – мы занимали 23 место в лиге по реализации большинства. Я так и не смог объяснить Криспи, что пусть у нас и не хватает талантливых игроков, чтобы на равных играть с другими командами в равных составах, но мы можем это компенсировать игрой в большинстве.

Жаль, что в те первые годы у меня не было времени совмещать посты менеджера и тренера. Все же надо было его найти. Уэйн Кэшмэн вел бы все тренировки, а я б позаботился о нашей игре в неравных составах. Атакой бы занимался Тони. Но я вместо этого занимался маркетингом. У меня было слишком много других забот.

Как-то раз я вышел на лед поработать с Робом Замунером и Крисом Грэттоном над их игрой на вбрасываниях. Они столь ужасно действовали на точке, что я больше не мог на это смотреть. Есть один фокус, чтобы выигрывать вбрасывания. Там не все зависит только от желания; выбор позиции тоже очень важен. Я пытался помочь Робу и Крису. Понятное дело, что Терри это совсем не понравилось.

К январю 1994 года наша команда шла на последнем месте в лиге по голам. Я позвал на совещание Терри, Уэйна и Тони, чтобы с этим как-то разобраться. «Что мы можем сделать, чтобы это изменить? Мы можем прибавить в атаке?», – спросил я. Все сказали, что у нас для этого мало талантливых игроков. Я с ними не согласился.

Терри ни разу не попросил меня о помощи – и зря. Я бы мог это сделать и сам, но мне не хотелось ему мешать. Я очень редко ездил с командой на выезды, так как чувствовал, что Терри это не нравится. Да и я с ним никогда не чувствовал себя комфортно. Можно сделать друга тренером, но тренера другом сделать не получится, потому что рано или поздно его придется уволить. От этого никуда не уйти, когда придется спасать свою задницу. Кто-то ведь должен быть крайним.

Примерно в это же время мы объявили, что построим новую роскошную арену в Тампа-Бэй. Это решение было принято Дэвидом Лефевром и советом директоров, несмотря на протест некоторых достаточно влиятельных бизнесменов города.

Нам была нужна современная арена, если мы хотели быть конкурентоспособными в дальнейшем, поэтому мы обратились к «Tampa Sports Authority» за финансовой помощью. Они согласились выделить миллионы на строительство новехонькой арены, которую мы собирались разместить на набережной рядом с конференц-центром, чтобы как-то оживить центр города. Правительство города уже потратило 90 миллионов долларов на строительство аквариума. Я решил, что строительство хоккейной арены повлечет за собой строительство отелей, в которых потом будут проходить большие собрания. Это было разумное решение.

Мы провели пресс-конференцию и продемонстрировали дизайн новой арены. Она должна была быть построена из стекла и стали – очень современно и красиво. Вместе со мной на пресс-конференцию пришел мэр Сэнди Фридмэн, а в аудитории кого только не было.

– Жду не дождусь, когда увижу эту гигантскую эрекцию, – заявил я со всей честностью (Эспозито оговорился. «To erect a building» – «построить здание»; «эрекция» в его оговорке имеет значение «построенное здание» – прим. пер.).

Сэнди посмотрел на меня и сказал:

– Фил!..
– Ой, ну вы поняли, что я имел в виду. Ребят, серьезно. Это будет потрясающая арена.

Изначально Сэнди Фридмэн и большинство других политиков хотели, чтобы арену построили не в центре города, а рядом с футбольным стадионом на бульваре Дэйла Мэбри. Главным сторонником строительства арены в центре был Эд Таранчик, работавший на «Tampa Sports Authority». Эд безумно хотел построить арену в центре города. Он хотел стать мэром, и если бы ему удалось оживить центр города, у него появились бы неплохие шансы. Он решил, что не даст нам построить арену рядом с футбольным стадионом, если обратит на это внимание НХЛ. Он названивал Джерри Хелперу и жаловался ему на нас. Хелпер ушел к нам из НХЛ. Чего Таранчик не знал, так это что Хелпер был близким другом Мэлом Лоуэлла. Таранчик звонил Хелперу и говорил: «Я представляю правительство округа, и мы не хотим, чтобы они строили там свой стадион. Мы хотим, чтобы они строили его в центре города. Разве вы не можете годик подождать с расширением?». Хелпер отвечал ему: «Посмотрим, что можно сделать». Но вместо того, чтобы переадресовывать его претензии президенту НХЛ Джону Зиглеру, Хелпер звонил Мэлу и передавал ему слова Таранчика.

На следующий день я приходил к Таранчику и говорил: «Эд, ты что творишь? Ты головой ударился что ли? Нам нужна эта арена».

Но Таранчик не сдавался. Он переманил на свою сторону Дэвида Лефевра, а потом и мэра с комиссионерами. Сейчас мне кажется, что арену действительно было лучше всего строить в центре.

Нам предлагали построить арену прямо рядом с «Сандердоумом» в Санкт-Петербурге, но мы отказались. Сказать по правде, мы не верили, что хоккей приживется на «Сандердоуме». Нам не хотелось оставаться в Санкт-Петербурге. В Тампа-Бэй демография была значительно лучше.

Хоккейные болельщики в своем большинстве – люди от 29 до 65 лет. А в Санкт-Петербурге большая часть жителей от 45 до 65. Кроме того, Санкт-Петербург уже достиг предела в своем развитии. Там уже некуда было расширяться. Весь город был уже построен. А поскольку футбольная команда «Тампа-Бэй Бакканирс» добивалась больших успехов, болельщики из Санкт-Петербурга охотно ездили на другую сторону моста в Тампа-Бэй на матчи. Мы решили, что раз люди ездят на футбол, то будут ездить и на хоккей.

Но прежде чем переехать в Ледовый дворец, мы ставили рекорды посещаемости на «Сандердоуме». На глазах у 26 тысяч зрителей мы обыграли Эрика Линдроса и его «Филадельфию» 6:3 (если быть точным, 4:2. Еще два домашних матча с «Филадельфией» «Тампа-Бэй» проиграла – прим. ред.). Мы стали играть лучше. И все благодаря Дарену Пуппе. С ним у нас всегда был шанс на победу.

У нас были шансы на выход в плей-офф, но все пошло под откос, когда Пуппа и Петр Клима получили травмы. Это поставило на нас крест. Наше большинство просто развалилось, когда Клима получил травму. Хорошего второго вратаря у нас не было. Вдобавок ко всему «Флорида» не только вышла в плей-офф, но дошла до финала (это произошло отнюдь не в сезоне 1993/94, а два года спустя, и в том сезоне «Тампа-Бэй» тоже пробилась в плей-офф, впервые в своей истории – прим. ред.). Когда это произошло, на меня посыпались стрелы критиков. Болельщики и знать не желали ни про какие изменения в правилах о расширении лиги. Меня это ужасно бесило. Если бы нас принимали в

лигу по этим правилам, мы бы тоже вышли в плей-офф.

Ближе к концу сезона 1993/94 за моей спиной началась какая-то возня. В местных газетах прошел слух, что Дэвид Лефевр собрался меня уволить, и поставить на мое место Нила Смита из «Рейнджерс». Наверное, Дэвид мог убедить в этом японцев, но не думаю, что они бы на это пошли. Я пришел к Дэвиду – выяснить, в чем дело:

– Это че еще за херня про Нила Смита?
– Все врут, – ответил он.

Но на самом деле Джерри Хелпер уже написал пресс-релиз, в котором говорилось, что Смит будет новым генеральным менеджером. Дэвид – тот еще проныра. Я искренне считаю, что он пытался вытолкать меня из клуба. Не знаю, почему. У меня все нормально получалось. Но я считаю, что он пытался. А позже он пытался за это извиниться.

Во втором сезоне мы не вышли в плей-офф, но набрали на 18 очков больше, чем в предыдущем. Лично же для меня все складывалось не лучшим образом. Команда не играла так, как мне бы того хотелось. В клубе со мной обращались не очень хорошо. Мне постоянно приходилось ругаться. Удивительно, как я вообще от сердечного приступа не умер после стресса, который мне пришлось тогда пережить.

«Я залез в машину и запер двери, но не успел уехать. Жена стала бить по ней клюшкой, оставляя вмятины». Тридцатая глава автобиографии Эспозито

По ходу сезона-1993/94 мне предложили работу на ESPN. Я рассматривал это предложение еще и по той причине, что пытался спасти свой затухающий брак. Наши отношения с Донной дали трещину несколько лет назад, когда мы переехали из Нью-Йорка в Бедфорд – на выселки уэстчестерского округа. Донна настаивала на переезде, потому что она обожала лошадей. Мне приходилось рано вставать и почти два часа добираться до города на работу, чтобы управлять «Рейнджерс». После работы я тратил еще почти два часа на дорогу домой – и приезжал к полуночи.

Когда в 1991 году я переехал во Флориду, чтобы заниматься «Лайтнинг», она осталась в Бедфорде, и мы стали проводить вместе еще меньше времени. В Тампа-Бэй я поначалу жил со своим братом Тони в квартире на бульваре Бэйшор. Потом со мной связалась компания, ранее занимавшаяся строительством жилого комплекса на острове Марко. Теперь они строили комплекс Cheval в Луце – это чуть севернее Тампа-Бэй. Глава этой компании предложил мне и генералу Норману Шварцкопфу (американский военноначальник, участник войны во Вьетнаме и Персидском заливе – прим. пер.) стать их рекламными лицами. Он дал каждому из нас по дому, а с нашей помощью продал и все остальные. Многие игроки «Лайтнинг» купили там жилье. Толково парень поступил.

Несмотря на наши проблемы, мы провели с Донной одну незабываемую неделю. Когда я почувствовал, что клуб достанется нам, купил билеты на Ямайку. Мы пробыли там неделю и великолепно провели время. Но когда мы вернулись – вернулись и все старые проблемы. Мы толком не разговаривали, да и ладили не особо.

Я больше не мог позволить себе платить 3 500 долларов в месяц по ипотеке за дом в Бедфорде. Донна никак не могла понять, что моя игровая карьера закончилась, и я не буду зарабатывать по полмиллиона в год. А свои сбережения я потратил на запуск «Лайтнинг».

Дом в Бедфорде надо было продавать. Ей это совсем не нравилось, но мне хотелось, чтобы она жила со мной в Тампа-Бэй, так что я продал дом у нее за спиной. Нам дали за него 1,4 миллиона долларов.

У меня в собственности была еще одна недвижимость в Бедфорде прямо через дорогу от нашего дома. Помимо меня у нее было еще два совладельца. Оба они – мои друзья, между прочим – не платили свою долю ипотеки, чего я тогда не знал. На продаже мы должны были заработать 680 тысяч, но на сделку вдруг из ниоткуда примчался шериф, и прямо на месте конфисковал нашу прибыль, поскольку она переходила по закону к банку. Я даже не знал, что эта недвижимость была в залоге.

Завершение этой сделки еще и задержалось на три дня. Не знаю почему. Я вообще не понимаю, откуда банк узнал о том, что я собрался продавать эту недвижимость. Это был сокрушительный удар, но я ничего не мог с этим поделать.

Донна пришла в бешенство не только из-за того, что я продал дом в Бедфорде, но и потому, что позволил своим друзьям облапошить себя. Донна с нашей дочкой Шерис переехали в Тампа-Бэй, но Донна не была счастлива. Не был счастлив и я. Мне надоело ходить на представления лошадей, надоело заботиться о ней, о ее сестре, семье, лошадях и животных.

Интим и вовсе улетучился напрочь. Она редко приходила на матчи «Молнии». Я приезжал домой поздно вечером, когда она уже спала. Я садился в кресло перед телевизором, ел попкорн, смотрел какой-нибудь фильм, и думал об игре. Или же трепался по телефону с генеральным менеджером какого-нибудь западного клуба.

Утром я вставал, и уезжал в офис, даже не поздоровавшись. Потом возвращался к ужину, а его не было на столе, потому что она занималась делами в амбаре. Ее сестра Джо Энн по-прежнему жила с нами, так что мне приходилось готовить ужин для них обеих, Шерис и себя.

–-

В это же время я познакомился со своей нынешней женой. Я не искал каких-то перемен, но иногда жизнь сама так складывается. К этому времени я уже не был таким, как раньше: когда еще играл, когда гулял напропалую и пил всю ночь до утра. Мне было пятьдесят лет, и те дни остались в прошлом. Я приехал в Тампа-Бэй строить хоккейный клуб, и это стало целью моей жизни.

Но как-то раз мне нужно было подстричься, и я попросил Хенри Пола кого-нибудь мне порекомендовать. «Я стригусь у девушки по имени Бриджет Ли», – сказал он. Я попросил его пригласить ее ко мне домой, чтобы подстричься и немного подкрасить волосы.

Хенри пришел ко мне со своей женой Розеллой и парикмахером Бриджет. Я пошел открывать дверь, наряженный в треники тяжелоатлета, усеянные пятнами от краски. На мне была белая футболка и шлепанцы – я люблю носить их дома. Бриджет, как оказалось, была сногшибательно красива. Она была высокой, красивой, и просто ошеломительной. Она посмотрела на меня сверху вниз, а я сказал: «Сегодня я в своих штанах для бильярда. В них есть где шары покатать». Она рассмеялась, и я понял, что у нас с ней все будет хорошо. Позже она призналась, что мало от кого слышала что-то подобное. Мы стали болтать о том и о сем. Помню, Розелла сказала: «Ну я пойду, а вы уж тут сами как-нибудь между собой». Она потом мне поведала: «Я не могла там больше находиться. По всей комнате летали искры и сексуальное напряжение».

Но у нас ничего не было. Я просто пригласил ее на ужин в пятницу.

– А ты разве не женат? – спросила она.
– Ну да, женат. Приходи ко мне домой. Я тебе ужин приготовлю.
– Нет. Я помолвлена. Думаю, мне не стоит этого делать.
– Слушай, я жду тебя в половине восьмого. Придешь, так придешь – ужин уже будет готов. А не придешь – значит, я съем больше.

В пятницу в 7:30 вечера позвонил охранник и сказал, что ко мне кто-то пришел. «Пропустите ее», – распорядился я. Мы поужинали, выпили бутылку вина; и мы говорили, и говорили, и говорили часов до десяти вечера, пока ей не стало пора уходить. С этого момента я точно знал, что у нас с ней будут отношения.

Донна не сразу узнала о Бриджет. Финальным аккордом стало Национальное лошадиное представление, которое обычно проходит в Гардене, но в том году его перенесли в Мидоулэндс. Мы остановились в отеле, сходили на вечеринку, все было хорошо. Затем вернулись в отель – и блестяще провели ночь. Утром я позвонил Бриджет, чтобы записаться на стрижку.

Обычно за счет в отеле плачу я, но в тот раз Донна сама отнесла его в лобби и оплатила. Я обратил внимание, но не спросил ее об этом, а сама она ничего не сказала. Затем мы отправились в Бостон, и остановились там в другом отеле. Оттуда я еще раз позвонил Бриджет. Донна снова взяла счет, спустилась вниз и оплатила его. Она, оказывается, проверяла телефонные счета, чтобы узнать с кем я разговаривал.

Претензии она предъявила уже после того, как мы вернулись в Тампа-Бэй. Она спросила, изменяю ли я ей. Я ответил: «Да, но не с Бриджет». Она обозвала меня лгуном и сказала, чтобы я убирался из дома.

– Давай поговорим об этом, – предложил я.
– Нет, чтобы я ноги твоей в этом доме не видела! – кричала она.

На заднем фоне я слышал, как плакала Шерис, которой тогда было восемь.

– Если я сейчас уйду, назад уже не вернусь, – сказал я.

Она была спокойна до тех пор, пока я не стал собирать чемодан. Помню, как убирал бритвенные принадлежности. И после этого все как в тумане.

Донна стала хватать вещи и с криками бросалась ими в меня. В какой-то момент она добралась до одной из моих клюшек для гольфа, и стала меня ей бить. Я поднял руки над головой, чтобы защититься от ударов, толкнул ее, она упала, а я пошел к машине. Она с этой клюшкой выбежала следом. Я залез в свою «Тойоту Супра» и запер двери, но не успел уехать. Она стала бить по машине, оставляя в ней вмятины. Ее ирландско-сицилийская кровь вскипела не на шутку. Наконец, я завел машину, и уехал в отель.

Говно случается. Я любил Донну, но жить с ней больше не мог. Я больше не мог выносить этот образ жизни. Моя жизнь была «Тампа-Бэй Лайтнинг», а не лошади, лошадиные шоу и уход за животными.

Бриджет к этому времени уже вышла замуж. Ее мужа звали Рэй. Я сказал ей:

– Мы разошлись с женой. Она выгнала меня из дома.
– Ты уверен, что ты этого хочешь? – спросила она.
– Да. С меня хватит.

Ранее мы несколько раз поужинали вместе. Ничего такого еще не было, но зато потом – было, да еще как.

Я не говорю, что я ангел. Я был женатым человеком. И мне не следовало бегать за замужней женщиной.

Бриджет не собиралась уходить от Рэя. Она съездила с ним в Сан-Антонио, Техас, чтобы помочь ему обжиться на новом месте. Она разрывалась между тем, чтобы уехать с ним и остаться со мной. Но потом кое-что произошло, что заставило ее уйти от него, и уехать жить к маме. Она развелась с ним. Она не просила ничего, и ничего не получила. Так что моя история с Бриджет – это вовсе не слэм-данк.

Правда в том, что она любила меня, а я любил ее. Мы вместе прошли через непростые времена, но нам всегда было здорово друг с другом – а это самое главное. Мы разговаривали. Мы общались. Моя жизнь сейчас в полном порядке. Я живу теперь значительно проще. И с Бриджет я проведу весь остаток своей жизни. Мне очень и очень повезло, что я ее нашел.

«Из замечательной русской семьи мы выбираем водку «Smirnoff»… То есть хоккеиста Смирнова». Тридцать первая глава автобиографии Эспозито

В конце июня 1994 года наша скаутская команда решила рискнуть – и задрафтовала четырех хоккеистов из России. Их порекомендовали наш главный скаут, а в прошлом игрок «Рейнджерс» Донни Мердок и Джейк Герцен. Я не знал этих игроков. Никогда не видел их в деле. Мне сказали, что из двоих – Дмитрия Клевакина и Алексея Баранова – выйдет толк. Я спросил:

– Зачем мы драфтуем этих чертовых русских?
– Их не обязательно подписывать. Пускай играют в России, а если из них выйдет толк, тогда мы их и подпишем, – ответил Донни.
– Хорошо. Это твоя работа. Тебе платят за то, чтобы ты в этом разбирался, – сказал я.

Слишком часто генеральных менеджеров хвалят за выбор на драфте, но именно их и винят, если что-то идет не так.

В девятом раунде мы выбрали русского, которого звали Юрий Смирнов. Я поднялся и сказал: «Из замечательной русской семьи мы выбираем водку «Смирнофф»… то есть хоккеиста Смирнова, я хотел сказать». Народ засмеялся. Никто из русских так и не доехал до сборов.

Свой первый драфт-пик в том году мы потратили на Джейсона Уимера. Наши скауты считали, что у него потенциал выдающегося лидера. На интервью с нами он выглядел и говорил очень хорошо. Чего мы не знали, так это что он любил отрываться на вечеринках. Когда он переехал в Тампа-Бэй, мне стали то и дело по ночам звонить из полиции. Ему было всего 19, так что по закону он вообще не имел права пить. Однако когда команда возвращалась с выезда поздно ночью, он шел не домой, а веселиться в бар Hideaway на проспекте Ховард.

Он был совсем еще пацан. Я попросил его перестать так себя вести, потому что мне не хотелось, чтобы его за это посадили. Когда же история повторилась, я решил, что надо его менять. Нам нужен был жесткий игрок – а Джейсон один из самых жестких игроков в лиге – но в 19 лет он еще таким не был, да и на вечеринках отрывался чаще, чем следовало. От нас он отправился в «Калгари», потом во «Флориду», затем в «Айлендерс». И ему всего-то 27 лет. Это многое о нем говорит (в дальнейшем Уимер побывал еще в «Миннесоте», снова в «Калгари», в «Нью-Джерси», и в 29 лет завершил карьеру – прим. ред.).

Джейсону было бы значительно полезнее начать с младших лиг, но из-за договора с профсоюзом игроков это был не вариант. Все боялись, что если команды НХЛ начнут отправлять молодых пацанов в Американскую хоккейную лигу, Интернациональную хоккейную лигу или Восточную хоккейную лигу, это убьет молодежный хоккей в Канаде. Так что если парня из ведущей молодежной лиги выбрали в первом раунде, его надо было либо оставлять в составе, либо отправлять обратно в молодежную лигу, пока ему не исполнится двадцать, и уже только после этого он мог играть в фарм-клубе. Возвращать же Джейсона в молодежную лигу не имело смысла – для него это обернулось бы пустой тратой времени.

Позже мы подписали 17-летнего Винсента Лекавалье (разумеется, 18-летнего – прим. ред.) – и оставили его в «Лайтнинг», вместо того чтобы возвращать в молодежную лигу. В своем дебютном сезоне он забросил 13 шайб, а потом еще два или три года не мог даже 20 голов забить (во втором сезоне Лекавалье забросил 25, в третьем уже был капитаном команды и забросил 23 – но всего в 68 матчах; в четвертом, действительно, немного «сдулся» и забросил ровно 20 – прим. ред.). С другой стороны, Брэда Ричардса послали назад в молодежную лигу, а по возвращении оттуда он играл очень хорошо (в первых трех сезонах забросил последовательно 21, 20 и 17 шайб – прим. ред.).

Если бы передо мной вновь стоял этот выбор, я бы послал Лекавалье обратно в молодежку. Мы ведь все равно не претендовали на Кубок Стэнли.

–-

Несмотря на регулярные слухи о том, что Нил Смит сменит меня на посту генерального менеджера, и тот факт, что «Лайтнинг» был выставлен на продажу, а новый владелец скорее всего меня снимет, в августе 1994 года я все равно отклонил весьма заманчивое предложение ESPN и остался работать в клубе. Я был польщен их предложением. Деньги мне предлагали почти такие же, как в «Тампа-Бэй».

За кулисами же в это время поползли разговоры о том, что команду купит Билл Дэвидсон, которому принадлежал «Детройт», выступавший в ИХЛ. Генеральным менеджером там был Рик Дадли, а главным тренером – Стив Лудзиг. Я понимал, что с приходом Билла меня точно уволят. Однако все говорило о том, что сделка не состоится. К тому же, «Тампа-Бэй» была моим детищем. Пусть даже мне это доставляло особенного удовольствия, но, закрыв глаза на наш маленький бюджет, я решил остаться и приложить все усилия, чтобы из команды что-то получилось.

Сезон 1994/95 получился половинчатым. Профсоюз игроков отказывался подписывать коллективное соглашение с лигой и угрожал забастовкой. Владельцы выдвинули свое последнее предложение. Я лично считал, что игроки сглупили, не приняв его; но они твердо дали понять, что их не устраивает ввод потолка зарплат. Они отклонили это предложение, и 1 октября 1994 года комиссар лиги Гэри Беттмэн объявил локаут. Тот сезон возобновился 19 января 1995 года, и мы провели в нем всего по 48 матчей.

В следующий раз мы рискуем зайти в тупик в 2004 году. И в тогда сезон может быть вообще отменен (автобиография Эспозито вышла в свет в 2003 году. И действительно сезон 2004/05 был отменен полностью – прим. пер.). Игроки по-прежнему выступают против потолка зарплат, а владельцы клубов продолжают терять деньги. А вообще – почему пресса, болельщики, игроки, тренеры и генеральные менеджеры дуются на владельца, который инвестировал в клуб 200 миллионов долларов и зарабатывает на этом теперь четыре процента? В чем он виноват?

Когда я был генеральным менеджером «Тампы», я всем сказал, что с легкостью могу открыть нашу бухгалтерию, чтобы все видели, сколько мы денег теряем. Но это никому не было интересно. Все считали, что я вру.

В прошлом году только три команды заработали деньги. «Даллас» – настоящая дойная корова. У них с одних только VIP-лож чистая выручка составила 60 миллионов долларов. «Коламбус» в прошлом году заработал 12 миллионов. Третью команду держат в большом секрете. И мне с трудом верится, что это не «Бостон».

Во время локаута игроки «Лайтнинг» просили меня разрешить им потренироваться на арене. Я ответил: «Я не могу на это пойти, потому что это будет прямым нарушением». Но поскольку мне хотелось, чтобы они поддерживали форму, я сказал, что сдам им лед в аренду. Но мне никто не заплатил. На самом деле я им подмигнул, и предоставил лед просто так – бесплатно.

Локаут, конечно, стал ударом для «Тампа-Бэй», но 22 ноября 1994 года все стало еще хуже – это был черный день в истории американского хоккея вообще, и «Лайтнинг» в частности. Именно в этот день было объявлено о том, что Йошио Накамуру на посту президента клуба заменит Сабуро «Стив» Ото.

Я встретился с Ото в его офисе, как только он приехал. Я сказал ему: «Добро пожаловать на борт». В жизни бы не подумал, что впоследствии он станет такой занозой в моей заднице. Он чуть не развалил наш клуб.

Ото родился в Японии, но учился в университете Бригама Янга и в калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Он работал на Deloitte-Touche. Владелец контрольного пакета акций и председатель правления «Молнии» мистер Окубо назначил его на пост президента клуба, чтобы тот сводил дебит с кредитом. Его беспокоила только сумма на счете в конце месяца.

За три года, что Йошио Накамура был президентом, он ни разу не сунул нос в хоккейные дела – я во всем поступал так, как считал нужным. С приходом Ото все изменилось. И трех месяцев не прошло, как Ото, в хоккее вообще ничего не понимавший, стал объяснять мне, какие игроки хорошие, а какие плохие.

Мы съездили с Ото на встречу владельцев в Чикаго. Я сидел с Биллом Уирцом, Эдом Снайдером, Джерри Джэйкобсом и другими владельцами – эти люди уже давно были в хоккее. А среди генеральных менеджеров там присутствовали Гэрри Синден, Бобби Кларк и Серж Савар, которые и сами играли, да и вообще были в хоккее далеко не первый год. И тут Ото встал, и стал читать им лекцию на тему того, как можно улучшить хоккей, согласно его мнению. Он нес такую чушь, что мне стало стыдно за него.

– Зачем ты вообще полез выступать? Ты такую чушь сказал, – сообщил я ему после.
– Этот вид спорта надо улучшать. Хоккей должен стать лучше.
– Там люди по пятьдесят лет хоккею отдали. И ты хочешь их чему-то научить? Не смеши меня.

Мне потом позвонил Брюс МакНолл:

– Удачи тебе с этим парнем.
– И не говори, – вздохнул я.

–-

Первая серьезная стычка с Ото произошла в марте 1995 года. Я планировал, что Терри Крисп потренирует команду три года, а потом я его повышу до своего помощника и переведу на офисную работу. Мне хотелось, чтобы на посту главного тренера его сменил Уэйн Кэшмэн, а помощников он бы себе выбрал сам. Мой брат Тони должен был стать вице-президентом по хоккейным операциям. Терри же стал бы нашим главным скаутом.

Ото об этом даже слышать не хотел. Как мне сказали, Ото очень сдружился с Терри, и их жены тоже поладили между собой. Они вместе играли в гольф, ужинали, и так далее.

– Терри хочет новый контракт, – сказал мне Ото.
– Слушай, Стив, контракт был рассчитан на три года, и Терри это знал. Дальше мы собирались поступить вот таким образом, – объяснил ему я.
– Нет-нет. Он хочет тренировать. Я с ним разговаривал. Подпиши с ним новый контракт.
– Но я не хочу, чтобы он тренировал команду.
– Неважно, чего ты хочешь. Тренировать команду будет он.

Ото также отметил, что ему хочется, чтобы Терри сам выбрал себе помощников.

Я продлил контракт с Терри, и поскольку ему не нравился Уэйн Кэшмэн в роли помощника, Ото заставил меня его уволить, и это меня очень сильно задело. И вот тут я допустил самую серьезную ошибку. У Ото ведь не было надо мной никакой власти. Он не мог меня уволить. Мне принадлежало 8% клуба. Что он мог мне сделать? Мне надо было лететь в Японию и обсуждать все это с мистером Окубо.

На этом вмешательство Ото не закончилось. В июне 1995 года я собирался провернуть один из самых важных обменов в истории «Лайтнинг». Я договорился с Майком Кинэном, который тогда руководил «Сент-Луисом», об обмене Дарена Пуппы и драфт-пика на их блестящего вратаря Кертиса Джозефа.

Пуппа играл потрясающе – когда был здоров. Он потом вывел «Лайтнинг» в плей-офф, но слишком уж часто травмировался. В то же время Кертис Джозеф был просто невероятен. Я настроился на то, чтобы обменять Пуппу на кого-нибудь более выносливого. Но прежде чем я мог обменять Пуппу в «Сент-Луис», мне нужно было подписать его на 1,6 миллиона долларов в год, или меньшую сумму – чтобы он влез в их бюджет. Мы обратились в арбитраж. Я предложил ему двухлетний контракт на 1,2 и 1,3 миллиона за сезон. Он хотел получать 2,2 миллиона в год.

Вечером перед слушанием дела я спросил Хенри Пола, который должен был выступать там с нашей стороны:

– Ты готов?
– Еще как.

Я повел Шерис в кино, и выключил мобильный телефон. Затем мы пошли перекусить в Wendy’s. Я проверил свои сообщения. Одно было от Тони – «Позвони мне. Это очень важно». Я позвонил Тони.

– Что стряслось?
– Пуппе дали денег.
– Кто ему дал денег?
– Мне Стив позвонил. Никакого арбитража. Ото просто согласился на условия Пуппы.
– Сколько он ему дал?
– Не знаю. Но думаю, ровно столько, сколько он просил.

Я был в бешенстве. Тем же вечером по приезду домой я позвонил Ото.

– Что ты натворил?!
– А где ты был?
– Я был со своей дочкой. Что ты натворил?
– Мы пришли к выводу, что плохая пресса нам ни к чему. Поэтому мы согласились на условия Пуппы.
– Сколько вы ему дали?
– 2,2 и 2,4 миллиона (1,7 и 1,9 – прим. ред.).
– Бл**ь, ты шутишь что ли? Ты хоть понимаешь, что натворил?
– А что такого? Я сэкономил нам уйму времени и сил.
– Ты не понимаешь. Если бы я выиграл дело у Пуппы, то потом обменял бы его на Кертиса Джозефа. Ты даже не понимаешь, что ты сейчас наделал. Если бы я уговорил Пуппу согласиться на 1,6 миллиона или меньше, то Майк Кинэн отдал бы за него Кертиса Джозефа.

Я позвонил Кинэну и попытался спасти сделку.

– Майк, давай я тебе все объясню. Смотри как мы поступим: разницу в полмиллиона долларов мы тебе компенсируем.

У меня не было на это разрешения сверху, но я просто не мог поступить иначе.

– Не, это слишком сложно. Я тогда лучше обменяю Джозефа в «Эдмонтон», – ответил он.
– Я его очень хочу. Пожалуйста. Я уже разговаривал с агентом Джозефа. Он подпишет с нами контракт. Давай!
– Ну не знаю… Я тебе перезвоню.

Я понимал, что он позвонит в «Эдмонтон» и проверит обстановку. Само собой, перезвонил он мне лишь затем, чтобы сообщить об обмене Джозефа в «Ойлерс».

– Не понимаю зачем ты дал ему 2,2 миллиона, – сказал Майк Кинэн.
– Я ему их и не давал. Это было решение руководства.
– Он не стоит таких денег.
– Совершенно верно.
– Извини. Не стоило до этого доводить. У меня не было стремления наживиться на тебе.

Так часто бывает. Что ж поделать, Кертис Джозеф достался не нам.

С Пуппой на воротах «Лайтнинг» гарантировали себе место в плей-офф за один матч до конца регулярки. Мы вытеснили из зоны плей-офф «Нью-Джерси», за год до этого выигравший Кубок Стэнли.

В первом раунде мы встречались с «Филадельфией». После первых двух матчей в серии была ничья. Мы выиграли вторую встречу в овертайме благодаря потрясающей шайбе Брайана Беллоуса. Однако перед третьим матчем Дарен Пуппа нагнулся завязать коньки перед утренней раскаткой – и после этого не смог разогнуться. В этот момент стало понятно, что нас закопают. Но наше будущее все еще выглядело светлым.

Пожалуй, самым неудачным днем в моей карьере генерального менеджера «Лайтнинг» было 20 октября 1996 года. Это был день открытия Ледового дворца. Именно в этот день я понял, насколько низко упал мой статус. Символическое вбрасывание проводили Ото и комиссионер НХЛ Гэри Беттмэн – да и пусть. Но Ото даже не предоставил нам с Тони места на арене, чтобы мы могли посмотреть игру. Когда я сказал ему об этом, он ответил:

– Иди со зрителями посиди.
– Не могу. Они меня там с ума сведут, – ответил я.

Прямо на моих глазах Беттмэн сказал Ото:

– Стив, у твоего генерального менеджера должно быть свое место.

В итоге мы с Тони смотрели игру из пресс-ложи. Я поверить в это не мог. Это было так унизительно! Ведь это с меня началось основание этого клуба. Да, мне здорово помогли, но это была моя идея и моя мечта. Это была моя команда, которую я сам собрал, и очень этим гордился. Более того, это было моим главным достижением в хоккее. А мне даже место не предоставили на матче открытия новой арены. Просто унизительно!

Вскоре после открытия Ледового дворца Дэвид Лефевр ушел из клуба. Не знаю, сам он ушел, или его уволили. Деятельность Лефевра всегда оставалась для меня секретом. Он упорно трудился над тем, чтобы построить Ледовый дворец, а когда тот был построен – Лефевр ушел. Дэвид нечасто об этом говорит, но мне кажется, Ото стал лезть в его дела, и в один прекрасный момент Лефевр решил, что он больше не собирается это терпеть.

После того, как Лефевр ушел, я с ним толком и не виделся. Стив Ото взял бразды правления командой.

Чуть позже Робби Замунер пожаловался мне на Терри Криспа – дескать, он уже всем надоел своим криками и воплями. «Фил, с таким человеком трудно играть. Он заживо закапывает Криса Грэттона, Алекса Селиванова и Романа Гамрлика. Криспи на них так орет со скамейки, что они уже не знают, обосраться им или ослепнуть», – сказал он.

Я посочувствовал, но уже ничем не мог ему помочь.

–-

В ноябре 1996 у меня появилась надежда – с целью купить «Лайтнинг» в город прибыл Гэвин Мэлуф. Отец Гэвина, Грант Мэлуф, был владельцем баскетбольного «Хьюстона». Вместе с Гэвином приехал еще один коротышка по имени Тони Гуанчи. Как он связался с Мэлуфами – я понятия не имею.

Мы прошлись с Гэвином по Ледовому дворцу. Он впечатлился. Я рассказал ему о паре своих маркетинговых идей.

– Мы зарабатываем меньше сотни тысяч долларов на рекламе на бортах. Но если бы у нас были борты с ротирующейся рекламой, то их можно было бы отдать представителям местного малого бизнеса тысяч за двадцать, что стало бы приносить нам большой доход, – сказал ему я.

Ему, вроде, понравились мои предложения.

– Если я куплю команду, ты здесь останешься? – спросил он.
– С радостью. Это моя мечта, мое детище.

Гэвин уехал, и я долго потом ничего не слышал о Мэлуфах. 

В апреле 1997 года Дарен Пуппа снова потянул спину, и «Лайтнинг» не хватило всего нескольких очков, чтобы выйти в плей-офф. Я только и думал тогда о том, как все могло сложиться, будь у нас на воротах Кертис Джозеф.

В мае я поехал в Питтсбург на драфт новичков. И там встретил – кого бы вы думали? – Стива Ото и Тони Гуанчи. Мы сидели с Тони за большим столом вместе с Терри Криспом, нашим главным скаутом Донни Мердоком, другими скаутами, людьми из отдела маркетинга, Джерри Хелпером, а потом к нам подсели и люди из пресс-службы.

– В команде должно быть всего два хороших игрока – как в «Анахайме». Больше тебе никто и не нужен, – сказал мне Гуанчи.

В «Анахайме» играли Пол Кария и Теему Селянне.

– Ты е**нулся? – спросил его я.

Гуанчи говорил и говорил, а потом слово взял Ото.

– Сказать по правде, тебе придется уволить пару ребят, потому что они нам больше не по карману. Ни Мэлуфы, ни кто-то другой не купят клуб с такой платежкой, – сказал он.

На тот момент наша зарплатная ведомость составляла 18 миллионов долларов – мы были на последнем или на одном из последних месте в лиге.

– Так. Оставьте нас наедине, пожалуйста, – попросил я.

После того как ушли скауты и помощники, я продолжил:

– Сейчас не время и не место обсуждать такие вопросы. Сейчас нам надо подготовиться к драфту, который пройдет завтра утром.
– Обменяй пару ребят во время драфта. Обменяй, вон к примеру, Романа Гамрлика с его контрактом на 2,3 миллиона долларов. Он ужасный игрок.
– Да что ты, бл**ь, вообще в хоккее понимаешь? Давай, расскажи мне. И ты, Ото, тоже. Что вы, блядь, понимаете в хоккее? Это просто смешно. С меня хватит. Обменяю я Гамрлика, хорошо! Все. А теперь оставьте меня, проваливайте.

Я решил сделать, как они сказали, и обменять Гамрлика во время драфта. После того как они ушли, я позвонил Джимми Рутерфорду – генеральному менеджеру «Хартфорда/Каролины». Мы обсуждали обмен Гамрлика на здоровенного защитника Марека Малика и еще одного игрока, уже забыл, как его звали. Я рассказал про эту сделку своему брату, и он сказал: «Не меняйся». Рутерфорду я пообещал, что перезвоню.

Только я закрыл глаза той ночью, как зазвонил телефон. Я посмотрел на будильник. На часах было 2:50. Ночи. На другом конце провода оказался Стив Ото:

– Нам надо поговорить.
– Приезжай.

Он приехал с Крисом Филлипсом, который по идее являлся глазами и ушами Окубо. Если бы у него был хоть какой-то хребет, он уже давно улетел бы в Японию и рассказал Окубо обо всем.

– Слушай, Фил, ты просто обязан обменять Гамрлика. Он нам не по карману, – сказал Ото.
– Стив, я стараюсь, но за просто так я его отдавать не собираюсь. Я так не могу. На дворе июнь, мы сейчас все равно никому не платим зарплату. Так что не обязательно его менять прямо сейчас.
– Если команду продадут, и новыми владельцами станут Мэлуфы, то им бы не хотелось видеть в составе Гамрлика с его контрактом на 2,3 миллиона.
– Я постараюсь. Я очень постараюсь его обменять.

Все прошло очень цивильно, и он уехал.

В 3:15 утра я перезвонил Джимми Рутерфорду.

– Джимми, если ты отдашь мне Рода Бринд’Амора, я отдам тебе Гамрлика.
– Бринд’Амора я тебе не отдам (не мудрено, так как у Рутерфорда не было никакого Бринд’Амора, тогда игравшего за «Филадельфию» – прим. ред.). Могу дать Малика, – и вместе с ним еще одного игрока – имя которого я уже забыл.
– Джимми, меня это не устраивает. Ты же сам прекрасно понимаешь, что этого мало.
– Лучшего предложения у меня для тебя нет.
– Ладно, завтра перезвоню.

Я позвонил брату и рассказал ему обо всем. Затем лег спать. Брат пришел ко мне в семь утра. Я встал и принял душ. Скауты делали последние штрихи в своих списках. Когда я ввел их в курс ситуации, они впали в такую депрессию, что даже не знали, что им делать дальше.

– Фил, на тебя смотреть жалко. Ничего не понимаю. Что происходит? – спросил Джерри Хелпер.
– Джерри, я не знаю.

Думаю, именно в этот момент он решил уволиться. В скором времени он действительно уволился, и переехал в Нэшвилл.

– Это неправильно. Это же бред какой-то. Что на них нашло? Нельзя на это соглашаться, – сказал Донни Мердок.

Все обсуждали, на что меня толкали Ото и Гуанчи.

– Слушайте, да не стану я менять Гамрлика, пока не получу хорошего предложения, – сказал я.

И я его не обменял. Вместо этого слил Шона Берра, Руди Пешека и Билла Халдера. Я обожал Шона Берра. Руди мне тоже нравился, но ему уже было пора заканчивать. Я считал, что обменяв троих, сэкономлю почти два миллиона в зарплатной ведомости, и Ото отстанет от меня с Гамрликом (Эспозито во время драфта обменял Берра и Рика Табараччи, сэкономив 1,46 миллиона. Пешек (ему было 30 лет, к слову) и Халдер позже ушли, не получив новых контрактов, как свободные агенты в, соответственно, «Сент-Луис» и «Сан-Хосе» – прим. ред.).

Затем мне позвонил Гэвин Мэлуф. Он сказал, что Тони Гуанчи передал ему список игроков, от которых, на его взгляд, требовалось избавиться. «Ты не владелец этой команды, а Мэлуфы еще ни копейки не заплатили», – сказал я Гуанчи. А у Ото я спросил: «Почему ты позволяешь ему нами командовать?».

Через месяц я прочитал в газетах, что Мэлуфы вышли из сделки, оставив меня без трех игроков, которые бы мне пригодились. Но Гамрлик остался в команде, что было значительным плюсом. Я решил, что Ото хотя бы на время перестанет лезть в мои дела. Как же я заблуждался!

«В январе 98-го в «Тампу» перестали верить все, включая тренера. Мы были худшей командой лиги». Тридцать вторая глава автобиографии Эспозито

В начале августа 1997 года Крис Грэттон, которого многие считали нашим лучшим игроком, получил предложение от «Филадельфии». Они давали ему сразу подписным бонусом девять миллионов долларов, плюс контракт на пять лет на общую сумму в 19 миллионов – чуть меньше двух за сезон. Я понимал, что такую сумму мы точно не могли потянуть.

Я позвонил Стиву Ото.

– Не знаю, как пойдет дальше, но прямо сейчас имидж нашего клуба в глубокой заднице, – сказал я.

Я даже в тайне от Ото связался с телекомпанией Sunshine, транслировавшей наши матчи, и спросил, не найдется ли у них девять миллионов, чтобы сохранить Криса Грэттона. Не то чтобы Крис Грэттон стоил этих денег – конечно же, он их не стоил, хоть мне и нравился этот пацан. Он вырос в отличного игрока, но на тот момент не стоил таких денег.

Позднее выяснилось, что Бобби Кларк сделал огромную ошибку. Через год он обменял Грэттона обратно в «Тампа-Бэй», просто потеряв девять миллионов. Любого другого за это давно бы уволили.

Однако когда Грэттон поставил свою подпись под его предложением, мне не оставалось ничего другого, кроме как блефовать: сказать Кларки, что мы повторим его предложение, чтобы потом постараться провернуть наиболее выгодный для нас обмен. Я позвонил Кларки и сказал ему, что он гнида.

– Мы повторим твое предложение. Может быть, мы какой-нибудь обмен можем придумать. Я тебе перезвоню, – сказал я.

Времени у меня было до полуночи по тихоокеанскому времени – то есть до трех ночи по Тампа-Бэй. На часах было уже около трех дня, так что надо было поторапливаться. Примерно через час я перезвонил Кларку и сказал:

– Я отдам тебе Грэттона за Рода Бринд’Амора и Микаэля Ренберга.
– Этих двух я тебе не могу отдать. Могу отдать Карла Дайкхауса и Ренберга, – ответил он.
– Нет, мне нужен Бринд’Амор, чтобы заменить центра, которого я тебе отдаю.
– Мы поставим Грэттона на край. Я хочу, чтобы он играл в тройке с Бринд’Амором.
– Грэттон не играет на краю, – отказался я.
– Ладно, я дам тебе Бринд’Амора, Дайкхауса и Ренберга, если ты дашь мне Грэттона и драфтпик во втором раунде, – сказал Кларк.

Я обрадовался: мне удалось превратить лимоны в лимонад!

– Ну так что, по рукам? – спросил я.
– По рукам, Фил.
– Тогда я тебе перезвоню, и мы все оформим.

Я вышел из офиса встретиться с дочкой. Мобильник у меня был включен. Никто не звонил. Я решил, что сделка практически состоялась. Отвез дочку домой, и тут мне позвонили. Было где-то в районе восьми вечера. На другом конце провода был Стив Ото.

– Я провернул обмен, – сказал он.
– В смысле?
– Мы провели обмен с Эдом Снайдером.
– Какой еще обмен?
– Нам отдали Дайкхауса, Ренберга и Дэна Кордика за Криса Грэттона.
– Дэн Кордик играть не умеет. Он здоровый и жесткий, но играть совсем не умеет. Это просто тупость какая-то.

Я послал его на**й и бросил трубку. И тут же набрал Бобби Кларку. Он был в ресторане.

– Бобби, че за дела?
– Какие еще дела? Мы же обо всем договорились.
– Эдди Снайдер говорит, что мы договорились об обмене Дайкхауса, Ренберга и Кордика.
– Фил, я вообще не в курсе про это. Честно слово.

Кларк позвонил Снайдеру, я набрал Ото, и мы вчетвером провели телефонную конференцию.

– Бобби, давай сейчас серьезно. Нам не нужен Дэн Кордик. Ты мне Бринд’Амора обещал, – сказал я.
– Хорошо, мы отдадим вам Бринд’Амора, Ренберга и Дайкхауса.
– Отлично.
– Ни за что! Мы уже обо всем договорились, Бобби. Мы не собираемся ничего менять, – вмешался владелец «Филадельфии» Эд Снайдер
– Кордика можете себе оставить. Ренберга и Дайкхауса мы возьмем, а Кордик нам не нужен, – не соглашался я.
– Почему не нужен? – спросил меня потом Ото.
– Платить 400 тысяч долларов человеку, который в хоккей играть не умеет? Нет уж, увольте.

Снайдер не дурачок. Он знал, что Ото не разбирается в вопросе, и поэтому позвонил ему напрямую. Если б Ото не лез не в свое дело, Род Бринд’Амор до сих пор бы играл в «Тампа-Бэй». Кертис Джозеф и Род Бринд’Амор многое могли бы изменить. Мы бы выходили в плей-офф каждый год. У меня в команде был Дино Сиссарелли. Только представьте Дино и Бринд’Амора в одной тройке!

Еб**ый му*ак! Он влез куда не просили – и изменил судьбу всего клуба. «Лайтнинг» только теперь начинает выбираться из этой ямы. А всю вину за это свалили на меня. На меня изрядно говна вылили за тот обмен. И мне надоело это терпеть.

(Фил несколько лукавит в пересказе этой эпопеи с обменом Грэттона. Во-первых, предложение «Филапдельфии» составляло не 19 миллионов плюс еще девять подписным бонусом, а 16,5 миллионов, из которых девять – подписным бонусом. Во-вторых, никакого резона в «блефе» Эспозито не было: если б он повторил предложение, Кларк ничего не терял; ну а если Кларку позарез нужен Грэттон, ничто не мешает выменять его и после повторения предложения. Главный смысл договоренности между Филом и Бобом заключался в том, что согласно правилам, за подписание ограничено свободного агента новая команда выплачивает старой компенсацию в виде драфтпиков – в зависимости от суммы контракта. Сумма же в 16,5 миллионов «приговаривала» «Филадельфию» расстаться с четырьмя пиками в первом раунде, что очень дорого. И выгодным – в первую очередь для Кларка – виделось решение, при котором Эспозито сначала повторяет предложение, а затем обменивает Грэттона – но уже не за пики, а за живых игроков, за двух из которых, очевидно, Кларк вообще не держится. В точности неизвестно, достигли ли они устной договоренности; однако широко распространена версия, согласно которой Эспозито попросту не успел – или же не сумел – повторить предложение до истечения дэдлайна. Также ничего не известно в точности о договоренности между Ото и Снайдером, однако вариант, описываемый Филом, в действительности не состоялся. И, главное, никакого обмена не было вообще: после истечения дэдлайна Грэттон на правах ограничено свободного агента перешел в «Филадельфию», а «Тампа-Бэй» получила за него четыре пика в первом раунде. Которые, неделю спустя, вернула обратно в «Филадельфию» за Ренберга и Дайкхауса.

Кроме того, еще до предложения «Филадельфии» Эспозито вел переговоры об обмене Грэттона в «Чикаго», и даже достиг договоренности. Но этот обмен был заблокирован комиссионером НХЛ Гэри Беттмэном; впрочем, это уже другая история – прим. ред.).

–-

В результате из-за Ото мы начали сезон 1997/98 уже без Шона Берра, Криса Грэттона, Билла Халдера, Руди Пешека, вратаря Рика Табараччи и Джона Каллена, который слег с лимфомой. Дела шли из рук вон плохо. В начале сезона мы проиграли пять матчей подряд, после чего в Tampa Tribune написали, что Терри Криспа собираются уволить, потому что Стив Ото больше в него не верит. А я уже не планировал его увольнять. Всего пару месяцев назад мы переподписали его еще на три года по полмиллиона за сезон. Зачем его теперь было увольнять? Мы сыграли-то где-то дюжину матчей всего. Но тут мне позвонили. Это был Ото.

– Фил, ты был прав. Мне кажется, Терри пора менять, – сказал он.
– Сейчас не самое подходящее для этого время.
– А мне кажется, тебе лучше его уволить. Давай встретимся в Бостоне, – настаивал Ото.

Дело было в субботу. Мы встретились с Ото в Бостоне, где наша команда сыграла с «Брюинс» вничью 1:1 (2:2 – прим. ред.). После игры по дороге из Бостона в Нью-Йорк вместо того, чтобы сидеть с нами, Терри расположился в хвосте самолета. Он избегал нас и на рейсе в Тампа-Бэй.

– Что это с ним? – спросил Ото.
– Он все понимает. Он знает, зачем мы тут. И я с этим не согласен. Я не считаю, что его надо увольнять именно сейчас. У нас с ним контракт, и от него никуда не деться. Кто будет тренировать команду вместо него?
– Ты.
– Хрена лысого.
– Тогда найди тренера.
– Давай лучше подождем с этим.

Мы вернулись в Тампа-Бэй. Было уже воскресенье, когда мне позвонил Крис Филлипс:

– Стив срочно хочет тебя видеть.
– Сейчас десять утра воскресенья.
– Стив хочет, чтобы ты приехал к нему в офис.

Я приехал.

– В чем дело?
– Я хочу, чтобы ты сейчас же уволил Терри Криспа и поставил вместо него Рика Пэтерсона.
– Это безумие, но будь по-твоему.

Я спустился вниз, и рассказал обо всем Терри. Я уволил его с легким сердцем. Абсолютно. Вот только увольнять его тогда – было глупостью.

Я назначил Рикки Пэтерсона – помощника Криспи – исполняющим обязанности, а сам стал искать нового главного тренера. Если б Рикки хоть сколько-нибудь преуспел в шестиматчевой выездной серии, то я, наверное, так и оставил бы его главным. Но в первом же матче в Лос-Анджелесе Брайан Брэдли получил травму, поставившую крест на его карьере в НХЛ. Он повредил кисть и получил сотрясение мозга. На этом его карьера закончилась. Это была большая потеря. Брайан был нашим лучшим игроком. Мы проиграли большую часть матчей этой выездной серии (Фил снова немного ошибается: серия была не шестиматчевая, а четырехматчевая; Брэдли получил травму действительно в Лос-Анджелесе, но это был не первый матч серии, а второй. И, наконец, «Тампа-Бэй» проиграла не «большую часть» матчей этой выездной серии, а все четыре. Также, как три игры до калифорнийского турне, и еще три – после. Серия же без побед (с одной ничьей) составила к середине ноября 16 матчей – прим. ред.).

Я пригласил на собеседование Терри Меррэя. Его агент Робин Бернс просил 750 тысяч долларов. Это было слишком много. Я позвонил Тедди Нолэну. Робин Бернс оказался и его агентом тоже, и снова назвал сумму в 750 тысяч. Непруха.

Я позвонил Бэрри Мэлроусу, работавшему экспертом на ESPN.

– Я не могу себе позволить много платить, – сказал ему я.
– Фил, я не хочу жертвовать зарплатой ради того, чтобы снова стать тренером.

Затем Нил Смит посоветовал мне Жака Демера. «У Жака отличная хватка. Он быстро поставит команду на ноги», – сказал он. Я позвонил Жаку, и попросил его приехать встретиться со мной – он жил в Юпитере (городок в штате Флорида, примерно в 300 км от Тампа-Бэй – прим. пер.). Он тогда комментировал матчи «Монреаля» на радио. Мы договорились, что я отдам им за него драфтпик в восьмом раунде, если он подпишет с нами контракт.

Мы встретились в офисе Хенри Пола, чтобы никто об этом не узнал. Жак мне сразу понравился. Он был полон энтузиазма. Не поверите, но агентом Жака тоже оказался Робин Бернс, который вновь запросил 750 тысяч. Тогда я поговорил с Жаком наедине, и сказал ему, что не могу выделить на тренера больше 350 тысяч. Жак согласился на эти деньги. Бернс был вне себя от гнева. Можно подумать, меня это волновало.

Тем временем Ото продолжал давить на меня, чтобы я разгрузил платежку команды. Он постоянно требовал обменов. Чтобы подлить масла в огонь, он начал названивать местным журналистам и рассказывать им о том, что я не выполняю его приказы, да и вообще являюсь плохим солдатом. Он сводил меня с ума, но мне ведь чем хуже – тем лучше. Я запасся терпением. Я понимал, что мои дни сочтены. Понимал, что команду рано или поздно продадут, и меня уволят. Никакого удовольствия эта работа уже не приносила. Команда скатилась вниз из-за вмешательства Ото, и я практически ничего не мог с этим поделать. Владельцы отказывались давать мне деньги на зарплату игрокам. Бюджет был хуже некуда.

Раньше я делал такие таблицы: фамилия игрока, затем сумма, которую он хочет, затем – сумма, на которую, по моим прикидкам, его можно уговорить. С этим листком я приходил на утверждение бюджета. И если я экономил на одном игроке, то обычно эти деньги шли другому игроку, который играл чуть лучше, чем я ожидал. В итоге дебет сходился с кредитом. Я очень редко оставался далек от суммы, на которую изначально ориентировался. Но в сезоне 1997/98 я как-то пришел похвастаться Ото, что сэкономил полмиллиона на одном игроке, и он сказал:

– Замечательно. Мы вычеркнем это из бюджета.
– Че?!
– Мы вычеркнем это из бюджета.
– Стив, мне нужны эти полмиллиона на другого игрока.
– Не-не-не-не-не. Сэкономленная сумма останется в клубе.
– Да ты спятил? Какая тебе разница, если я потратил меньше бюджета?

Но на этот раз ему было не все равно. Денег в клубе почти не было, что ставило меня в очень и очень затруднительную ситуацию. К середине января 1998 года в нашу команду перестали верить все, включая Жака  Демера. Мы проиграли кучу матчей. Вне всяких сомнений мы были худшей командой лиги.

– Фил, у нас ужасная команда. Талантливых игроков нет совсем, – сказал мне Жак.
– У нас нет вратаря. Но что я могу с этим поделать? Меняться я не могу, и денег у меня нет. Где я тебе его найду? Прости, но тут уж ничего не попишешь.

Каким-то магическим способом мне удалось заполучить у «Монреаля» Стефана Ришэ. Жак считал, что Стефан поможет нам в атаке. Он даже забивал поначалу, но это продлилось недолго. С ним всегда было что-то не так. То колено его беспокоило, то нога, то палец на ноге, то локоть – вечно что-то не так. Хотя игроком он был первоклассным.

Дино Сиссарелли попросил обмена. Ему все надоело.

– Хорошо. Где ты хочешь играть? – спросил я.

Ему было все равно.

– Могу во «Флориду» тебя обменять.
– Отлично.

Я обменял Дино и Джеффа Нортона во «Флориду» на Джоди Халла и вратаря Марка Фицпэтрика. Последний оказался психом. Кроме того, он был нам не по карману, так что я отправил его в «Чикаго».

К середине марта 1998 года Sports Illustrated сообщил, что наша команда находится на грани смерти. Больше всего влетело мне. Но во всем был виноват Ото. В другой статье говорилось о том, что команду продадут летом. А затем в начале мая 1998 года Стив Ото исчез столь же быстро, сколь и появился.

«Вид на нудистский пляж? Отлично. Я там прямо в центре и встану». Последняя глава автобиографии Эспозито

Я так понял, что Ото каким-то образом препятствовал продаже клуба, поэтому «Кокусай Грин» прислали вместо него Чака Хасагаву. Он оказался экспертом в области кризисного менеджмента и очень милым парнем.

– Занимайся хоккейными делами, как считаешь нужным, – сказал он мне первым делом.
– Спасибо. Именно этим я и занимался первые три года.
– Команду точно продадут. В этом нет никаких сомнений.

Один из моих последних обменов был великолепен. Я обменял Брайана Марчмента, который хотел два миллиона долларов, что нам было не по карману, в «Сан-Хосе» на драфт-пик. В итоге «Сан-Хосе» выиграл лотерею, и мне достался их первый общий выбор на драфте (Фил снова лукавит насчет великолепия обмена. Поскольку менялся не Марчмент на право выбора в первом раунде, а Марчмент и право выбора на Андрея Назарова и право выбора – оба драфт-пика были в первом раунде. В том сезоне «Тампа-Бэй» была абсолютно худшей командой лиги – и, следовательно, имела наивысшие шансы на драфт-лотерее. «Сан-Хосе» же был посеян вторым, хотя был на 16-м месте в общем зачете, и даже играл в плей-офф. То есть, если «взаимно сократить» Марчмента с Назаровым, то менялся предположительно первый общий выбор «Молнии» на выбор «Акул» предположительно где-то в середине раунда. Но драфт-лотерея присудила общий первый выбор именно «Акулам» – то есть, уже «Молнии», выменявшей этот пик за свой. Словом, для «Тампа-Бэй» на этот раз все сложилось более чем удачно, и победителей не судят. Но изначально – пока не знаешь итогов лотереи – такой обмен драфт-пиками с позиции Эспозито может расцениваться в качестве авантюры, причем с несколько худшими шансами на успех – прим. ред.).

Винни Лекавалье и Дэвид Легуонд были лучшими игроками на драфте. Я видел их в игре, и Винни мне понравился намного больше. Он был крупнее и умнее. Про него говорили, что он худощавый, но ему было-то семнадцать лет (трудно сказать, почему Эспозито уже второй раз называет Лекавалье 17-летним. Винсент – апрельский, драфт проводится в июне, так что драфтовали его – как и подавляющее большинство юниоров – в полновесные 18 лет с хвостиком. И уж тем более играл в НХЛ он уже в 18 с половиной, а вовсе не в 17. В 17 там не играет вообще никто уже очень и очень давно – прим. ред.). Естественно он был худощавым. Теперь ему 22, и он весит 92 килограмма. А через пару лет больше сотни будет весить.

Легуонда выбрал «Нэшвилл», и он вырос в неплохого игрока. Лекавалье же скоро будет звездой.

Японцы продали «Лайтнинг» 18 мая 1998 года Арту Уилльямсу за 118 миллионов долларов. Вот кому-кому, а Арту Уильмсу вообще не надо было лезть в хоккей. Зря он купил команду. Зря он вообще в спорт полез.

Арт считал себя неплохим тренером – возможно, из-за того, что когда-то тренировал школьную футбольную команду; после чего сколотил капитал в страховом бизнесе. Его состояние оценивалось примерно в 1,7 миллиарда долларов. Арт считал себя мотиватором. На пресс-конференции, посвященной продаже клуба, которую мы проводили в ресторане Ледового дворца с видом на парковку, он начал всем раздавать футболки с надписью «Я молодчик, а не какой-то там лапоть» (I’m a Stud, Not a Dud – прим. пер.).

Еще у Уилльямса была привычка посылать нам странные мотивационные факсы. Однажды утром я получил вот такой факс: «Газель встает рано утром и бежит. Лев встает рано утром и гонится за газелью. Если газель остановится, лев ее съест. Давай, давай, давай». Он был странный, очень-очень-очень странный человек.

Купив команду, Арт Уильмс предложил Жаку Демеру совмещать посты генерального менеджера и главного тренера, но тот отказался.

– Я не могу совмещать. Не умею, – сказал он ему.
– Учись у Фила, – порекомендовал Арт.

Тем летом Жак постоянно торчал у меня в офисе. Тони спрашивал: «Что он там у тебя все время делает?».

Мы с Жаком ладили. В августе мы поехали в Европу на сбор – проводили его в Австрии. С нами должна была поехать и жена Жака, но у нее обнаружили рак груди, что стало большим ударом для нас всех.

Жак сдружился с Артом. Он рассказывал мне: «Арт постоянно мне звонит. Я понимаю, что это не его дело – звонить мне и спрашивать о состоянии команды, но он же владелец клуба. Что мне остается?».

Арт звонил и мне по поводу игроков, которых хотел Жак. Как-то раз он сказал:

– Фил, я хочу, чтобы ты подписал Бенуа Хога за 1,5 миллиона.
– Арт, Бенуа Хог – неплохой игрок, но это не тот парень, который нам нужен, – ответил я. И перезвонил Жаку:
– Ты хочешь Бенуа Хога?
– Он мне нравится.
– Да хорош, Жак. Он нам встанет в 1,5 миллиона. Где у нас играть будет?
– Не знаю.

Тогда я набрал Арту:

– Арт, Хог нам не подходит. Мы можем с большей пользой потратить эти деньги. Мне бы хотелось подписать какого-нибудь вратаря. Нам нужен вратарь.
– Хог очень нравится Жаку. Так что мне кажется, тебе стоит его подписать.
– Это не входит в мой бюджет.
– Не беспокойся на этот счет.
– Хозяин – барин. Я с этим не согласен, но будь по-твоему.

Не стоило, конечно, на это соглашаться, но я сделал, как мне сказали, и подписал Хога. А когда этот мудак меня уволил, ему еще хватило наглости сказать, что я вышел за рамки бюджета.

Уилльямс всегда стремился зайти в раздевалку и поговорить с игроками. Жак не хотел его там видеть. А игроки – и подавно. Но сказать ему об этом должен был я:

– Тебе туда нельзя. Я не разрешаю.
– Как это – ты мне разрешаешь? Я же владелец команды!
– Ну вот не разрешаю, и все.
– Куда хочу, туда и пойду.
– Я не пущу тебя в раздевалку. 

Арт держал меня в клубе только ради того, чтобы я подписывал контракты. Последнего игрока мы подписали прямо в полночь на дедлайне. И как только мы его подписали, я понял, что моя песенка спета.

Мы проиграли первый матч сезона-1998/99 на выезде «Флориде» с Пуппой в воротах (с Биллом Рэнфордом – прим. ред.), и отправились дальше в Каролину. После второго периода мы проигрывали 1:3 (1:4 – прим. ред.). Я спустился вниз, и сказал Жаку: «Это уже ни в какие ворота не лезет». Жак пошел в раздевалку, и устроил игрокам форменный разнос. Я стоял и смотрел, как игроки выходят из раздевалки. Я не сказал ни слова. Я просто пристально посмотрел на каждого игрока. Они вышли на лед и сравняли счет – 3:3 (4:4 – прим. ред.). Пуппа был просто великолепен. Это был мой последний день в «Лайтнинг».

Арту Уилльямсу даже не хватило мужества вызвать меня к себе, чтобы уволить. Зато очень даже хватило наглости зажать мою 25-тысячную пенсию. Мне пришлось его из-за этого в суд вызывать. Я нанял адвоката; нам пришлось попотеть, но деньги он в итоге отдал.

Не знаю, что я ему такого сделал, но было очевидно, что я ему не нравлюсь. Я считал, что это была моя команда, а не его. Но, как говорил Джордж Стайнбреннер: «Миром правит тот, у кого в есть ветчина». А ветчины у меня не было.

Купив команду за 118 миллионов, Арт Уилльямс восемь месяцев спустя продал ее Биллу Дэвидсону за 96 миллионов.

Я тогда много времени проводил на телефоне с Дэвидом Лефэвром – мы усердно пытались раздобыть денег, чтобы выкупить команду. Он как-то позвонил мне и сказал: «Фил, я только что разговаривал с Артом Уилльямсом. Я попросил его дать нам срок до 20 февраля. Я сказал ему, что нам нужно подготовить документы и решить пару вопросов». Дэвид сказал, что Арт ему ответил: «Нет, я продам команду ко Дню святого Валентина, потому что уже пообещал жене сделать ей такой подарок».

И 14 февраля 1999 года, в День святого Валентина, он продал команду Дэвидсону за 96 миллионов. В газетах сообщили, что сумма сделки составила 100 миллионов. Если бы Уилльямс подождал всего каких-то шесть дней, он мог получить от нас 125 миллионов. Айра Кауфмэн, репортер издания Tampa Tribune сказал Уилльямсу: «Вы потеряли 18 миллионов за восемь месяцев». На что он ответил: «Для меня потерять 18 миллионов – это все равно что для вас потерять тысячу восемьсот».

–- 

После развода с Донной я счастливо жил с Бриджет. Я даже и не думал о браке. Я считал, что мы уже были женаты. Нам не нужна была для этого бумажка. Но каждый раз, когда мы куда-нибудь выбирались – на турнир по гольфу среди знаменитостей или на какие-то подобные мероприятия – я всегда представлял ее «своей леди», потому что мне было неудобно называть ее «своей девушкой».

В 1997 году мы с Бриджет полетели в Лас-Вегас.

– Давай я просто буду называть тебя своей женой. Какая разница? Все так делают, – сказал я.
– Но я тебе не жена.
– Я не буду говорить, что ты моя девушка. Мне 55 лет.
– А ты вообще собираешься на мне жениться?
– Конечно. Точно сделаю это до 2005 года. Честное слово. Я просто еще не решил – когда именно.

Той зимой я искал подарок Бриджет на Рождество. У меня в Тампа-Бэй есть друг, который работает в ювелирном магазине Silverberg Jewelers.

– Я хочу купить какое-нибудь фамильное кольцо, и чтобы оно было не младше ста лет. Оно должно быть не слишком большим, и не слишком маленьким. Дизайн я сам подберу. Дай знать, если тебе что-то на глаза попадется, – попросил я его. Я думал, у него уйдет на это года два. Но уже через пять месяцев он позвонил мне и сказал:

– Фил, кажется, я нашел тебе кольцо.

Я приехал посмотреть. Кольцо было идеальным. Я рассказал ему какой мне нужен дизайн.

– Сделай все до 29 мая. Я везу Бриджет на Ямайку в ее день рожденья. Хотелось бы подарить ей кольцо там.

Он подогнал кольцо под мой заказ, и сдал все в срок. Мы отправились на курорт в Негрил. Мне не понравился номер, в который нас хотели заселить.

– Я бы предпочел вид на другую сторону, – попросил я.
– Но с другой стороны нудистский пляж, – сказали мне на ресепшене.
– Отлично. Я там прямо в центре и встану.

За нудистским пляжем было место, где как раз проводили свадьбы. Мы заселились в номер с видом на океан. Было очень красиво.

В день рожденья Бриджет я и подарил ей кольцо во время ужина. У нее не было слов.

– Ты выйдешь за меня? – спросил я после трехлетней помолвки.

Мы вернулись домой, назначили дату свадьбы, и 31 июля 1999 года поженились у нас дома в Бока Гранде. Я знаю, что мы всегда будем вместе.

–-

Телефон успокоился. Мне больше никто не звонит. Обычно в спорте дверь закрывается раз и навсегда. И потом уже она редко когда открывается снова. Кому-то удается оставаться на плаву, но я не пойму – как. Они что, все сплошь и рядом хорошие парни, которые держат свое мнение при себе и не вякают? Или они просто со всеми ладят? Ну а я не такой. Если мне есть что сказать, я обязательно скажу. Я не буду есть себя изнутри. Лучше быть занозой в заднице, чем задницей с занозой. Я так смотрю на жизнь.

Мне как-то звонили из «Айлендерс» и предлагали стать их генеральным менеджером. Это был простой телефонный разговор, который ни к чему не обязывал. Я ответил: «Если у вас есть хорошее предложение, я готов его рассмотреть». И на этом все закончилось. Я удивился. Моему брату Тони тоже никто не позвонил. Мы с Тони неплохо отработали в «Тампа-Бэй». Некоторые владельцы говорили мне: «Я не понимаю, как тебе удалось собрать команду при таком маленьком бюджете. Ты отлично справился».

Но когда им нужно поставить нового генерального менеджера, про меня никто и не вспоминает. Не знаю, чем мы кого обидели. Многие считают меня непроходимым упрямцем и упертым бараном, но я придерживаюсь другого мнения. И в доказательство могу привести ситуацию со Стивом Ото. Я делал так, как он мне говорил – и это было большой ошибкой.

Вот чего я хочу: наймите меня генеральным менеджером. Дайте мне контракт на пять лет по миллиону в год. Я приду на пресс-конференцию по этому поводу, скажу что-нибудь эдакое, что рассердит кого-нибудь из владельцев, полагающих, будто они все знают. А после этого можете меня уволить. И мне будет все равно. Я заплачу налоги и скажу: «Боже, храни Соединенные Штаты Америки».